Дети-крестоносцы (Историческая повесть для юношества. Совр. орф.) [Николай Петрович Аксаков] (fb2) читать онлайн

Николай Аксаков ДЕТИ-КРЕСТОНОСЦЫ Историческая повесть для юношества

Дозволено цензурою. Москва, 31 октября 1893 г.

I

Мы не узнали бы теперешнего немецкого города Кёльна, если бы он представился нам таким, каким был он шестьсот с небольшим лет тому назад. Знаменитый Кёльнский собор, служащий теперь украшением всего города и высоко поднимающий к небу свои резные, готические вершины, не существовал еще тогда вовсе или, вернее, существовал еще только в воображении художника. Славный архитектор и ученый — Альберт Великий, епископ города Кёльна, в душном и пыльном, уставленном Фолиантами и всяческими инструментами кабинете, проводил дни и ночи над планами и чертежами, то набрасывая углем общий вид будущего храма, то тщательно вырисовывая пером какую-нибудь отдельную башенку или колонну. О резном легкосводчатом мосте через Рейн, которым в настоящее время гордится всякий обитатель старого города, разумеется, не было еще и помину, точно так же, как не было помину и о каком бы то ни было из сколько-нибудь крупных городских зданий. Небольшие, то каменные, то деревянные, дома тесно лепились друг к другу в до невозможности узких и плохо освещаемых, даже и в солнечный день, улицах. Старинные, построенные в самые различные времена церкви были гораздо ниже теперешних, а площади гораздо более чем теперь являлись средоточием шумной народной жизни. Оно и совершенно понятно: тесно и душно было в низких и полутемных домах, куда свет плохо проникал через небольшие окошечки; тесно и душно было в узких улицах. Немудрено, что веселое солнце и свежий воздух манили всех на площадь и там-то и шумела и сосредоточивалась вся народная жизнь.

Словом нельзя было бы узнать теперешний город Кёльн, если бы увидать его таким, каким был он шестьсот с небольшим лет тому назад. Нет теперь и высокой стены, окружавшей в былые времена весь город; нет и башен, выделявшихся из этой стены, с бойницами, из которых когда-то, при приближении неприятеля, закованные в железо воины направляли на врагов свои луки-самострелы. Все совершенно изменилось; все стало совершенно иным. Только широкий, красивый Рейн, катит, как и прежде, свои быстрые волны у подошвы города и так же, как и прежде, шумно плещется в невысокий берег. Только окрестные горы так же, как и прежде, высоко поднимаются над рекой и над городом и словно тонут своими вершинами в голубом, как и прежде, небе. В стороне от города, как и прежде, виднеются по склонам гор зеленые виноградники, а палящее старое солнце так же щедро, как и в прежние времена, льет на них свои раскаленные золотые лучи.

Круто изменились и самый характер и самые нравы бурного когда-то городского населения. О том, что увеличилась без всякого сравнения его численность, мы не считаем даже необходимым упоминать. Теперь в Кёльне, разумеется, в десять раз больше жителей, чем было их в стародавние времена. Но вряд ли все, сто слишком тысяч мирных обитателей Кёльна, могут свободно и живо представить себе тот шум и гвалт, которым наполнялись зачастую узкие улицы и переулки старого города, когда в нем обитали еще их сравнительно немногочисленные отцы и деды. В те отдаленные времена город Кёльн находился еще под властью своих архиепископов и кроме их не знал и не имел никаких других государей. Епископы часто угнетали и притесняли народ, обременяли его непосильными налогами и податями, а потому зачастую и истощали терпение воинственных горожан. Тогда население поднималось почти поголовно против своего жестокосердого владыки; на улицах раздавались песни, крики и звон оружия, на площадях соединялись толпы вооруженных людей, завязывалась рукопашная схватка, толпы сгущались около епископского дворца — и немилосердно владыка с его приближенными на время изгонялся из города, а окованные железом городские ворота с шумом и скрипом затворялись за изгнанниками. По прошествии некоторого времени, епископ набирал себе в округе за городскими стенами вооруженную толпу, приобретал союзников, осаждал город, врывался в него через какой-нибудь сделанный в стене пролом, казнил кое-кого из бывших победителей и силой начинал проявлять тяжелый гнет свой над городским населением. Но временам и обитатели и владельцы соседних замков, закованные в железо рыцари, принимали участие в борьбе городского населения с своим владыкой, становились сторонниками той или другой стороны. В таких случаях борьба принимала обыкновенно гораздо более серьезный характер и длилась сравнительно более долгое время. Бывали случаи, что благодаря таким набегам тот или другой епископ становился жертвою кого-либо из соседних баронов, попадался в плен и долго томился и изнывал в подземной темнице или башне одного, из окружающих прежнюю его резиденцию, замков. Зато иногда и епископ торжествовал победу над кем-либо из своих воинственных, закованных в железо врагов, захватывал его в плен и заставлял долго вздыхать о потерянной свободе, в сыром воздухе темной и удушливой тюрьмы. Один из таких воинственных врагов архиепископа провисел даже долгое время в железной клетке, на самой стене старого города Кёльна и только пробудившаяся совесть, мешавшая победителю спокойно спать по ночам, возвратила ему наконец свободу.

То были дикие, суровые, грубые времена, о которых нельзя было бы вспоминать иначе, как с ужасом и отвращением, если бы, как звезды на темном небе, не выделялись в них светлые дела и мысли некоторых отдельных людей, или если бы какое-либо благородное, светлое чувство не охватывало по временам целые народы. Только существование светлых людей и светлых промежутков времени и заставляет нас смотреть благосклонно на эти века грубости, дикости и насилия.

Впрочем года, к которым относится наш рассказ, были отчасти светлым промежутком времени для старого и тогда уже города Кёльна. Царствовавший в нем архиепископ обладал относительно мягким характером, относительно человеколюбиво обходился с подвластным ему городским населением, жил в дружбе со всеми окрестными графами и баронами, но содержал довольно сильное войско и то и дело поправлял и усиливал городские стены и укрепления, а городские ворота обил даже плотным слоем листового железа. Епископская стража почти не сходила с высоких башен, а через широкие отверстия бойниц почти постоянно виднелись латы, шлемы, копья или натянутые луки.

В конце концов, в виду всех этих обстоятельств и предосторожностей, в Кёльне и его окрестностях все было на время тихо и покойно, жители пользовались временным миром и долго длившаяся борьба на время притихла и как бы замерла.

К этому-то времени довольно продолжительного затишья и относится предпринимаемый нами рассказ.

II

Солнце закатывалось за высокою утесистою, почти исключительно каменною, горою, обливая золотом ее вершину, играя по стеклам и кровлям большого и шумного еще города, лаская последними лучами зелень виноградников, глядевшихся в воду с другого берега реки. По дороге, ведущей к городу с противоположной Рейну стороны, шумной поднимая пыль приближалось стадо, очевидно сознавая, что для него не страшны городские бойницы, что окованные железом городские ворота мирно и гостеприимно откроются, чтобы затем, снова захлопнувшись со скрипом, опять на долгое время отделить город от лугов, полей и деревни.

Пыля и перегоняя друг друга, впереди всего стада неслись свиньи, то весело, то будто негодуя, визжа и хрюкая. Многие из них достигли уже до затворенных еще городских ворот и поджидали все стадо, чтобы ворваться в город и разделиться группами по узким и извилистым его улицам и переулкам. Отстав от передового отряда, торопливой рысцой бежали овцы, а вслед за ними с степенною важностью выступали сытые и дородные городские коровы. Стадо было большое, — очень большое, потому что в эти времена каждый почти горожанин имел собственную свою корову и соответствующее количество мелкого скота. Не мудрено, что за стадом и по бокам его шла чуть ли не целая армия пастухов. Тут были и седые старики, опытные и привыкшие к своему делу, и молодые и сильные парни и еще большее количество подростков и детей.

Вот городские ворота отворились с шумом. Резко заскрипели ржавые железные петли. Стадо, теснясь, хлынуло в проход, готовясь разойтись по домам. Вот и пастухи вошли друг за другом, старые — впереди, молодые — позади, ворота захлопнулись и город снова оказался отрезанным от деревни.

За городскими воротами остался один только двенадцати или тринадцатилетний мальчик. Его звали Николаем. Он жил не в городе, а в предместье и состоял наемником одного горожанина, желавшего избавить сына от выпавшей на него по жребию обязанности быть пастухом или, выражаясь точнее, подпаском. Ему незачем входить в душный город; он окончил свою дневную работу, исполнил все свои обязанности и торопится теперь домой, к берегу Рейна, в предместье. Ему-то и суждено быть героем нашего рассказа, а потому мы и познакомим с ним несколько ближе наших читателей.

Николаю, как уже сказали мы, двенадцать или тринадцать лет от рождения, но он смотрит старше своего возраста. Он довольно уже высок и необыкновенно строен. Густые, длинные, золотистые волосы роскошными кудрями упадают ему на плечи и даже вьются по плечам. Большие голубые глаза смотрят умно, смело, отважно и как-то особенно-искренно и добродушно. Тонкие, осмысленные черты лица дают возможность назвать его почти красавцем. Он идет бодро и видимо торопится.

Если бы читателям желательно было узнать степень образованности нашего Николая, то мы ответили бы им, совершенно не краснея, что Николай ни читать, не писать, разумеется, не умеет. Да, в эти старинные времена даже и самые знатные люди и самые богатые горожане редко когда умели подписывать даже и собственное свое имя. Наук, разумеется, никаких он также не знает, и вся область познаний его сводится к следующему: он знает, что Бог создал мир и что Сын Божий, Христос, сошел на землю, спас всех людей, был замучен людьми и затем воскрес; он знает две или три молитвы; знает, что живет в немецкой земле и что в этой земле много, очень много городов, но ни одного другого города кроме Кёльна по имени назвать он не может. Смутно знает Николай, что кроме немецкой земли существует еще другая страна — Франция: но кто живет в этой земле и чем отличаются жители ее от немцев — это остается ему до сих пор совершенно неизвестным. Николай знает, что в нескольких милях от Кёльна находится Драконова скала, Драхенфельс, — очень большая скала, в углублении которой в очень старинные времена очень могучий богатырь, Зигфрид, убил очень большого дракона. Но еще лучше чем существование Франции и Драконовой скалы, знает наш Николай, что где-то далеко, неизвестно в какой земле, существует большой город Рим, а в нем живет святейший отец папа, который может почитаться царем царей.

Знает ли Николай еще что-нибудь?

О! он знает Иерусалим, плененный турками город, — город, в котором находится гробница Христова. Иерусалим знает он даже без всякого сравнения лучше, чем Францию, Рим и самый Драхенфельс, лучше, может быть, даже чем самый Кёльн, хотя и живет в двух шагах от него. В Кёльне он бывает только два или три раза в год, в ярмарочные или особенно торжественные дни, а об Иерусалиме он слышит так часто и так много; Иерусалим так часто рисуется его воображению, так ярко грезится ему в сновидениях. Он знает, что Иерусалим теперь принадлежит туркам, что турок нагло глумится над христианскою святыней, мучает и угнетает христиан; что несколько раз рыцари и другие люди поднимали крестное знамя, надевали на себя красные знаки креста, шли во Иерусалим освобождать от неверных христианскую святыню, погибали на войне или возвращались назад… Но все безуспешно: христианская святыня по прежнему находилась в руках турок, которых Николай и ненавидел вследствие того всеми силами молодой, свежей еще души своей.

Немногое, очень немногое знал следовательно герой нашего рассказа, но Иерусалим знал он лучше всего остального. Об Иерусалиме так много и так жарко рассказывал он сам своим сверстникам и товарищам.

Одного только не знал Николай. Он не знал, где находится Иерусалим; знал только, что где-то далеко, очень далеко, но где собственно, — не знал.

Часто случается с людьми, что они знают далекое несравненно лучше, чем близкое, но ведь близким может почитаться и то, что близко душе. А для души Николая Иерусалим был близок и уже, конечно, гораздо более близок, чем Кёльн, хотя ему и приходилось каждый день подходить с стадом своим к его воротам.

Бедный мальчик приближался к своему жилищу, вовсе не предполагая и не предчувствуя, что этот вечер будет роковым для него вечером, что в этот вечер в некотором смысле предрешится вся будущая его судьба.

III

Солнце только что окончательно село, когда семья Николая и сам Николай окончили ужин и разбрелись по своим занятиям, так как на дворе было еще светло. Отец Николая сел в уголку направлять и оттачивать косу; мать и сестра принялись за пряжу, а старый дед, которому не полагалось никакого занятия, лег у окошка на лавку и расправлял, потягиваясь, старые члены свои. Сам Николай, окончивший в течение дня все деловые свои обязанности, вооружился складным хлебным ножом и приготовлял себе лук и стрелы из принесенного с собою тростника.

С большой дороги, через открытое еще окно, послышался топот коней и звяканье оружия.

Бригитта — сестра Николая, подстрекаемая любопытством, бросилась к окну.

— Матушка! — Вскричала она, — рыцари едут… Какие все статные, сильные! Посмотри, как блещут их латы, как вьются перья на шлемах их! Как ловко правят они своими конями.

— Должно быть пировали у господина архиепископа и теперь возвращаются домой с пирушки и знатной попойки, — сказал старый дед, тоже высунувшийся в окно. — Верно, выехали в северные ворота. Северные ворота ведь всего ближе к архиепископскому дворцу, а для проезда таких гостей их откроют, разумеется, во всякое время.

— Куда же это могут ехать они? — спросил, не прерывая своей работы, отец Николая.

— Куда могут ехать они? Постой! дай присмотреться… Ба! Да это старый Штольденфельс из Штольденфельса… Куда же и ехать ему, если не в свой Штольденфельс. Остальные должно быть все его свита. Знал я когда-то этого Штольденфельса, — славный, могучий был рыцарь.

