Бесконечная. Чужие (СИ) [Фло Ренцен] (fb2) читать онлайн

Annotation

Я состоялась в мире мужчин и осталась одна. Думала, справлюсь. Как все супер-девочки. Но вот из ниоткуда появляется он. Ни о чем не спрашивает, ничего не объясняет - просто берет то, что хочет. Как все волки. Он грубый, наглый и притягательный до невозможности - и точно не тот, кто нужен мне. Он швырнет нас в водоворот безбашенной страсти и сделает со мной то, что мне и в самых дерзких снах не снилось. Мы больше не увидимся – так я решу. НО... у него другие планы.

Секс, безудержный и много. Местами мат. Иронично. Взрослые, неидеальные и неоднозначные герои со своими предысториями и без иллюзий. Психология отношений - и не только. Эмоции и драмы, большие и маленькие – всё как в жизни и всё без конца...

Первая книга цикла "Бесконечная".

Бесконечная. Чужие

ГЛАВА ПЕРВАЯ Коробка Пандоры или Arm, aber sexy

ГЛАВА ВТОРАЯ Пьяный изюм

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Haribo macht Kinder froh или Фантомы мишек

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Мокка-бэйлиз

ГЛАВА ПЯТАЯ Монтепульчано или Всех благ

ГЛАВА ШЕСТАЯ С корабля – на бал

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Экшн или Lillet

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Сюрприз. Физмех

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Бизнес-ланч

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Степ-план на ноябрь

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Клубничное диско

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Первый снег

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Лего

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Лунный свет

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ В лес

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Раз в году

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ и ПОСЛЕДНЯЯ За золотыми рыбками

Бесконечная. Чужие

ГЛАВА ПЕРВАЯ Коробка Пандоры или Arm, aber sexy

(Бес-)Конечная

роман без начала

Действие происходит во время пандемии

Глоссарик в конце главы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧУЖИЕ

- Че смотрите?.. Не впечатляю?..

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Коробка Пандоры или Arm, aber sexy

- Че смотрите?

Другого начала не было.

Была только «Плюшка», эта странная кольцевая неподалеку от Ку‘Дамма.

Ее достроили недавно. Город у нас здоровенный и это только так говорится, что легкий на подъем. Один из наших мэров вообще говорил про него: бедный, но сексуальный – arm, aber sexy. Так и сказал.

Но дело не в том, что стройки тут и без коронавирусов длятся бесконечно – вон, в самый разгар пандемии открыли кольцевую, а все даже не поверили. И не в том, что моя проектная контора не выиграла того тендера – что странная она – это я не из зависти так говорю. Нет, не в этом дело.

Дело в том, что у кольцевой этой форма восьмерки. Глянь сверху – увидишь красивую, непривычную в градостроительном дизайне Бесконечность. Я называю ее «Плюшкой» или Plunder – смотря, с кем разговариваю. А то Бесконечность, то есть, Unendlichkeit – это ж долго слишком. А местное берлинское наречие любит поприкалываться c легкостью, оставаясь при этом серьезным. И на все находит простое, но хлесткое название.

«Плюшка» совсем близко от работы, там рядом моя станция.

Бесконечность. Мне скоро выходить – сейчас опять ее увижу.

- ...Че смотрите?..

Да нет, сейчас я мало что вижу. Не потому, что теперь самый центр и мы под землей – просто глазам не хочется смотреть, и я их то и дело закрываю. Недосыпы-переработки, питание однообразное, все больше разжиженным кофеином. Есть такая стадия усталости – беспомощность. По-моему, у меня сейчас так.

Еще, по-моему, только что сотка потренькивала, а я не взяла опять. Устала бесконечно. Плюшечно. Пасую перед банальными вещами. Не потому, что надоело – нет сил нажать на кнопочку наушника. Не вру.

Смотрю на сотку – молчит, зараза.

- Че смотрите?

Мужской голос говорит по-русски, а я до того устала, что теперь только услышала.

- