Люди безразличий [Титовы] (fb2) читать постранично

Титовы Люди безразличий

12:00

Почему я?

12:01

Почему мне так везет и что я скажу? Может быть, и не встречу никого. В конце концов, я в месте, которого не существует. Ну все-таки? Да нет! От моих криков проснулся бы и мертвый! Мертвый… Чертовы мурашки! А что? Тут и дома-то никакого не должно быть. Да не то, что дома… Ну если кого-то встречу… кого живого… скажу, что корреспондент, что хочу выяснить, как такое может быть – места на карте нет, а он тут стоит и спрашивает, что делаю в его жилище. Наверняка же поинтересуется. Я бы спросил, не вор ли – с чувством юмора у меня полный порядок. А так тут и брать нечего: старье одно, на вид такое ветхое, что тронь – развалится. Вот голограммы бы вышли отличные, не утопи я свою камеру. Надо будет хотя бы за телефоном вернуться. Может, на первую полосу пустят: так и вижу заголовок «Небо из ниоткуда», а под ним фото цвета глаз главреда. Не зря, не зря главная вредина меня в газету пригласила. Только это для всех она главная вредина, а для меня Оленька. Правда, так я ее только наедине с собой называю, а при ней как положено – Ольга Николаевна. Разглядели ее очи синие мой талант за разгромным письмом. Сейчас уже и не вспомню, по какому поводу его сочинил, знаю лишь, что наполняло меня негодование праведное и вера в справедливость – пять страниц настрочил, чтоб уволили этого автора-дилетанта к чертям. Никто из коллег не верил, а того и вправду выгнали. А меня на его место пригласили… пригласила… Оленька (не признается только, что она, говорит, «сверху» распоряжение пришло, кокетка). Вот что значит сила слова! Теперь мои собратья не врачи, а журналисты. Ту жизнь – до газеты – теперь и не вспоминаю почти. Как будто прошлого – школа, первый мед, бессонные ночи, зубрежка латыни (мертвый язык для полуживых студентов), анатомичка, студенческая столовая (ходила байка, что в столовой продается борщ, покуда работает анатомичка), первые, а потом и постоянные пересдачи, интернатура, белые халаты, нескончаемые (вот и опять каламбур) больные – и не было вовсе. И с друзьями бывшими не видимся давно – у всех дела, семьи, работа. Даже звонить перестали. Всем некогда. И мне тоже некогда. У меня, между прочим, тоже работа … и Оленька.

Полноватый мужчина стоял в хижине и с любопытством разглядывал глиняную посуду на деревянной с облупившейся местами краской полке. Делал он это переваливаясь с носка на пятку так, будто ждал, что кто-то крикнет: «Allez hop!», и вот он уже на полке красуется среди неровных тарелок, щербатых чашек и предмета, который он для себя определил как полукувшин-полумолочник. Но команды не было, и он продолжал с глуповатым видом раскачиваться, размышляя при этом о великих и не очень вещах.

А я мог бы стать всемирно известным – обо мне могли бы написать как о первооткрывателе этого острова, что в наше время было бы особенно ценно: сейчас со спутника можно увидеть, ровно ли пострижены ногти у соседа и что ест на обед бродячий факир, и на тебе – целый остров проглядели! Только как объяснить наличие лачуги и что делать с хозяином? Денег, может, предложить? Нет, сейчас меня должен интересовать вопрос, что со мной может сделать «хозяин». Судя по глиняной обстановке разве что голема натравить. (Эта мысль так развеселила нашего толстяка, что он пренебрег вероятным возмущением домовладельца и решительно потянулся к полке.) Эх, мама-мама, воспитала ты хорошего сына, заботливого. Скажи, что нормальным людям из командировок привозят? Брелоки всякие и прочую мелочь, а ей тарелки подавай! Из Испании привези с быками, из Франции – с башней Эйфелевой, из Италии тоже с башней, только кривой. Не понимаю я такой красоты: как по мне, так у любого человека свое предназначение, а у любого предмета соответственно назначение, и не дело это, когда кухонная утварь бессмысленно на стенках место занимает. Матушка любит дома гостей собрать, а потом причитает, мол, и стульев-то не хватает, и посуды-то нет. Сходи-ка, говорит, у соседей попроси. А я каждый раз говорю, что вся стена в тарелках, и все, видите ли, мало. Обижается. Как ребенок, ей-богу.

Воспоминания о маминой стряпне породили в желудке журналиста тревожное бульканье. Он огляделся по сторонам в поисках съестного, хотя здравый смысл и внушительный слой пыли на всем подсказывали, что если здесь и была какая-то еда, от нее осталась одна труха. Но он все равно какое-то время шарил взглядом по окружавшей его обстановке, пока, наконец, со вздохом не поставил на стол тарелку, которую ему все-таки удалось стащить с полки. Следуя своим представлениям о гигиене и сохранности подарков толстяк обернул ее в вытащенный из рюкзака целлофановый пакет, из которого предварительно достал несколько поджаренных тостов и пару яиц, а затем, все так же тяжко вздыхая, вытянул из того же рюкзака баночку абрикосового джема и завернутую в фольгу жареную курицу: «А вот и воссоединение семьи»? – усмехнулся он, глядя на соседство покатой белизны и золотистой корочки. Столовых приборов журналист не обнаружил и, радуясь своей