— Не люблю я ни Штольденфельса, ни Штольденфельсов, ни всех рыцарей и всю свиту их… Садись, Бригитта! нечего глядеть, — недовольным голосом проворчал из своего угла отец Николая.

— Да уж не нам же, бедному люду, любить их! — горячо вмешалась мать Николая. — Пусть они там и могучи, и знатны, и сильны, и храбры, только нам-то, бедным людям, от всего этого тяжело; ох, как тяжело! Не могу понять, батюшка, почему и вы-то до сих пор благоговеете перед ними. Разве мало перенесли вы от них на своем веку и муки, и горя, и оскорблений? Что нам пользы в том, что они сражаются на пышных турнирах, устраивают богатые и роскошные празднества, налетают друг на друга и отнимают друг у друга земли и замки, захватывают друг друга в плен и томят целые годы в темницах, а нас, бедных людей, обременяют всякими повинностями и податями, чтобы было на что веселиться, на что воевать, на что содержать военные силы. Правду сказала Бригитта: хороши и статны их кони, только откормлены-то они нашим потом и нашим непосильным трудом.

— Верно, жена! — сказал, приподнимаясь от работы, отец Николая, — на нашем труде держится вся их сила, их крепость и слава. Если бы я, владелец участка земли, а за мной и все подобные мне труженики-крестьяне перестали работать и потому не внесли бы владельцу соседнего замка чуть ли не половины всего своего заработка, которую Бог знает почему заставляет он вносить в свою казну и считает своею, если бы так поступали и все вообще трудящиеся люди, то вся слава, вся пышность и вся сила рыцарства мгновенно рассеялась бы как дым. Да уж пусть брали бы пни с нас подать, заставляли бы на себя работать, если бы воевали между собою, а нас оставляли в покое. Как бы не так! При нападении на замки выжигают целые поля, вспаханные тяжелым крестьянским трудом, засеянные дорогим крестьянским зерном.

— Стойте, стойте дети! Погодите минуту, — воодушевился старый дед, приподнимаясь на лавке и как бы почувствовав новый прилив жизненных сил. — Стойте! Легко судить рыцарство, но не так-то легко понимать его, не так-то легко нести и труд его и обязанности. Правда, измельчало и испортилось наше рыцарство, но и оно послужило на веку своем не мало служб, не мало принесло пожертвований. Правду скат зал ты, сын мой, что тяжело оно для нас бедных людей. Правду сказала и ты, невестушка, что не мало и сам я перенес от него на веку своем и обиды, и горя, и унижения. Только надо прибавить, что не мало же и полюбовался я рыцарством в течение всей своей жизни. Есть в этих рыцарях что-то такое, что отличает их и от мелких и самых даже богатых горожан и от нашего брата бедняка-крестьянина.

— Хотела бы я послушать, в чем это, только, разумеется, не в дурном, а в хорошем, так сильно отличаются эти господа, — сказала все еще недовольным тоном мать нашего Николая.

— А вот, в чем, невестушка, — отвечал, воодушевляясь все более и более, старый дед и даже выпрямился, усевшись на лавку. — Не знаю, как бы лучше сказать. Плохи наши теперешние рыцари и тяжелы они, очень тяжелы для нашего брата; но — кровь что ли у них такая — помнят они всегда, что для общего дела, для святого дела надо жертвовать всем: и самим собою, и достоянием своим, и семьею, и всем что только мило и дорого на земле. Нашему брату — бедняку думать об этом что ли недосуг, только мы часто позабываем об этом, а горожанин может быть вовсе не понимает этого, и все это может показаться им только смешным. Ну, а они помнят; ох, как помнят… твердо, незыблемо помнят. Вот почему и свято, и уважительно для меня рыцарство, сколько бы ни приходилось мне потерпеть от них, как бы ни кряхтела от них старая спина моя. Бог простит им многое зато, что они помнят и не забывают необходимости жертвовать собою для общего дела. Вот, например, по рассказам моего еще деда…

— Знаю, знаю, батюшка, вы хотите снова рассказать про начало первого крестового похода.

— Ах, расскажите, расскажите, дедушка! — воскликнул вдруг Николай, которого до сих пор трудно было бы даже заметить в комнате, так углубился он в свою работу над луком и стрелами. — Ах, расскажите дедушка; я так люблю слушать про это чудное время.

— Да, расскажите, дедушка, — прибавила с своей стороны и Бригитта, на миг останавливая веретено, — я так люблю слушать про рыцарей.

— Только бы не самих рыцарей, — прервала ее недовольным голосом мать, но сама тотчас же приготовилась слушать.

— Да что пересказывать мне рассказы моего деда, которые вы слышали уже тысячу раз, когда и сам я из собственной жизни мог бы порассказать о рыцарстве много и много хорошего. Ведь и сам я с славными рыцарями справил на веку своем не один поход все — для того же самого святого дела. Ну, да уж так и быть начнем с дедовского рассказа. Помните, как Петр Пустынник, вернувшийся из Иерусалима, упал к ногам святого отца — папы и рассказал о страданиях христиан от руки неверных и о всем поругании христианской святыни. Весть об этом, как стрела, как молния, разнеслась тогда по всему христианскому миру, везде и повсюду зажигала сердца… Что же? Поднялись кое кто и из нашего брата, оставили дела свои и некоторые из горожан… и их прохватило общее чувство… Ну, а рыцари-то отправились в поход чуть ли не поголовно. Все позабыли и о делах своих, и о самих себе, и о семьях; все отправились туда, куда призывал их долг святой, откуда слышались стоны и вопли мучеников. Ну! Да что повторять вам то, что вы давным-давно уже знаете, что и от меня слыхали вы более, чем тысячу раз.

— Дедушка, расскажите-ка лучше, как входили рыцари в Иерусалим, как отняли они от неверных нашу христианскую святыню! — воскликнул упрашивающим голосом все более и более и более воодушевлявшийся Николай.

— Да ведь и это было уже десятки и сотни раз рассказано вам, — ответствовал старый дед, который доказал уже то, что ему требовалось, и не чувствовал уже особенной охоты говорить. — Ну, да уж для тебя, баловника, так и быть, расскажу, пожалуй, хоть вкратце.

Не один Николай, а вся семья приготовилась слушать, давно уже известный, но не перестающий быть завлекательным рассказ. Даже угрюмый отец Николая перестал набивать косу и взял в руки другую работу.

— Что же рассказать мне вам? Про то ли, как рыцари, после долгих странствий и битв, разбили и почти в конец уничтожили все войско неверных под самыми стенами Иерусалима, или как ворвались они после победы в самый город, убивали жителей по улицам и переулкам и наконец, достигнув большой мечети, в которую скрылись жены и дети неверных, перебили и перерезали всех их, так что нечестивая кровь в этот день широкою рекою текла по всему освобожденному городу? О чем же рассказать вам?

Но Николаю и всем присутствовавшим не пришлось, однако, услышать ни того, ни другого рассказа. Готовившийся ответ Николая был прерван стуком в слуховое окно.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — раздался старческий, но бодрый еще голос за дверьми избушки.

Мать Николая, не ожидая более определенного выражения просьбы, встала, чтобы отворить дверь.

IV

Вошедший был одет в старое монашеское платье, до того уже поношенное, потертое и изорванное, что по сохранившимся лохмотьям трудно, если даже и не невозможно, было определить орден, к которому он принадлежал. Старческий стан его был перетянут толстою лыковою веревкой. Утомленное, худощавое лицо само по себе уже свидетельствовало о том, что не мало пути пришлось пройти старому страннику, не мало лишений и невзгод пришлось вытерпеть ему на дороге. Седые волосы спускались кудрями до самых плеч странника и вились даже у него на спине, а седая всклокоченная борода тоже служила доказательством трудностей и величины пройденного им пути. Б руках у него был страннический посох, вырезанный, как показалось Николаю, из какого-то нездешнего и неизвестного дерева.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — повторил он еще раз, входя в отворенную для него дверь, поставил посох в угол комнаты и тотчас же уселся на торопливо указанное ему хозяевами место.

Остатки ужина тотчас же поставлены были перед ним на стол засуетившеюся матерью Николая. Бригитта, по данному ей знаку, принесла откуда-то и кружку местного вина, которого не было за ужином и которое в этом доме составляло, очевидно, значительную редкость и сохранялось только для особенно дорогих и почетных гостей.

Странник ел с жадностью, хотя и не теряя величественного своего вида. Очевидно, он был сильно голоден и утомлен дорогою, а на предложенное ему гостеприимство смотрел, как на что-то должное и вовсе для него неудивительное.

— Откуда и куда шествуете вы, святой отец? — спросил наконец отец Николая, когда скромный, простой ужин был доведен до конца, а успевшая опустошиться уже кружка была снова налита ловкою рукою Бригитты.

— Откуда и куда иду я, добрые люди? Трудно будет мне ответить вам на этот вопрос. Иду я теперь в Кёльн и должен пока переночевать и остаться у вас, покуда не отопрут городские ворота, а куда двинусь я из Кёльна — знает пока еще только Бог, Который Один ведает, где и когда положится конец моему странствию. Как же мне сказать вам, куда я иду. Еще труднее было бы мне сказать вам, откуда иду я. Теперь иду я из соседнего с вами, недалекого городка; в него пришел я из старого города Ахена, в Ахен из Зальцбурга, в Зальцбург, блуждая по городам и по селам, добрался я с брега морского, до которого доплыл на большом корабле, а потому вернее всего будет сказать вам, что иду я из самого Иерусалима, так как оттуда на этот раз начались все мои странствия.

— Вы были в Иерусалиме, святой отец? Вы были в Иерусалиме? — воскликнула с оживлением в один голос вся семья, и даже старый дед приподнялся на своей лавке и проговорил так же с удивлением и внутренним благоговением:

— Вы были в Иерусалиме?

Один Николай оставался безмолвен и не участвовал в общем хоре. Он не смел, не дерзал еще поднимать своего голоса, но зато большие голубые глаза его загорелись каким то особенным блеском и говорили яснее и красноречивее всяких слов.

— Да, дети мои, — заговорил в ответ на все эти вопросы старец, — сподобил меня Бог видеть святой и опозоренный город свой и теперь, блуждая по городам и селениям, я прихожу к вам из Иерусалима.

— И долго вы пробыли там? — спросил молодой, серебристый голос Бригитты.

— Долго ли? Целых двадцать пять лет прожил я в стенах святого и, повторю это снова, опозоренного, оскверненного, униженного, порабощенного города. Не только остатки ночи, которую намерен я провести у вас, но и целых годов не хватило бы для того, чтобы передать в подробностях, что видел я, что выстрадал и что вытерпел. Кровавыми слезами заплакали бы вы, а вместе с вами и весь христианский мир, когда бы я мог передать все муки и страдания, которые ежедневно претерпевает от нечестивых врагов небольшое, остающееся еще в Иерусалиме христианское стадо. Двадцать шесть слишком лет прошло с тех пор, как я бодрым еще паломником вошел в стены иерусалимские и с горячею верою впервые молился перед христианскою святыней. С первых же дней увидал я, как много труда и работы предстоит там свежему и бодрому и не упадшему духом человеку. Я утешал там скорбящих, я ухаживал там за больными, я ободрял проповедью падающих духом. После каждого нападения неверных на христианское население мне приходилось перевязывать сотни и тысячи ран. И вот после двадцатипятилетнего служения Христу у самого Его гроба я снова возвращаюсь домой, в родные места, и блуждаю из города в город.

— И вы будете снова проповедывать новый крестовый поход, явитесь новым Петром Пустынником, подобно ему подготовите к битве все рыцарство! — вскричал воодушевленный и как будто бы помолодевший дед.

— К чему? — грустно и в то же самое время величественно ответствовал странник. — Не силе предназначено совершить Божие дело. Тридцать тысяч железных рыцарей ворвались когда-то в Иерусалим и смяли и одолели в конец мусульманскую силу. Что же вышло из всего этого? Сила победителей уничтожилась и как бы растаяла сама собою. Прошли года, и мусульманская луна снова заменила христианский крест во всем Иерусалиме, и враг христианства снова с удвоенною жестокостью начал совершать в нем свои неистовства. Недостаточно одной только силы для осуществления святого, Божьего дела. Не три ли раза после того поднималось на защиту гроба Христова все христианское рыцарство? Не четыре ли крестовых похода следовали за первою проповедью Петра Пустынника? И к чему привело все это? Гроб Христов, как и прежде, остается в руках магометанина и имя христианское, как и прежде, унижено и опозорено в Иерусалиме.

Старец замолчал и как будто бы погрузился в глубокую думу. Слушатели безмолвствовали, не смея потревожить его задумчивое молчание, не решались даже глядеть на него и только по временам посматривали на старого деда, как бы ободряя его предложить какой-либо вопрос.

Но и дед не чувствовал особого приступа смелости и долго молчал, подперши руками свою старую голову и неподвижно устремив глаза свои книзу.

Вдруг он встряхнулся, поднял потухшие глаза свои на странника и заговорил с прежним воодушевлением:

— Позвольте, святой отец, сказать мне свое простое слово. Что не удалось два, три или хотя бы и девять раз, может удастся в десятый. Гряньте клич — и, может быть, в десять раз большее число воинов, чем в прежние раза, соберется для исполнения святого дела. Неужели нечистивые так уже сильны и так непобедимы.

— Силы, — ответствовал монах, — было довольно, а коли хотите и слишком даже много. Не тридцать ли тысяч воинов ворвались в Иерусалим с Готфридом Бульонским? Не дрожала ли вся земля под железным войском Фридриха Барбароссы, который сам и утонул даже в реке от тяжести железных лат своих? И что же сделала вся эта сила? Что прочного, спрашиваю я вас, могла она сделать? Гряньте клич! Клич этот давно уже грянут, и не мною, слабым и неизвестным монахом, а самим святейшим отцом папой, несколько уже лет бесплодно призывающим христианское рыцарство к исполнению священного дела. Но и ему нет отклика. Сила признала уже свое бессилие. Не откликаются и не отзываются храбрые рыцари, не поднимаются даже с мест своих. Сила прячется от этого блага, ибо сознает, что не ей предназначено исполнение великой задачи. Половины всех этих рыцарей достаточно было бы для того, чтобы взять Царьград, Рим или какой бы то ни было другой город, но Иерусалим не дается в их руки. Другое воинство нужно для того, чтобы объявить освобождение в его старых стенах.

— Должно быть ангелы с неба слетят с огненными мечами при трубных звуках и возьмут и очистят Иерусалим, — воскликнул, почувствовавший вдруг прилив особенной смелости, Николай.

— Придет время, — ответствовал монах, — когда и на земле Господь изберет достойное себе воинство. Слушайте, что случилось со мною в Иерусалиме. Однажды, видя скорбь и страдания христиан, я пал духом и долго и горячо молился со слезами и стоном у гроба Христова. Господи! говорил я в душе своей; неужели мало было стремлений отобрать обитель Твою от врагов Твоих? Не тысячи ли воинов падало у стен любимого когда-то Тобой города! Не десятки ли тысяч воинов стекались сюда со всех концов верующего в Тебя мира! Что же медлишь Ты, Господи? Почто не благословил Ты их стремлений, трудов и усилий? — молился я и плакал у гроба Господня, и вдруг все для меня прояснело.

— Вам было видение! — воскликнула единовременно вся семья.

— Не достоин видения грешный и смиренный раб Господа, — ответствовал монах. — Я сказал только, что вдруг для меня все сделалось ясным. Было ли просветление это откликом на мою молитву, — не знаю, но я понял в эту минуту, понял совершенно ясно, почему не было Божьего благословения над подвигом крестоносцев. Мне представились реки крови — крови невинных детей, женщин и стариков, которые текли по улицам Иерусалима в день, когда ворвались в него торжествующие победу крестоносцы, и что реки эти глубже и сильнее тех рек, которые проливали когда-то в том же Иерусалиме римляне и вавилоняне. Мне казалось, что впитанная когда-то этою же почвою божественная кровь Христа выступает также наружу и вопиет и негодует при виде этой беззаконно пролитой во имя Господне крови. И понял я тогда, что крестоносцы вторично и с большею силою осквернили и опозорили Иерусалим, а в этом осквернении сказалось и все их бессилие. Для чего же поступали они так? — мысленно спросил я самого себя и тотчас же увидел, что иначе поступать они и не могли. Они искали прежде всего земной славы, земного одоления и земной добычи; они прежде всего были воины, искушенные в мирских битвах, опутанные цепью земных интересов и вожделений. Их не могла переродить даже и святая война. Воистину, воскликнул я в душе своей, только невинное воинство, только войско невинных может освободить Иерусалим. Не сила нужна для этого, а правда. Не говорил ли Сам Божественный Учитель, что из уст младенцев и грудных детей создастся Ему хвала.

Долго еще говорил таинственный странник на ту же самую тему, украшая речь свою рассказами об Иерусалиме, его мучениках и страдальцах. Ночь между тем уже давно разлилась над миром. Тонкая полоска слабого света зари показалась на востоке, когда странник и вся семья погрузились в сон. Дольше всех не мог заснуть Николай, на которого рассказы странника произвели особенное впечатление.

V

Наступивший день не вызывал нашего Николая на обыкновенную работу. Ему незачем было, поднявшись рано, с самым солнечным восходом спешить к городским воротам встречать городскую скотину, которая, погромыхивая колокольцами, с медлительною важностью выступала в поле из городских стен. Наступивший день всецело принадлежал ему, был днем совершенной свободы, так как, по установленной очереди, избавленный от дневных занятий, он должен был с другими очередными отправляться на этот раз с вечера на «ночное» пасти табун городских лошадей.

Мы не могли бы, однако, назвать Николая на этот раз совершенно свободным, предоставленным только собственной своей воле. Свободный от дела, он был не свободен от дум, которые, независимо от него, роились и теснились у него в голове; он был не свободен от образов, которые сами собой насильно врывались к нему в душу и, так сказать, занимали его всего. Рассказ таинственного странника не выходил у него из головы и заставлял ее сильно и как-то болезненно работать.

«Только невинные», — вспоминался ему величественный и вкрадывающийся в душу голос странника: «только невинные могут спасти и освободить Иерусалим».

«Сила сделала уже свое дело, сила признала уже свое бессилие», — снова мерещился ему тот же самый, овладевший думами и всем существом его, голос; «сила присмирела и прячется по углам. Другим, невинным, суждено теперь совершить Божие дело».

В голове Николая совершался какой-то мерный, неудержимый круговорот все одних и тех же мыслей и представлений; одни и те же, слышанные им с вечера и не покидавшие его в течение всей ночи, слова, как удары праздничного колокола, продолжали и теперь раздаваться в его ушах. Запавшие с вечера в голову его представления, то и дело проносились перед ним и заставляли его мучительно вдумываться. Но смысл слов и представлений оставался для него непонятен.

Сила! Николай хорошо понимал, что значит сила. Он знал, что силен был Зигфрид, убивший когда-то дракона около Драхенфельса; он знал, что силен, страшно силен был дракон, с которым пришлось Зигфриду выдержать такую знаменитую и такую упорную борьбу. Он знал, что сильны рыцари; недаром носят они тяжелую броню и такое тяжелое вооружение, недаром наделяют они своих противников такими могучими ударами. Он знал, что силен, страшно силен и кузнец Яков, живущий у них в предместье; недаром он гнет, как тростник, такие толстые полосы железа и так сильно бьет тяжелым молотом по наковальне, что звук ударов не только разносится по всему предместью, но залетает далеко в поле и в луговину, вызывает отголоски и в отдаленных горах. Не раз приходила прежде в голову Николая мысль: что если бы эти могучие удары молота, так щедро сыплющиеся на железную наковальню, падали бы с такою же силою на бесчисленные головы неверных? Какая сила могла бы противостоять мощи кузнеца Якова и его молота! А ведь Яков-кузнец не один. Таких кузнецов на христианском свете найдется вероятно много и очень много. Неужели же и они ничего не могли бы сделать, с оскорбляющею и позорящею Иерусалим, силой неверных?

Так думал и рассуждал зачастую прежде Николай, но теперь, под влиянием рассказов и рассуждений странника, вся эта сила представлялась ему уже бессильной. Как может выразиться бессилие силы, он разумеется не понимал, но он знал что Бог может сделать все, и слепо, и восторженно верил каждому слову странника. Сказано было вчера, что сила в Божием деле бессильна, — рассуждал он, — стало-быть и конец, стало-быть на силу нечего больше рассчитывать. Не ей выполнить святое, Божие дело; не ей спасти и освободить оскорбленный и угнетаемый Иерусалим. Остается надежда на воинство невинных. Но где же найти и из кого собрать такое воинство, когда все люди грешны, когда нет на земле, может быть, ни одного праведника?

Знал Николай хорошо, что невинными называют детей. На это намекали и слова странника, что Бог через младенцев создаст себе хвалу и величие, отринув сильных мира сего, сокрушив величие сильных. И представилось воспаленному воображению Николая большое, очень большое войско детей. Вот они идут стройными рядами, идут с распущенными знаменами, с славословием и воинственными песнями на устах, с оружием и блещущими взорами; вот перед ними стены Иерусалима, вот рисуется в небе, сменивший крест, турецкий полумесяц на выси посрамленного храма, вот… Но Николай зажмурил глаза, тряхнул головою и не хотел всматриваться более в рисующуюся пред ним заманчивую, завлекательную картину. Такое толкование таинственных слов странника представилось ему чересчур уже смелым, чересчур уже горделивым. Но картина продолжала рисоваться ему, несмотря на все его сопротивление, несмотря на все производимые им усилия. Ему казалось даже, что он узнает среди бесконечного, вдохновенного воинства своих сверстников и товарищей, с которыми он играл и работал, беседовал и пас скотину вместе. Вот и Карл, и Андрей, и Ганс, и Людвиг, и Стефан, все, все… А вот, наконец, он и сам… Он ясно, несомненно узнает самого себя, видит перед собою собственные свои черты. Стройно двигается вперед все молодое, детски-юное войско; у всех нашиты красные кресты на белых одеждах. Высоко в воздухе развиваются белые знамена, тоже украшенные красными крестами. Гремят трубы… В лучах восходящего солнца ярко блещет вооружение…

Николай начал усиленно креститься, стараясь отогнать от себя навязчивую горделивую мысль. Ему стало душно в тесной и полутемной комнате, где он до тех пор находился; его манило на воздух. Он почти выбежал через открытую дверь и побежал в поле, в лес, прошел почти до самого Драхенфельса, обошел почти все предместье… Напрасно. Картина все ярче и определеннее вырисовывалась перед ним; образы выступали все с большею и большею отчетливостью, представлялись все более и более завлекательными.

— Господи! — молился Николай на ходу, почти не умаляя своего торопливого шага. — Господи! не дай духу гордыни овладеть моею душою.

А перед глазами Николая по прежнему продолжало вырисовываться все яснее и яснее торжественное, победоносное шествие воинов-детей.

Порой ему начинало казаться, что молитва его не может быть услышана потому только, что он молится на ходу. Он останавливался на дороге, забегал куда-нибудь в кусты, падал на колени и долго и горячо молился.

А в ушах его по-прежнему раздавались трубные звуки, звенело и гремело оружие; перед глазами по-прежнему рисовалось бегущее разбитое воинство неверных и отворяющиеся ворота Иерусалима.

VI

У Николая был друг и почти ровесник Ганс, живший также в предместье города Кёльна, но только на другой его стороне и также бывший свободным на нынешний день и не пошедший в поле со стадом. К нему-то, перед вечером, и направил почти инстинктивно шаги свои Николай. Ему надо было поделиться, хотя с кем-нибудь, всеми впечатлениями и всеми тревогами нынешнего дня, а Ганс представлялся ему всего более подходящим слушателем и собеседником.

Ганс играл на площадке с сверстниками своими и другими мальчиками старше и моложе его возрастом. Гул стоял на площадке. Издалека слышен был смех и веселье, дружные крики. Николай, разумеется, знал всех играющих и все тотчас же узнали и приветствовали его.

— Николай пришел, — раздалось на площадке, — надо и его включить в игру.

Несколько рук протянулось к Николаю.

Но ему было, разумеется, не до игры; ему нужно было видеться и говорить с одним только Гансом; к нему только одному лежала в это время его душа. Уговорив приятеля под каким-то предлогом оставить игру, Николай удалился с ним к дому, где жили родные Ганса, и там, улегшись в тени между кустами, оба мальчика, вели между собою долгую и оживленную беседу.

Весь рассказ странника был передан со всевозможнейшею полнотою. Каждое почти слово рассказа было тщательно взвешиваемо и обсуждаемо приятелями. Все испытанное, пережитое и прочувствованное в течение дня, все возбуждавшее сомнения и внушавшее бодрость было подробно высказано и передано Николаем своему сверстнику — другу. Воображение, найдя себе подкрепление и опору, действовало еще сильнее, еще решительнее, еще беззаветнее. Дело образования громадной армии детей являлось чем-то не представляющим никакого затруднения. Будущие дети-крестоносцы воспламеняли друг друга и придавали друг другу бесконечную бодрость. В особенности Ганс был чужд всяким сомнениям.

— Кликнем только клич и за нами пойдут многие, — говорил воодушевленный Николай.

— Все, все пойдут за нами! — восклицал с еще большим энтузиазмом Ганс. — Кликнем только клич — и кто же не пойдет за нами!

— Но пусть будет нас много, очень даже много, — пробовал сомневаться Николай, — хватит ли у нас силы против взрослых и хорошо вооруженных воинов? Все же мы еще слабее взрослых людей.

— Хватит ли у нас силы, — возражал с горячностью Ганс, — хватит ли у нас силы? Да разве, когда напал в прошлом году волк на наше стадо, ты, я, да еще Фриц не прогнали его криком и палками и не гнались за ним далеко по полю, так что, если бы не овраг, в котором он скрылся, он наверное пал бы жертвою наших ударов. Положим следом за нами гнались и собаки, но волк, разумеется, бежал не от них, а от нас. Собак он не испугался бы. Не разорвали ли волки, в том же прошлом году, нашего старого Геца. Знаешь ли, сила является как-то сама собою, когда она в особенности нужна. Помнишь: когда, несколько месяцев тому назад, загорелся наш дом, я вытащил один на двор и протащил даже далеко по двору большой сундук с клажей, который в другое время с трудом поднимут и двое взрослых мужчин.

— Да! Сила явится, конечно, сама собою, — задумчиво отвечал Николай. — Ведь нам будет помогать сам Бог; ведь Его воля, чтобы Иерусалим спасен был руками невинных, т. е. детей. Он же, конечно, пошлет нам и крепость и силу.

— Конечно, пошлет! — воскликнул восторженно Ганс. Слушай, Николай, что рассказывал в доме у нас старый священник. Я позабыл только имена, но хорошо помню, в чем было дело. Был когда-то мальчик, которого очень любил Бог. Звали его, кажется, Давидом; он еще впоследствии сам сделался царем. Ну, а тогда он был еще маленьким мальчиком и, кажется, даже, как и мы, простым пастухом. Вот однажды напали на царство то, где он жил, многочисленные неприятели, а вместе с ними и страшный великан… Вот уж как его звали — совсем не помню. И объявили враги царю, что уйдут из его земли только тогда, когда кто-нибудь победит и одолеет их великана. И что же ты думал бы, Николай? Ведь победил его этот самый маленький мальчик-пастух, а большие исильные люди оказывались бессильными перед ним и не могли победить его. Не будет ли того же самого и с нами и с нашим делом, если Бог будет помогать и покровительствовать нам.

— Да! — повторил воодушевляясь Николай, — каждый из нас может оказаться таким Давидом, и мы победим, и осилим грозного великана, владеющего теперь Иерусалимом.

Но если Ганс и не чувствовал никаких сомнений в силе будущего воинства детей-крестоносцев, другое сомнение тяжелым камнем лежало у него на душе и занимало era мысли. Он не сразу решился даже поделиться с другом своим этим тяжелым сомнением.

— Слушай, Николай! — сказал он наконец. — Нас называют невинными, потому что мы еще дети и что нас не допускают еще к исповеди и причащению, как допускали еще в недавнее время^[1]. Только невинны ли мы в самом деле? Мать говорит мне часто, что, когда мне придется через четыре года идти на исповедь к отцу Гервасию, ее духовнику, я утомлю даже уши старого человека своими грехами. Невинные ли мы в самом деле, Николай?

Лицо Николая омрачилось, в свою очередь, тяжелою думой. Он долго сидел молча и опустив глаза к земле, как бы обдумывая что-то и мысленно рассуждая с самим собою. Вдруг лицо его прояснилось; он нашел разгадку мучившему его сомнению.

— Да! — сказал он, наконец, — исповедь, одна только исповедь дает, как говорят, полное отпущение всех сотворенных грехов. Ну, что же? Если мы не можем исповедываться перед священником, исповедуемся друг другу, расскажем друг другу чистосердечно все наши грехи, покаемся в них от всей души и вместе помолимся Господу, чтоб он простил их нам и отпустил все наши прегрешения. Тогда-то, как невинные, примемся мы за исполнение святого дела своего.

И долго длился выразительный шепот за кустами. То будущие крестоносцы, перед началом подвига, исповедывали друг другу свои грехи. И слышны были по временам вздохи и явно было глубокое сердечное сокрушение. И долго стояли потом на коленях оба мальчика с сложенными руками, и долго и горячо молились. Помолившись же, они крепко обнялись и горячо поцеловали друг друга. Так заключен был священный союз между ними.

Только соседние кусты могли бы слышать тихую их исповедь, но и они все время тихо шумели своими листьями, как бы не желая проникать в святую, детскую тайну. А солнце, заходящее за вершину горы, прорезывалось косыми лучами через густую листву кустарников и, как бы ласкаясь, озаряло золотыми лучами обоих детей-крестоносцев.

VII

Часа через два, после описанной нами беседы, железные ворота города Кёльна отворились с шумом и скрипом, послышалось конское ржанье и городской табун оказался на площадке за городского стеной. Город Кёльн был большой город, лошадей в нем было очень много, а потому не мудрено, что вместе с большим табуном за городского стеной оказалось около двухсот мальчиков горожан. Ганс, Николай и другие мальчики из предместья, стоявшие до появления табуна у ворот, тоже вскочили на выведенных им горожанами коней. Старший городской конюх проиграл на рожке условный сигнал, мальчики пришпорили ноженками коней, встрепенулись кони и табун мерною скачью двинулся с места к отдаленному городскому лугу.

Николай и Ганс незаметно и непроизвольно опередили других и едут впереди. Стоит только взглянуть на молодцеватую их осанку, чтобы решить, что это едут не простые мальчики-подпаски, а вожди великого, смелого и воодушевленного одним и тем же порывом воинства.

Тем временем будущее воинство еще не знает великого своего назначения и святости предстоящих ему подвигов. Мальчики весело обгоняют друг друга, весело перекликаются и шумят друг с другом и вообще предаются самой беззаботной, самой беспечной детской радости. Но Николай и Ганс не замечают ничего этого. Они скачут, погруженные в думы, не перекидываясь словами, и, кажется, видят перед собою только одну великую и все более и более выясняющуюся перед ними цель.

Но вот они уже на луговине. Издалека доносится мерное журчание воды — это Рейн плещется своею неугомонною волною; темные вершины гор высоко врезались в темное, синее небо. Серебряная луна ярко освещает луговину и еще более ярко вырисовывается на синеве небосклона. Разнузданные кони разбрелись и щиплют траву, иногда только перекликаясь между собою звонким приветливым ржаньем. Старый конюх и его старшие помощники давно уже улеглись в сторонке и предаются покою. К ржанию и топоту коней иногда примешивается их звучный и здоровый храп. Мальчики уселись кружком у разведенного костра и ведут между собою оживленную беседу. По временам, то Николай, то Ганс становятся в середину кружка, около пылающего костра и что-то говорят, сильно и энергично жестикулируя.

Рассказы вчерашнего странника как бы стушевались и отошли на второй план. Маленькие ораторы говорят от своего лица и от своего имени. Они рассказывают о страданиях христиан в Иерусалиме, о посрамлении гроба Христова, о позоре Христова имени. Все, где бы то ни было и когда бы то ни было слышанное ими об Иерусалиме и о крестовых походах, получает отголосок в их воодушевленных речах. Воображение играло также далеко не последнюю роль. Энтузиазм слушателей рос и увеличивался постепенно. Да и не трудно было возбуждать легковоспламеняющихся детей.

На все речи и убеждения Николая и Ганса, к которым присоединилось и несколько новых ораторов, раздалось одно только возражение.

— Да ведь нас не пустят, — сказал Фриц, самый младший из мальчиков, белокурый мальчик девяти лет.

Возражение это заставило многих призадуматься. Такой исход дела до сих пор еще не был предусмотрен и обсужден. А ну, как в самом деле не пустят — и вся мысль о великом ополчении, сама собой разрушится, рассеется прахом.

— Как же могут не пустить нас, — с живостью возразил наконец Николай, — если мы докажем и растолкуем, что сам Бог призывает нас на исполнение святого Своего дела.

— Но как доказать? Как растолковать? — заметил кто-то из мальчиков вопрошающим тоном.

Собрание на минуту замолкло. Каждый на минуту задумался и предался размышлениям.

— Слушайте! — сказал наконец Андрей, черноволосый мальчик, с живым выражением бойких глаз, — зачем нам спрашиваться и говорить, куда мы идем и когда выступаем? Ведь ходили же многие из нас в прошлом году тайком на Драхенфельс, не сказавшись никому дома, и многим, слава Богу, прошло это благополучно. Почему же не поступить нам так и теперь, уйдем и вернемся. Ведь не жить же останемся мы в Иерусалиме.

— То был Драхенфельс, а то Иерусалим, — задумчиво проговорил Николай. В тот раз уходили мы на несколько только часов и на близкое расстояние, а Иерусалим, говорят, далеко и нам придется пробыть в походе, может быть, долгое время. К тому же в тот раз мы просто-напросто шалили и баловались, а теперь предпринимаем святое и Божие дело. Только как доказать, что оно действительно Божие, что Бог действительно призывает нас, так что и родители не могут полагать препятствия своим детям?

— Слушайте! Я, кажется, придумал, — решил Ганс, бывший очевидно самым благоразумным из мальчиков. — Андрей прав. Нам незачем отпрашиваться и докладываться, пока дело еще в начале, пока нас еще сравнительно мало. Мы поневоле должны действовать тайно. Но когда нас соберется из деревень и из других городов большая и очень даже большая рать, тогда уже ясно будет видно, что Бог призывает нас и Бог помогает нашему делу. Тогда с нами не будут уже спорить, как с призванными Самим Богом ратниками, а кто-либо и заспорит, то мы можем не повиноваться, повинуясь прежде всего Богу.

— Стойте! — сказал Николай. — Мне кажется, что нам вообще нечего ни спрашиваться, ни докладываться. Если мы до поры до времени будем, не спрашиваясь, уходить из дома, действуя в пользу нашего дела, которое в конце концов не осуществится в самом своем начале, то все наше непослушание окажется простою шалостью, как прошлогодняя прогулка на Драхенфельс. Тогда мы повинимся перед Богом и перед родителями и Бог простит нас. Если же под нашими знаменами окажется великая рать детей-крестоносцев, тогда будет ясно, что Бог покровительствует нам, помогает нашему делу и нам придется оказывать повиновение опять только Господу Богу.

— Но чтобы присоединить к нашему делу детей из других деревень, а может быть и городов, нам придется уходить из дома, сообщаться с ними.

— Слухом земля полнится, — сказал Андрей. — Стоит только оповестить соседние селения, да назначить, где и когда нам собраться, а там весть и пойдет гулять все дальше и дальше. Кто же оповестит соседние села?

— Это уже сделаем мы. Мы назначим и то, где и когда собраться, — ответствовали торжественно Николай и Ганс. — Мы, может быть, и не ограничимся одним только соседством, а проедем и подальше. Теперь же, братцы, клянитесь, что все сказанное останется между нами в тайне, что никто не проговорится об этом перед старшими и никто не отступится от принятого нами решения.

— Клянемся! — отгрянули двести почти детских голосов.

— На колени и произносите клятву за мною!

И великая толпа мальчиков стала на колени и, устремив глаза в темно-синее звездное небо, звучными торжественными голосами повторяла слова импровизованной присяги, мерным голосом произносимой предварительно Николаем.

Через два дня, после описанного нами происшествия, Николай и Ганс исчезли из родного предместья.

VIII

Прошло около двух недель со времени описанного нами происшествия. Весело выплывало солнце, освещая горы, леса, долины, реки и кровли домов. Бодро, без всякого злого предчувствия, проснулись люди в жалких хижинах и в более или менее состоятельных домах, но часа через полтора бодрое настроение у большинства по крайней мере исчезло и заменилось смущением и тревогой. Тревога царствовала в Кёльне, его предместьях и соседних с ними селениях. Тревога царствовала и на более значительном расстоянии, по всему округу. Во всех домах была суетня, говор, раздавались вздохи, виднелись слезы. Везде обнаружена была крупная пропажа, не касающаяся, однако, ни скота, никакой бы то ни было движимой собственности дома. Тут пропал Фриц, там Франц, там Ганс, Карл, Герман, Стефан или Лудвиг; кое-где недосчитывались даже Марии, Гретхен или Бабетты.

И все это произошло в течение одного и того же дня, в одно и то же, роковое для многих, веселое летнее утро. Приписывать это, почти поголовное исчезновение всех детей, от десяти до пятнадцатилетнего возраста, какой-либо чистой случайности или видеть в этом простое, детское ребячество, шутку, было, разумеется, совершенно невозможно. В каждом селении, в каждом предместье и в каждом доме велись бесконечные толки и разговоры. Догадкам и предположениям, разумеется, не было конца, но никто не мог доискаться до настоящей или сколько-нибудь даже основательной причины.

А между тем, в нескольких верстах от каждой деревни, минуя окрестные селения, стремясь даже не быть замеченными из них, через горы, овраги и перелоги двигались более или менее значительные отряды детей, до восхода еще солнечного оставивших свои жилища. Тихо двигаются эти отряды самыми окольными, потаенными тропами, избирая такие места, где не могут встречаться они ни с конными, ни с пешими, где не могут они быть замеченными никаким человеческим оком. На какой-нибудь поляне или в узком, прикрытом со всех сторон горном переходе отряд останавливается; дети ложатся на мягкую траву, отдыхают, подкрепляют свои силы коркою хлеба или сыра, собирают ягоды, рвут цветы, вьют венки и украшают ими себя как будущими трофеями. Кое-где союзными силами нескольких детей сплетаются венки более крупных размеров и надеваются на палки в качестве будущих походных знамен. Но отдых продолжается относительно не долго. Откуда-нибудь со стороны раздается слабый звук пастушеского рожка. Отряд поднимается на ноги, поднимает знамена, строится импровизированными рядами, прислушивается, откуда раздаются шаги, — и скоро появление нового отряда приветствуется маханием шляп, венков, колыханием знамен и дружными, хотя и сдержанными криками.

Дети знакомятся между собою. Тотчас же следуют друг за другом вопросы.

— Откуда вы?

— Мы из Грибело.

— А вы?

— Мы из Крендендорфа.

— Сколько вас?

Спрошенные смущаются, не умея хорошенько пересчитать собственные свои силы.

— Да мы все или почти все. Только вот Франц не пошел да Эрнест, да Яков, да есть еще у нас Эдуард, так тот тоже не пошел, потому что он безногий. А вас сколько?

— Да мы тоже почти все. Только нет Фрица Калеки, да еще четырех или пяти мальчиков. Зато с нами есть еще Амалия. Что будешь делать с девочкой? А впрочем, может быть, и она где-нибудь пригодится.

— Еще бы не пригодилась, — оправдывается Амалия, проталкиваясь вперед круглыми локотками. Я нарочно два раза боролась с Эрнестом и оказалась оба раза сильнее его. Еще бы я не пригодилась.

И все собрание смотрит на Амалию снисходительным и благосклонным взглядом, как бы желая выразить, что она действительно может пригодиться.

Но медлить нечего. Отряды соединяются между собою и идут дальше по знаку, поданному вождями, которые пока еще ничем, кроме знания местности, не отличаются от всех остальных детей и которых никто не утверждал еще в этом высоком сане.

И такие встречи отрядов совершаются не на одной какой-либо луговине или поляне, не в одном каком-либо горном переходе; они совершаются в целых десятках мест, далеко друг от друга разбросанных по округе. Местами, к трем или четырем соединившимся уже отрядам с знаменами из набранных по дороге цветов, присоединяются пятый и шестой, повторяются все одни и те же вопросы, будущие ратники святого дела знакомятся между собою, и полчище из нескольких уже сотен детей всякого возраста, длинною, пестрою и тихою вереницей двигается дальше к заранее уже определенному, но пока неизвестному еще для большинства сборному месту.

IX

Сборное место это отстояло верст на двадцать или на двадцать пять от Кельна и находилось приблизительно в середине тех местностей, куда проникла уже энергическая проповедь воодушевленных проповедников Ганса и Николая. Во всех деревнях, верст на двадцать или на двадцать пять от этого сборного пункта, мысль о крестовом походе детей была уже хорошо известна, благодаря усердной деятельности наших двух маленьких приятелей. Везде мысль эта была встречена дружественно и благосклонно, везде возбуждала живой энтузиазм подрастающего поколения. Оттого-то и стремились, как мы уже видели, в описываемый нами день целые караваны детей к заранее назначенному сборному пункту.

То была большая, окруженная со всех сторон горами, пустынная котловина, находившаяся очень недалеко от шумного Рейна, но не прилегающая близко ни к какому селению, не лежащая ни на каком пути и, благодаря горным выступам, вполне защищенная от всяких человеческих глаз.

Сюда-то, перед наступлением вечера, начали приходить отряд за отрядом. Одни отряды приходили с горных вершин, другие пробирались оврагами со стороны реки, третьи выделялись перед входом в котловину из лесной опушки. Словом отряды детей собирались в котловину со всех сторон. Было уже поздно, когда явились последние отряды, пришедшие из самых отдаленных от назначенного сборного пункта местностей.

Солнце уже совсем закатилось, и луна своим белесоватым ярким светом серебрила всю окрестность. Вся котловина кишела детьми. Всюду в лучах серебристого света видны были черные как смоль, белые как лен, русые и золотистые детские головки. Котловина находилась далеко от человеческого жилья; сюда не могли заглянуть ненароком ни пешеход, ни конный, а потому детская робость здесь почти всецело уничтожилась, а детская смелость все больше и больше вступала в свои права. Голоса, молчавшие или говорившие тихо в течение всей почти дороги, здесь начали раздаваться все сильнее и сильнее; по временам раздавался звонкий смех и веселые восклицания, еще чаще слышны были стоны и оханья: дети, не привыкшие к столь большим переходам, были утомлены, жаловались на усталость, натертые мозоли, ушибы, полученные при падении и т. п. Общее настроение не теряло, однако, тем не менее, своей бодрости. Дети сидели или лежали на земле группами, не составляя еще цельного и сколько-нибудь объединенного воинства.

— Где же Николай? Где же Ганс? — спрашивали дети то в той, то в другой группе? — Что же не видим мы их до сих пор.

— Когда же вы нам покажете Ганса и Николая? — спрашивали те из пришельцев, которые не видали еще в глаза юных провозвестников нового крестового похода и знали о них только понаслышке, по многочисленным рассказам, ходившим о них во всем околотке, — рассказам, которых мимоходом будь сказано, не ведал до сих пор ни один еще взрослый и которые составляли свято хранимую детскую тайну. Провозвестники крестового похода детей еще не показывались.

Вдруг раздался пастуший рожок, и на одном из выделяющихся горных утесов, сажени на две выше уровня котловины, обрисовались две небольшие детские фигуры. Невольно все детские головы обратились к тому месту, откуда раздались призывные звуки. Луна, только что выплывшая из облачка, тоже как бы направила серебряные лучи свои к тому же самому месту, и лица и одеяния стоящих на возвышении сделались ясно и отчетливо видны.

— Николай и Ганс! — крикнуло несколько десятков свежих, звонких, восторженных голосов.

— Николай! Николай! Ганс и Николай! — загудела звонкими переливами вся, не пересчитанная еще, детская толпа, и окрестные горы, то звонкими, то глухими перекатами долго повторяли еще имена Ганса и Николая, пока в воздухе не замер, медлительно принесенный откуда-то издалека, отзвук одного из этих имен.

А Николай и Ганс долго стояли, смотря вниз с высоты утеса и не в силах были произнести ни одного слова. Они никогда не видали еще такого количества детей, никогда не видали еще такой вообще толпы народа. Они знали, что много детей откликнется и соберется на сделанный ими призыв, но успех далеко превосходил все их самые смелые ожидания. Что же будет дальше, когда этот зачаток будущего воинства вступит в поход, двинется в глубь страны и повсюду из городов и селений будут присоединяться к нему новые силы?

А будущее воинство не издавало тем временем ни шума, ни крика. Все будто замерли в ожидании; все напряженно готовились слушать.

— Братцы! — раздался наконец звучный голос Николая. — Нам необходимо было узнать, Божие ли дело затеваем мы, будет ли Он благословлять подвиг, который мы на себя принимаем, зовет ли Сам Он Святою Своею волею на освобождение святого города Своего. Братцы! наш слабый призыв не мог бы собрать всех вас сюда из разных местностей, наполнить всех вас одним желанием и одним чувством, если бы то, что мы затеяли, не было желанием самого Бога. Братцы! мы еще не знаем, сколько нас собралось сегодня, но мы знаем только, что нас мало, и очень мало. Сам Бог, очевидно, собирает нас в одно великое полчище и ополчает на великое дело. Будем же покорны Его святому зову; будем благодарны за то, что, пренебрегая величием сильных, нас малых и слабых призывает Он спасти из рук неверных Свою поруганную святыню. Вчера еще сомневались мы в том, смеем ли мы приступить к такому священному делу; сегодня нет и не может уже быть более места никакому сомнению, ибо благословение Божие высказывается ясно и очевидно. Вчера еще казалось нам, что мы еще не смеем приступить к великому делу, не испросив предварительно разрешения старших. Сегодня мы видим, что мы — призванные Самим Господом слуги, долженствующие исполнять только Его волю. Все ли вы, братцы, хотите идти и спасать и освобождать Иерусалим?

— Все, все хотим! — Раздались сотни звучных, свежих металлических голосов, и опять соседние горы долго-долго повторяли своими отголосками переливы детского крика.

— Нам нужно будет избрать себе вождя, — сказал Ганс, до сих пор хранивший молчание, — но как сделаем мы это, когда мы почти еще не знаем друг друга.

— Тебя или Николая изберем мы вождем, — закричало несколько голосов.

— Николая вождем! Николая вождем! — подхватили другие. — Ведь ему первому пришла мысль о крестовом походе. На его-то клич собрались сюда все мы. Мы все его знаем, кто в лицо, а кто понаслышке. Кто же может быть вождем, кроме Николая!

Так избран был Николай вождем крестового похода детей.

— Братья! — сказал Николай с высоты своего утеса. — Не знаю как и благодарить вас за ваше избрание. Видит Бог, что положу все силы мои, чтобы помочь вам совершить дело, на которое Господь нас призывает, хотя я сознаю и чувствую себя недостойным; но принимаю и не могу не принять ваш выбор, так как другого вождя, кроме меня или Ганса, вам, по незнанию друг друга, трудно было бы выбрать, а вождь нам действительно необходим. Так слушайте же, что я буду говорить вам. Мы предпринимаем Божие дело, а потому нам незачем, на первых порах, заботиться ни о пище, ни о вооружении. Бог будет питать нас с завтрашнего же дня и Бог же подаст нам вооружение. Мы будем питаться Христовым именем, ибо кто же откажется подать пищу, призванным Самим Богом, детям-крестоносцам, и вооружение нам не так еще скоро понадобится. Нам незачем и спрашивать чьего бы то ни было разрешения, ибо теперь ясно, что Бог зовет нас. Теперь не будем уже мы более разлучаться и завтра с этого же места мы двинемся в поход. Завтра вы разделитесь на десятки и сотни, и каждый десяток, и каждая сотня получат своих начальников, а нынче клянитесь только, что никто из вас не откажется уже от однажды принятого решения.

— Клянемся! Клянемся! — загремели детские голоса.

— Теперь о местам и спать! Отдыхайте для будущего похода, а завтра учиним распорядок и двинемся дальше!..

На следующий день, после долгих трудов, и ошибок дети-крестоносцы распределены были по десяткам и сотням и всех их оказалось много более полутора тысячи человек.

X

Весть о крестовом походе детей быстро и шумно разнеслась по всей Германии, везде встречая изумление взрослых и энтузиазм и сочувствие со стороны всего подрастающего поколения. Едва только описанный нами выше отряд проследовал верст около сотни по побережью, вверх по течению Рейна, не скрываясь уже более в виду своей многочисленности от человеческих взоров, как со всех сторон стали примыкать к нему нежданно-негаданно целые отряды детей и численность юного воинства увеличилась более чем втрое. На большом расстоянии от Кёльна и от Рейна раздавалась уже по слухам проповедь крестового похода детей, и все новые и новые отряды детей формировались и спешили на соединение с полчищем Николая. Взрослое население всей почти Германии было перепугано, изумлено и потрясено этим все более и более увеличивающимся движением. Родители недоумевали, что предпринять. Жалко, до болезненности жалко было им расставаться с кровными и взлелеянными Фрицами и Францами, Лудвигами и Эрнстами, Павлами и Петрами; боялись и трепетали они смертельно за судьбу отпускаемых и убегающих детей. Но можно ли положить преграду Божьему делу, а они твердо были убеждены, что детей призывает на битву Сам Бог. В простой ребячьей шалости, затее, не могли участвовать тысячи детей. Простая ребяческая шалость не могла бы распространиться на округу, имеющую много более сотни верст в поперечнике.

Духовенство и сильные мира сего тоже обратили внимание на начинающийся и проповедуемый крестовый поход детей, считающий теперь своих проповедников целыми сотнями. Но они не имели нежного сердца родителей и смотрели на начинающееся движение немного иначе.

— Крестовый поход детей, — рассуждали они, — конечно, бессмыслица. Что могут сделать дети? Разве они способны к военным действиям? Разве в силах они совершить большое путешествие? А между тем своим примером они возбуждают и приводят в стыд сильных и могучих рыцарей, до сих пор остававшихся глухими к папскому и императорскому воззванию. Крестовый поход детей может оказаться предтечею желанного и необходимого крестового похода взрослых. Может быть, Бог для того и призывает детей, чтобы возбудить соревнование взрослых и пристыдить их за их холодность и бездействие. В этом смысле участники крестового похода детей могут действительно почитаться избранниками Божиими. Сам Бог руководит и двигает ими. Что же препятствовать им до поры и до времени.

А полчище Николая, благодаря всему этому, росло и увеличивалось с каждым днем и подвигалось все далее и далее, не уклоняясь значительно в сторону от прибрежья Рейна, который был главным их путеводителем в походе.

Читателям несомненно давно уже хочется узнать, как и чем питалось многочисленное воинство детей-крестоносцев, откуда являлись к ним одежда и вооружение и все вообще необходимые жизненные припасы. Ответ на вопросы эти вовсе не затруднителен, а потому мы и поторопимся дать его. Первые дни, когда приходилось еще проходить по более или менее знакомым местностям, а потому необходимо было скрываться, маленьким крестоносцам действительно приходилось туго и голод не раз заставлял воинов призадуматься. Но тот же голод заставлял детей из местностей более отдаленных направляться к деревням и одиноким жилищам человеческим. Не было даже надобности просить милостыню. Вид голодающих детей, идущих толпою неведомо куда, невольно трогал каждое сердце, и подаяния сыпались щедрою рукою. Но лишь только воинство крестоносцев оставило свою таинственность и двинулось открыто из деревни в деревню, из города в город, обстоятельства сложились для него еще более благоприятным образом. Жители выходили им навстречу, выносили им хлеб и всяческую провизию, подавали им деньги, предлагали коней и всякими средствами старались помогать детям-подвижникам. Горожане заранее собирали деньги, чтобы вручать их при проходе через город юному воинству. Редкое воинство было так хорошо обставлено в материальном отношении, как войско нашего Николая.

Значительное количество нищих следовало всегда вслед за отрядом. Они были добровольными сборщиками подаяний. Следуя за отрядом, они далеко рассыпались по стране, объявляли наперед о шествовании отряда в тот или другой город, собирали милостыню и всякие подаяния, закупали необходимое и снабжали им двигающийся отряд. Конечно были между добровольными сборщиками этими и честные и хорошие люди, всею душой преданные делу детей-крестоносцев и радеющие прежде всего о их пользе, но было так же много и людей корыстных и лживых, заботившихся более о том, чтобы набить свой карман и уделявших войску Николая только скудные крупицы от всех делаемых подаяний. И те и другие собирали щедрую дань со всего местного населения и только различным образом поступали с этою данью.

На основании всего выше нами изложенного, трудно было бы узнать в двигающемся неустанно вперед юном воинстве Николая, тот скромный, хотя и довольно многочисленный отряд детей, который не так давно еще выступил без оружия и с цветочными венками вместо знамен, из горной котловины, бывшей местом первого сбора. Но с воинством Николая нам придется встретиться в следующей главе.

XI

Нам нельзя следить за каждым шагом детей-крестоносцев при шествии их из деревни в деревню, из города в город. Включая при каждой почти остановке в состав свой все новые и новые отряды, молодое воинство далеко отошло уже от старого Кёльна и по-прежнему мало уклонялось от берегов Рейна. Мы застаем его в настоящее время в нескольких верстах от города Страсбурга.

Было еще раннее утро, но на площади старого города Страсбурга суетился уже народ. Несколько торговок устанавливали уже на лотках свои немногосложные и незатейливые товары. Публичный писец открывал уже свою лавочку, поджидая посетителей, являвшихся к нему обыкновенно толпами записывать счета, писать письма и условия и исполнять все вообще письменные потребности почти поголовно безграмотного населения. Несколько нищих слонялось в толпе, протягивая руку для подаяния.

— Говорят «невинные» будут проходить сегодня через наш город, — сказала одна торговка другой.

— Слышала и я, — отвечала та, к которой обращались эти слова, — да не знаю правда ли. Мало ли о чем болтают на рынке.

— Правда, правда! — подхватила третья. — Это я слышала из самых верных источников. Сегодня же и войдут они в город. Чудное, право, дело. Несколько ведь тысяч детей, и все не боятся ни устали, ни сражений. Говорят, город встретит их с почетом у самых городских ворот и предложит им денег и всякого продовольствия.

— Слышала и я, что бургомистр купил уже трех прекрасных коней и от себя подарит самому их предводителю.

— Помогите невинным! Кто хочет оказать помощь невинным? — раздался вдруг на площади звучный и хрипливо-резкий голос.

Из толпы выделился горбатый и немолодой уже нищий, одетый, как и следует предполагать, в старые лохмотья, и стал тотчас же протягивать руку к присутствующим. Мало было на площади таких рук, которые тотчас же не опустились бы в карман или за пазуху, а нищий принимал всякое подаяние и тотчас же опускал его в большую кожаную кису, болтавшуюся у него на груди.

— Хлеба! Хлеба для невинных! — раздался на площади другой голос, принадлежащий такому же, как и первый, нищему. — Невинные идут! Они уже близко. Через два часа они войдут уже в город. Кто желает снабдить невинных хлебом или другою какою пищею, пусть несет тотчас же к городским воротам. Через два часа войдет в них чистое воинство невинных.

Несколько человек двинулись с места и направились к домам, чтобы оповестить соседей и сделать собственные свои распоряжения. А между тем на площади появился уже новый глашатай и привлек к себе внимание присутствующих.

— Христиане! говорил или вернее выкрикивал он, — святое воинство невинных обносилось в дороге и оскудело одеждой. У большинства развалилась обувь. Многие идут совершенно босые. Большинство готово встретиться с врагом без всякого вооружения. Помогите им, христиане! они помолятся за вас под стенами Иерусалима, куда Сам Бог призывает их.

Часа через полтора после описанных нами происшествий на площади, у городских ворот, лежали уже целые кучи обуви и одежды. По другую сторону сложены были целые пирамиды хлебов всякой величины и всякого сорта. Рядом возвышались груды яиц, сыров и всяких вообще запасов пищи. А толпа все прибывала и прибывала. Кто нес хлебы, кто платье, кто оружие, пригодное только для взрослых и слишком тяжелое и неудобное для детей. Вдруг раздался шум колес и грохот железа.

— Посторонитесь! Посторонитесь!

Тяжелая, высоко нагруженная телега вдвинулась в толпу.

— Детские мечи! Кто хочет купить мечи для детей-крестоносцев? Детские мечи!

— Ба! Да это кузнец Шильман. Откуда он набрал такое количество детских мечей?

— Как откуда набрал? Сам выковал; вот уже около месяца, как не работаю я ничего другого кроме детских мечей. Покупайте да подносите! Двести мечей продажных, остальные сто подношу сам от своего усердия. Что делать — не могу поднести сам все три сотни. Пусть хоть добрые люди помогут.

Двести мечей были почти моментально раскуплены.

— Продай еще! Продай мне хоть один еще меч. Мне же дай три! Мне пять, — бери сколько хочешь.

— Нельзя! — решительно ответил кузнец. — Я поклялся отдать сто мечей даром.

Едва только толпа, стоявшая перед городскими воротами, успела успокоиться после покупки мечей, едва только более чем на половину опустевшая фура кузнеца Шильмана успела отодвинуться в сторону, как раздались новые крики.

— Посторонитесь! Дайте дорогу! Дорогу бургомистру и городским чинам!

Толпа моментально расступилась, и на очищенной таким образом дороге, показались бургомистр и городские чины. Бургомистр держал в руках тяжелое серебряное блюдо, а на нем красовалась довольно внушительного вида кучка червонцев. Показание торговки оправдалось вполне. За бургомистром трое конюхов вели действительно трех великолепных вороных коней, — это было личное подношение бургомистра. Молоды и сильны были кони; здоровые конюхи едва сдерживали их. За конями следовали три телеги, высоко нагруженные хлебом и всяческим провиантом. На одной из телег лежало роскошно вышитое знамя с гербом — тоже подарок города Страсбурга крестоносцам. Один из городских чинов тотчас же взял это знамя, тщательно стряхнул с него успевшую уже накопиться на нем пыль и стал с ним рядом с бургомистром у самых городских ворот.

А наверху городских ворот сидели уже давно взгромоздившиеся туда любопытные наблюдатели.

— Идут! Идут! — закричали они сверху.

Толпа заволновалась. Городские ворота тотчас же были отворены. Многие старались нарушить порядок и стать впереди бургомистра. Но сам бургомистр, любопытный не менее всех вообще горожан, мог различить только столб подвигавшейся пыли.

Через какие-нибудь четверть часа воинство приблизилось к городской окраине настолько, что его без труда можно было видеть. Впереди всех ехал Николай на прекрасном, породистом белом коне. На Николае был шлем, латы и почти полное рыцарское вооружение, вполне приспособленное к его росту. Сверх вооружения накинут был, как у самых знатных рыцарей, синий плащ из дорогого атласа. Тотчас за ним, тоже на конях, двигались непосредственные его помощники, из которых большинство видели мы уже в ночном около Кёльна. Тут и Ганс и Андрей, и многие другие. Следом за этими высшими сановниками воинства детей-крестоносцев ехали дети-музыканты, разыгрывавшие воинственный напев на простых пастушеских рожках. За ними, уже предводительствуемые конными тысяцкими и сотниками, стройными колоннами двигались пешие отряды детей-крестоносцев. Шествие замыкалось значительным количеством фур и телег со всякого рода провиантом. Далеко не все еще дети были вооружены; одеты они были в самое разнообразное платье, но у всех на груди были нашиты большие красные кресты. Словом, воины-дети были крестоносцами по всей форме.

Не доезжая до городских ворот, Николай круто поворотил своего белого коня и сделал какой-то знак своему войску. Музыка на минуту замолкла и затем раздалась снова. По всем рядам отгрянул один и тот же напев. Кем и где сочинена была песнь, которую запело все молодое воинство, — трудно было бы решить даже и в то уже время. Она родилась и возникла как-то сама собою в походе, подобно тому, как возникает и большинство такого рода песен. Мы приведем только первые ее строфы. Далеко раздавалось пение свежих и чистых детских голосов:

С таким воодушевленным песнопением крестоносцы-дети приблизились к самым воротам Страсбурга. Один из спутников Николая принял знамя из рук городского сановника и высоко поднял его над дружиной. Гул радостных приветствий раздался по войску. Бургомистр с благоговейным поклоном подал тяжелое серебряное блюдо Николаю; конюхи подвели коней. Передав блюдо одному из спутников, Николай легко и ловко перепрыгнул на одного из подведенных коней, предоставив своего, равно как и двух других, в распоряжение свиты. Мальчики тотчас же взяли их в повода и Николай, а вслед за ним и голова всего войска — въехали в городские ворота.

Поздно уже вечером ехавшие за отрядом телеги нагрузились всем поднесенным добром и торопливо поехали догонять выступивший уже из города отряд.

XII

— Вот так горы! Вот горы — так горы!

Такие восклицания вырвались почти невольно и почти одновременно из уст большинства воинов, теперь более чем десятитысячной армии Николая, когда перед ними высоко в голубом, светлом небе вырисовалась белоснежная, сверкающая альпийская цепь. Нужно было сильно закидывать головы назад, чтобы видеть блестящие от солнечных лучей, упирающиеся в небо вершины. Нашлись разумеется и охотники спорить.

— Это не горы, говорили они, — это облако; разве могут горы подниматься в небе так высоко; разве могут горы быть такими белыми и блестящими?

Но действительность скоро объявила всех сомневающихся побежденными. Горы, в действительность которых не хотели верить глаза, пришлось испытывать и попирать собственными ногами. Для детей-крестоносцев наступили трудные и тяжелые времена. А между тем, что это еще были за горы!

— Это еще не горы; это только пригорки; горы будут еще далеко впереди, перед нами, — говорили с пренебрежением присоединившиеся в Швейцарии отряды детей, явившиеся естественными проводниками.

Но, Боже мой! как трудно было немецким детям всходить, карабкаться и даже всползать на эти пригорки. Что же будет дальше, когда придется всходить на настоящие горы? А миновать горы, по уверениям проводников, не было никакой возможности.

Надо сказать, что вступление в Швейцарию было в высшей степени благоприятно для детей-крестоносцев. Еще около Базеля присоединились к ним двинувшиеся им навстречу отряды швейцарских детей. Все это были бодрые, рослые, ловкие, здоровые ребята. Один уже вид их действовал ободряющим образом на начинающее уже уставать войско Николая. Привыкшие к переходам и ко всякого рода опасностям, горцы шли бодро, распевая песни и на каждом почти шагу изумляя своею ловкостью сравнительно более тяжеловесных немцев. С самого уже начала они объявили новым своим товарищам, что живут в очень гористой стране и что на пути им придется переходить через очень высокие горы.

— Горы для нас не диковинка, отвечали почти оскорбившиеся немцы. — Мы сами живем в гористой стране. Нет на свете гор выше Драхенфельса и Тавна.

Швейцарцы пробовали было возражать, что нет на свете гор выше Монблана и Юнгфрау, но сравнение для решения спора было невозможно, а потому добродушные швейцарцы и должны были в конце концов замолчать.

Понятно потому изумление и удивление немецких детей, когда взорам их, утопая и теряясь в небе, представились настоящие горы. Еще понятнее уныние и утомление, овладевшие доброю половиною немецкого воинства, когда пришлось, имея впереди горы, лазить и карабкаться по пригоркам, да еще сознавать, что сравнительно с этими пригорками все Тавны и Драхенфельсы могут почитаться разве только что кочками. Тем не менее господствующее настроение воинства было еще относительно бодрым, и воинство относительно быстро подвигалось вперед.

С каждым днем оказывались однако всегда поводы для новых разочарований и нового уныния. С каждою ночью тот или другой из бессовестных нищих, бывших до сих пор поставщиками армии, исчезал, а с ним вместе исчезали или бывшие с ним деньги или лошади, или телеги с хлебом и провизией. Армию детей обирали так ловко, как не обирали еще, вероятно, ни одну армию взрослых. По решению военного совета и по приказанию Николая приняты были строгие военные меры. Остающиеся нищие были прижаты к стене, обысканы, деньги от них отобраны и вслед за Николаем и его штабом при каждом переходе в особой корзине неслась и вся войсковая казна.

Прошло несколько дней. Путь становился все труднее и труднее; силы младших из детей-крестоносцев начинали постепенно ослабевать. Бодрость духа уже оставляла многих; многие с сожалением начали уже вспоминать о родных очагах своих. Горные стены, через которые приходилось переползать, вовсе не походили на те радужные лучи, окруженным которыми представлялся в воображении Иерусалим. Приходилось идти все больше пустынною и безлюдною местностью. Не было ни торжественных встреч, ни торжественных приношений. В войске начинался ропот, громко, во всеуслышание раздавались сетования. А бессовестные сборщики подаяний, видя, что источники для наживы прекратились или прекращаются, то и дело убегали из стана, захватывая с собою все, что можно было захватить. Николай установил за остающимися надзор из мальчиков, но оказалось еще хуже. Некоторые из мальчиков ночью бежали вместе с отданными под их надзор. Разумеется, не стремление к наживе принудило их к побегу, а желание под покровительством взрослых соблазнителей вернуться домой к тихой и мирной жизни.

Однажды утром Николаю донесли, что двое нищих успели скрыться, уведя с собою десятка полтора мальчиков и захватив пять телег с вооружением и провизией. На военном совете решено было отправить за ними погоню. Ночью шел дождь, а потому по следам колес было бы не трудно догнать беглецов. Сто мальчиков по решению совета тотчас же сели на лошадей и поскакали в погоню. Лагерь крестоносцев оставался на месте в ожидании их возврата.

Прошло несколько часов, а они не возвращались. В лагере начались толки и предположения.

— Возвратились ли? спросил находившийся в авангарде Николай еще через несколько часов.

— Нет, отвечали ему.

Наконец перед вечером показался отряд из нескольких всадников. То были наши мальчики-крестоносцы.

— Куда же девались остальные? — вырвалось сразу из множества уст. — Ведь вас вряд ли наберется и два десятка, а ушла целая сотня.

— Остальные ушли вместе с нищими.

Взрыв негодования был ответом на эти слова.

— Мы было и сами ушли вслед за соблазнителями, да совестно очень и жалко вас стало. Мы воротились уже с дороги.

— Далеко ли ушли они по крайней мере?

— Не далеко. Они собирались останавливаться на ночлег, когда мы ускакали.

— Послать за ними, в погоню, — крикнуло несколько голосов. — Воротить их! Отобрать у них, по крайней мере, телеги!

— Не стоит, — грустно сказал Николай, махнув рукою, и больше ничего уже не говорил во весь вечер.

А между тем, когда бездействовавший в течение всего дня, но настрадавшийся душою, лагерь предался ночному покою, еще трое всадников тихо отделились от его окраины и скрылись в ночной темноте.

XIII

Ранним утром весь стан разбужен был веселым крикомсторожей.

— Возвращаются! Еще возвращаются!

— Действительно к лагерю торопливо ехали три всадника держа в поводу еще трех, тяжело нагруженных вьюками, лошадей. Утренний туман не позволял еще различить лиц приближающихся, а потому толкам и переговорам не было конца. Всякий угадывал, что возвращается именно его убежавший земляк, соскучившийся и истосковавшийся о товарище.

— Я знал, что из вашей деревни не найдется бессовестных, говорили многие с горделивою радостью.

Каково же было удивление всех, когда один из всадников бросил или передал соседу поводья вьючного своего коня и, пришпорив собственного своего коня, быстрым галопом подскакал к лагерю.

— Амалия!..

Амалия была та самая девочка, которую мальчики не хотели было брать с собою и наконец взяли в надежде, что она, может быть, на что-нибудь и пригодится.

Она действительно пригодилась, пригодилась по крайней мере к тому, чтобы устыдить многих. Еще вечером ее видели в лагере и теперь она очевидно возвращалась с нападений, а не с побега.

— Мы отобрали всех трех коней и увезли почти половину хлебов, кричала между тем запыхавшаяся от езды, раскрасневшаяся от радости и сверкающая глазами Амалия.

— Вы? Да кто вы? — крикнуло несколько голосов.

— Мы — девочки! — гордо отвечала Амалия.

Две другие девочки подъехали в это время к стану, ведя с собою и трех тяжело навьюченных коней. Николай, а вместе с ним, и целая толпа детей-крестоносцев приблизились в это время к месту происшествия.

— Да как же вы сделали это?

— Стойте! я расскажу, — повелительно закричала Амалия своим, раскрывшим уже было рты, товаркам. — Мы подъехали к ним и сказали, что хотим бежать вместе с ними, что если им приходится поход уж не по силам, то нам девочкам и подавно не грех воротиться домой. Когда же они уснули все, как убитые, мы навьючили коней и ускакали. Они вероятно и теперь еще не успели проснуться.

Подвиг Амалии и двух девочек влил новую бодрость в начинавшее уже предаваться унынию войско.

— Зачем не перевязали вы кстати и этих сонных трусов? — раздалось несколько голосов.

— Мы и хотели было перевязать их, да боялись, что кто-нибудь крикнет и помешает всему делу, — отвечали девочки.

— Зато я вымазала сонному Францу все лицо грязью, — самодовольно сказала Амалия. — Пусть он вперед постыдится своего побега. Он уже догадается, что это сделала именно я.

Общий хохот явился отголоском на эти слова.

Но подвиг Амалии только на время ободрил душевное настроение войска. Решено было тотчас же прогнать из стана всех нищих. Нищие, жалуясь на неправоту обвинений, уверяя, что они вовсе не похожи на своих бессовестных товарищей, действительно отделились от двинувшегося в путь отряда, но следовали за ним по пятам и ночью ухитрились опять увезти несколько телег с провизией. В одном месте они были замечены сторожами, началась схватка и двое нищих было убито поднесенными в Страсбурге детскими мечами.

Это было первое кровопролитие в стане детей-крестоносцев. А между тем более счастливые грабители удалялись, увозя с собою значительную часть запасов молодой армии.

Через два дня воинство крестоносцев достигло уже настоящих гор. Приходилось карабкаться нередко с опасностью жизни. Остающиеся запасы таяли постепенно, а новые достать было совершенно невозможно, хотя корзина, заменяющая казну, и была почти полна деньгами.

Отряд уже находился на значительной высоте. Третий уже день войско карабкалось в гору. Хлеб раздавался уже самыми скромными порциями. Несколько мальчиков нашли себе смерть, попадав в горные пропасти. Все чувствовали голод. В лагере было множество больных.

К концу третьего дня несколько сотен объявило, что они не в силах тронуться с места. Остановка всей армии была бы предтечею голодной смерти. Надо было во что бы то ни стало двигаться вперед, как можно скорее выбраться из горной снеговой пустыни, где не было ни людей, ни хлеба.

Утомленные сотни не в силах были идти. Они остались, оставив себе часть провианта, и товарищи их уже более не виделись с ними.

А впереди были все еще только горы да горы. С каждым переходом армия крестоносцев таяла и убывала.

Наконец и последний перевал, а за ним, по уверениям проводников, богатая страна, в которой есть и деревни, и города, и хлеб, и люди.

Николай перебрался через этот перевал и увидал эту новую обетованную страну, но с ним перевалила через горы только половина его прежнего войска, т. е. пять с небольшим тысяч человек.

Храбрая Амалия одною из последних спустилась в долину. Ей, как отличившейся, поручено было командование арьергардом.

ХIV

Снова наступили золотые дни для детей-крестоносцев. Слух о крестовом походе детей не проникал еще через горы. Ни в одном городе, ни в одном селении не ожидали еще их прихода, не готовили им торжественной встречи. Первые попавшиеся на пути пешеходы обращались к ним на чуждом, непонятном для них Французском языке и не понимали их речи. Они были уже во Франции. Тем не менее вид развивающихся знамен с красными крестами производил на всех магическое действие. Встречные смотрели на них как на своего рода чудо. Многие сознавались впоследствии, что приняли бы их за спустившихся с неба ангелов, если бы следы голода и утомления не виднелись на бледных, изнуренных лицах.

Тотчас по вступлении в долину Николай привел в порядок остатки своей дружины и двинулся дальше, во-первых, к Иерусалиму, а во-вторых, к людям и к хлебу.

В первом же селении детей-крестоносцев приняли с ласкою и любовью. Деревня была небольшая, а потому не могла накормить пять тысяч детей, но при помощи одного из швейцарцев, оказавшегося довольно сносным переводчиком, им предложено было остановиться станом на большой луговине. К вечеру же подвезли и хлеба и всяких продуктов из других деревень, и войско Николая получило прежнюю бодрость и отвагу. Воинов интересовала только судьба товарищей, оставивших их за горами или в горах.

— Доберутся ли они до родины и доберутся ли вообще куда-нибудь до человеческого жилья. Ведь, пожалуй, многим придется погибнуть в горах.

Два дня отдыхало войско, а на третий, распустив свои знамена, двинулось дальше, по предполагаемому пути в Иерусалим. На первом же привале к ним присоединился отряд соблазнившихся их примером Французских детей, тоже вооружившихся чем попало и тоже нашивших красные кресты себе на одежды.

Так, постепенно увеличивая ряды свои, прошло воинство крестоносцев без особенных приключений добрую половину Франции. Население снова уже заранее узнавало об их приходе и встречало их с заготовленными уже продуктами. Войско снова обогатилось и провиантом, и оружием, и конями. На пути им снова приходилось переходить через горы; но что были эти горы в сравнении с Альпами, через которые они уже победоносно перебрались. Тем не менее в этих горах случилось одно происшествие, о котором мы считаем необходимым упомянуть.

Если слух о шествовании детей-крестоносцев широкою волною разносился по стране то не менее широкою волною разносился и слух о корзине с богатой казною, которую несли за Николаем, а также и о богатом обозе с провизией и всяким добром, следовавшим за молодою дружиной. Этот слух не мог не достигнуть до падкого до грабежа сброда, которого в это время было не мало в горах. Сначала разбойники намеревались ограничиться простым воровством и просто-напросто украсть прельщающую их и плохо охраняемую казну. С этою целью несколько человек, по наружности и по одежде весьма похожих на цыган, присоединились к дружине в качестве будто бы опытных и хорошо знающих горную местность проводников. Но на первом же привале в них узнали людей подозрительных. Крестоносцы были предупреждены, и разбойники стушевались. Николай поместил казну в самую середину дружины и велел принять всякие меры предосторожности.

Разбойники решились напасть в горах и всею вооруженною шайкою засели в горном ущелье, через которое крестоносцы непременно должны были проходить. Но случай опять явился спасителем. Молодое воинство сбилось с пути и спустилось в долину совершенно невозможною, утомительною, но тем не менее безопасною в данном случае дорогой.

Боясь, чтобы жертва не ускользнула, разбойники решились произвести нападение в открытом поле, благо ближайшие селения находились еще довольно далеко. Едва только начали сгущаться сумерки, как Николай, ехавший впереди всего войска, увидал в недалеком расстоянии кучку, состоящую из двадцати или тридцати всадников. Николай знал, что нападение произведено будет только на авангард, в котором предполагалась казна и на арьергард, охранявший обоз.

— Слушай Ганс! — сказал он, обращаясь к своему старому другу, — скачи, как можно скорее к обозу и вели четырем или пяти последним сотням, как можно теснее сплотиться около него.

Ганс поскакал исполнять возложенное на него поручение, а тем временем Николай отдавал еще кое-какие приказания, и несколько человек из его свиты понеслось с поручениями к передним сотням.

Разбойники очевидно считали детей неспособными к какому бы то ни было сопротивлению. Они полагали, что достаточно будет напасть и прикрикнуть — и казна с обозом будут находиться уже в их руках. Увидав в не перестающей двигаться вперед дружине движение и тревогу, они разделились на два отряда и поскакали, пришпорив коней, к голове и к хвосту дружины, считая нападение на середину совершенно излишним.

— Эх, успеет ли Ганс доскакать и сделать все нужные распоряжения, — крикнул Николай в отчаянии своим товарищам.

Но в арьергарде уже командовала Амалия, достойная соперница Николая.

Тем временем первый отряд разбойников уже несся прямо на Николая, он поднял кверху меч и громко крикнул.

Четыре передовые сотни мигом поравнялись с ним и вытянулись в боевую линию. Расскакавшиеся разбойники не успели ни удержать, ни поворотить своих коней… Николай крикнул снова; линия сомкнулась и разбойники очутились в середине сплошного, вооруженного кольца детей, напиравших на них с сверкающими мечами. Разбойники почти не могли сопротивляться. Поранив двух или трех детей, убив одного и потеряв пятерых своих товарищей, они принуждены были сдаться и просили пощады. Их перевязали для того, чтобы сдать их в первом же попавшемся городке.

В арьергарде дело не обошлось также без кровопролития. Амалия оказалась опытным тактиком и пожелала воспользоваться всеми выгодами каменистой местности, на которой в та время находился обоз. Бешено несущиеся разбойники думали встретить только оставленные телеги и спрятавшихся трусов-детей. Но подпустив их на самое близкое расстояние, Амалия свистнула — и сотни крупных камней полетели им в головы. Трое разбойников тотчас упали с коней, а каменный дождь не прекращался. Пораженные кони сбрасывали с себя седоков и с ревом и ржанием мчались в поле. А импровизованная артиллерия продолжала действовать с страшной силой. Двое только разбойников были унесены своими рассвирепевшими конями; остальные валялись на земле мертвые, раненые или пришибленные падением.

Тем временем подоспел Ганс с своими сотнями. Раненые были перевязаны и положены на телегу; ограничившиеся падением должны были с связанными руками шествовать за дружиной.

Такова была первая победа крестоносцев. С той поры разбойники их уже не трогали.

XV

Светлы южные ночи и жарки; до невыносимости жарки южные, летние дни. Крестоносцы находились уже далеко на юге. С каждым днем все сильнее и сильнее сказывалась перемена климата; с каждым днем изменялся все более и более характер всей окружающей путников природы. Дети не могли нарадоваться этой живо ощущаемой ими перемене. Они чувствовали, что совершили уже значительную часть своего пути, что с каждым днем они приближаются все более и более к цели своего похода. По временам им казалось, что они находятся уже недалеко от этой излюбленной цели, что Иерусалим скоро откроется перед ними.

Над ними уже светило то самое палящее жаркое солнце, о котором рассказывали все побывавшие в Иерусалиме. Вот и масличные деревья появились перед ними; вот и стройные кипарисы поднимают к небу свои остроконечные вершины; вот апельсинные деревья, увешанные крупными, назревающими плодами. Дети чувствовали себя перешедшими в совершенно новый, до сих пор еще чуждый для них мир.

— Должно быть скоро, очень скоро покажется и Иерусалим!

Скоро жар сделался так силен, что путешествие днем стало совершенно немыслимо. Пришлось ограничиваться ночными переходами. Богатая казна в первом же городе позволила накупить значительное количество палаток. Почти не меньшее количество шатров и палаток поднесено было местными жителями.

Однажды, когда воины Николая после долгого ночного похода разбивали на рассвете свои шатры, некоторые из мальчиков увидали в стороне большое облако пыли. Скоро сделалось совершенно несомненным, что это очень большая армия двигается по направлению к ним. В лагере тотчас же начались шум и движение.

— Что это? Неужели это уже неверные? Неужели это уже враги имени Христова идут сражаться с нами? Неужели мы подошли уже так близко к самым стенам Иерусалима? Что же не видно самого города? И неужели сейчас грянет то великое, роковое сражение, которое ожидалось так долго?

Такие вопросы носились в головах воинов Николая; с такими вопросами воины-дети обращались друг к другу. И страх и мужество наполняли единовременно сердца детей-крестоносцев.

В надвигающемся войске тоже очевидно завидели раскинутый лагерь Николая. Войско остановилось. Пыль постепенно улеглась. Видно было как передовые всадники отделились от строя и поскакали назад очевидно давать приказания и делать распоряжения. Скоро знамена поднялись над войском. Всадники снова возвратились к своим местам и все громадное войско двинулось вперед. Но это шествование продолжалось не долго. Пройдя еще приблизительно с полверсты, войско остановилось снова, знамена опустились, всадники спешились, там и здесь начали показываться белые палатки и скоро сделалось очевидным, что приближающееся войско не хочет принять немедленной битвы; оно остановилось лагерем.

Между двумя войсками образовалось таким образом менее двух верст расстояния.

Но таинственность не переставала существовать, а, как известно, нет ничего более заманчивого и в то же самое время более мучительного, чем таинственность.

Несколько часов войско Николая томилось мучительным ожиданием. Военный совет не прерывался, и каждый являлся в этот совет с своими предложениями и запросами.

Многие предлагали уклониться от битвы и идти тотчас же к Иерусалиму, ибо теперь не подлежит сомнению, что Иерусалим близко, и там, под самыми стенами города, вступить в решительное сражение.

— Если это войско направлено не на нас, — рассуждали мальчики, — то нам не зачем и сражаться с ним, а если оно погонится за нами, то мы успеем еще дать ему решительное сражение, когда найдем это нужным.

— Но ведь это будет похоже на бегство! Ведь они подумают, что испугались их и бежим.

— Так что же? — возражали защитники проекта. — Пускай думают! Мы еще успеем доказать им свою храбрость и свою настоящую цель. А может быть они посланы султаном на какого-нибудь соседнего царя и только случайно встретились с нами, а затем пойдут своею дорогой. Нам же будет лучше, если их не будет в Иерусалиме, когда мы подойдем к нему.

— Все это так, — сказал наконец Николай, — все это было бы совершенно верно, если бы мы действительно находились вблизи от Иерусалима. Только вот что, братцы. В Иерусалим, как я слышал тысячу раз, надо ехать морем, на корабле, а мы до сих пор ни моря, ни кораблей еще не видали. Как хотите, а Иерусалим не может быть так уже близок от нас.

— Да ведь он и не на острове, — раздались голоса. — С которой-нибудь стороны стало-быть есть и суша. Может быть мы и подошли к нему именно с стороны суши.

При географических познаниях того времени такое толкование было далеко не вполне невозможным; его легко могли сделать и взрослые люди. Столетием раньше и взрослые крестоносцы, подходя к Генуе, думали, что они подходят к Иерусалиму.

Решено было дождаться ночи и под прикрытием темноты выступить вперед, стараясь опередить и обмануть неприятеля, буде это действительно неприятель. А там — что будет.

Весь остаток дня войско Николая то и дело мерило глазами численность противоположного стана. Не подлежало никакому сомнению, что неприятель был во много крат сильнее и многочисленнее. Недаром занимал он несравненно большее место на равнине. Самые смелые и самые воодушевленные из детей-крестоносцев невольно задумывались перед грозящею опасностью. Только надежда на Бога окрыляла всех.

С началом ночи совершилось выступление. Палатки неприятеля оставались на прежних местах.

Авось все пройдет благополучно.

XVI

Чудное зрелище представилось детям на самом рассвете.

Едва обогнули они цепь холмов, лежащую им по дороге, как перед ними в лучах восходящего солнца вырисовывались в небе очертания большого, красивого города.

— Иерусалим! Иерусалим! — закричали они. Тысячи рук поднялись к небу; тысячи шапок полетели на воздух.

Но видение продолжалось не долго. Со стороны подул сильный, порывистый ветер и заслонил беловатым туманом на время раскрывшуюся было даль. В это же самое время до ушей наших путников начали доноситься какие-то странные, непонятные звуки. Что-то плескалось, что-то гудело, продолжался не ровный, но почти непрерывный шум. Но такого плеска, гула и шума дети-крестоносцы никогда еще не слыхали.

А Иерусалим тем не менее был уже усмотрен и замечен. Сознание близости дела, к которому давно все стремились, увеличивало всеобщую бодрость духа. Все знали, куда нужно идти, и войско смело врезалось в туманы или вернее пошло по направлению к ним.

Тем временем шум, привлекавший к себе внимание детей не прекращался и с часу на час, с минуты на минуту, становился все более и более громким.

— Да ведь это море! — крикнул наконец кто-то из детей.

И все стало ясным. Слышно было, как плескалась какая-то бесконечная, безбрежная пучина, как большие волны, перегоняя друг друга и соперничая друг с другом, стремились к берегу и сильно и звучно о него ударялись.

— Это море! Это море! Это несомненно море! — кричали дети, вдыхая в себе свежий, влажный воздух.

Теперь никто уже почти не сомневался в том, что впереди, в незначительном уже расстоянии, находится самый Иерусалим.

Юное воинство ускорило шаги, стремясь как можно скорее достигнуть своей возлюбленной цели.

— Вчерашнее войско! Вчерашнее войско! — раздались голоса из задних рядов.

Следом друг за другом повторяли сотни эти роковые слова и наконец они достигли до ушей Николая.

Действительно в том же самом почти, как и вчера, расстоянии виднелись передовые отряды все той же самой таинственной рати.

— Пойдем скорее! Пойдем скорее! — раздалось по рядам.

— Стойте! — скомандовал Николай. — Нам, может быть, устраивают ловушку. Подойдя ближе к Иерусалиму, мы можем оказаться между двух армий, — той, которая следует за нами и той, которая выйдет из-за иерусалимских стен. Стойте! Мы еще не знаем, что это за армия. Надо же выйти из неизвестности.

И все войско остановилось, но не раскидывало палаток, не располагалось лагерем. Николай, насколько хватало у него догадки и соображения спешил привести все воинство в боевой порядок и сделать его способным выдержать по крайней мере первый натиск.

Сильно бились сердца детей-крестоносцев. Решительная, роковая минута наступала для них. Всех утешала и ободряла мысль, что если даже придется умереть и погибнуть, смерть все-таки застанет их под стенами Иерусалима. А столбы пыли, обозначающие движение неприятельской рати, подвигались все ближе и ближе. С кем же, однако, придется сражаться?

Вдруг счастливая мысль осенила единовременно многих детей.

— Послать разведчиков! Вступить в переговоры! Поднять белое знамя! — раздались голоса.

Николай тотчас же сделал соответствующие распоряжения, и Ганс с десятью другими всадниками отделился от строя и поскакал по направлению к неприятелю. Все знали, что даже и турки уважают белое знамя и неприятельских послов.

Столбы пыли не препятствовали видеть удалившихся, а потому в войске Николая все жадно следили за ними.

Вот уже они подъехали к неприятельскому строю; вот они говорят — и никто не нападает на них, никто их не трогает. Они живы. Вот они поворотили коней и что есть духу скачут, возвращаются к своим. Вместе с ними едет еще десятка полтора всадников.

— Что же это такое?

— Это дети-крестоносцы! Это тоже дети-крестоносцы, — кричат возвращающиеся.

И вся армия дышит полною грудью и чувствует неописанную радость.

Да, это были действительно дети-крестоносцы. Гораздо еще раньше, чем слух о походе немецких детей перелетел через Альпы, пастух Стефан на севере Франции уже проповедывал детский крестовый поход. Вокруг четырнадцатилетнего Стефана исподволь, во время похода, собралась почти тридцатитысячная армия. Случаю угодно было, чтобы обе армии неожиданно встретились друг с другом.

Прошло не более четверти часа и Николай и Стефан горячо обнимали друг друга и обе армии раскинули палатки и стали одним, общим, огромным станом.

Туман в это время рассеялся так же внезапно, как и настал и огромный, уже знакомый город представился снова глазам обеих армий.

Был ли это однако Иерусалим?

Новопришедшие не могли сказать ничего положительного. Но вопрос решился однако скоро сам собою.

Городские ворота отворились с шумом и из них показалось шествие, направляющееся прямо к лагерю детей-крестоносцев.

— Неужели это они несут нам ключи Иерусалима?

Нет, вышедшие из ворот несли хлеб и другую живность, посылаемые воинству детей-крестоносцев городом Марселью.

Крестоносцы находились только перед Марселью на берегу смутившего их своим шумом Средиземного моря.

XVII

В Марсели молодых крестоносцев ожидало однако сильное разочарование. Жители, принявшие их самым радушным и задушевным образом, объявили им, что Иерусалим находится еще далеко и к нему можно добраться не иначе как морем. Беда заключалась однако не в том, а в том, что по предписанию правительства ни один из кораблей, находившихся в порте, не смел принимать на свой борт детей-крестоносцев.

Итак, все надежды разрушались.

К вечеру того же дня к стану крестоносцев подошло несколько человек, желавших представиться Николаю и беседовать с ним.

Тотчас введены они были в палатку.

— Мы моряки, — сказали они, — и имеем в своем распоряжении несколько кораблей. За хорошую плату, выданную разумеется вперед, мы могли бы доставить в Иерусалим, несмотря ни на какие предписания, около пяти или шести тысяч детей.

Такова именно и была численность армии Николая.

— Но ведь нас, пожалуй, задержат в Марсели и не позволят садиться на корабли, — сказал печально Николай.

— Да вам не зачем будет даже и заходить в Марсель, — отвечал ему один из моряков. — Если мы сойдемся в деле, вы должны будете ночью подойти к морскому берегу немного правее Марсели, а затем пройти еще часа три вдоль по берегу. Там будем мы ждать вас с своими кораблями, а когда Марсель проснется от сна, мы будем уже далеко в море.

Торг заключен был в самое короткое время. Решено было, что перед наступлением ночи один из договорившихся моряков явится к стану, чтобы проводить войско.

Обрадованный Николай долго беседовал с Стефаном. Стефан обещался воспользоваться первым удобным случаем, чтобы двинуться вслед за новыми своими товарищами. Свидание было назначено у Иерусалима.

Перед утром корабли, с вечера еще выведенные из Марсели, приняли на себя Николая и все его воинство. Оружие сложено было в трюм, а сами крестоносцы кое-как разместились на палубе. Матросы засуетились, раздалась команда, подняли якоря и через каких-либо два часа корабли были далеко уже в открытом море.

В течение первых двух дней почти все мальчики страдали морского болезнью и мало обращали внимания на то, что творилось на палубе. На третий уже день они не замедлили заметить какое-то особенно грубое и пренебрежительное отношение к ним матросов. Когда Николай подошел к капитану и учтиво спросил его, куда поставлена корзина, находившаяся с ним, громкий хохот матросов был ему ответом.

— Вот еще чего захотел? — загоготали матросы.

— Слушай, щенок, — грубо сказал капитан, еще три дня тому назад так почтительно беседовавший с ним, — если ты хоть раз заговоришь со мною о корзине или другом каком вздоре, то я велю тебя вместо всякого ответа просто-напросто выбросить в море.

Николай отошел, как пораженный громом.

— Что же это такое? — невольно подумал он.

Другие мальчики были поражены и возбуждены еще более. Дерзкое отношение к вождю и предводителю крепко затрагивало юношеское их самолюбие.

Глухой ропот негодования раздался на палубе.

— Молчать, собаки! Или я велю всех вас перевязать, — грозно крикнул капитан. Это еще что такое?

Мальчики решились молчать до поры до времени и только тихо совещались между собою, большинство говорило только по-немецки, а потому ни капитан, ни матросы не понимали их разговора, хотя и косились на них подозрительно. Решено было перед вечером выбрать потихоньку из трюма все оружие, вооружиться и затем вооруженною силою заставить уважать свои права.

Наступил вечер. Мальчики двинулись к трюму. Но, к удивлению и ужасу всего воинства, трюм оказался наглухо запертым. Несколько смельчаков бросились ломать тяжелый замок. На шум тотчас же прибежали капитан и десяток матросов.

— Бунтовать! — загремел он диким, нечеловечески-диким голосом. — Я проучу вас, мои голубчики. В воду первых попавшихся негодяев!

Матросы бросились исполнять приказание и несколько мальчиков полетело с борта в негостеприимную морскую стихию.

Бунт поневоле должен был прекратиться.

Тяжелую ночь провели на палубе несчастные дети. Страшные сны снились им, и не раз тишина ночи оглашалась печальным их стоном.

На утро новая скорбь и новое разочарование. Корабль их одиноко скользил по морской пучине. Куда же девались остальные корабли? Что сделалось с ними? Куда девались все их товарищи?

Ответ на эти вопросы был ясен даже и для неопытных детей-крестоносцев.

Очевидно корабли разъехались в течение ночи. Очевидно их везут в разные места. Очевидно их везут не к Иерусалиму. Куда же везут их?

Прошло несколько дней и на палубе раздались громкие крики:

— Берег! Берег!

Сердца крестоносцев забились. Обманутые дети все-таки надеялись увидать Иерусалим и его окрестности или по крайней мере ту страну, в которой находится Иерусалим.

Бедняги не знали, что и в африканский берег бьется своими волнами негостеприимное для них Средиземное море.

Судьба детей-крестоносцев решилась скоро. Прошло несколько дней. Их вывели на большой рынок в африканском городе и там поштучно продали в рабство людям, одетым в пестрые халаты и широкие разноцветные чалмы.

Такая же судьба постигла в других городах и остальных севших одновременно с ними на корабли немецких детей-крестоносцев. Такая же участь постигла позднее и значительную часть двинувшейся с севера Франции армию Стефана.

XVIII

Так кончилась печальная история крестового похода детей. На этом, строго говоря, должен был бы получить окончание и наш рассказ, но нам хочется еще раз взглянуть на нашего Николая.

Перенесемся для этого в Каир.

В подвале богатого мусульманского дома умирал молодой невольник. Он был один, совершенно один. Вот уже второй день никто не приходит к нему, никто даже не взглянул на него. В этом невольнике трудно было бы узнать нашего Николая, а это — однако же он.

— Господи! — шепчет он своими побледневшими устами. — Ты знаешь, что стремление всей жизни моей было причаститься св. тела и крови Твоей. Но я был еще мал на родине, а здесь нет священника. Допусти же меня, Господи, до полного созерцания святого лица Твоего^[2].

Судороги подернули истомленное лицо Николая, и душа бедного невольника улетела в светлый мир вечной свободы.

Примечания

1

Запрещение причащать детей явилось в западно-католическом мире весьма не за долгое время до крестового похода детей.

(обратно)

2

Мы вложили в уста Николая подлинные, сохраненные для нас историей, предсмертные слова одного из детей-крестоносцев.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

ХIV

XV

XVI

XVII

XVIII

*** Примечания ***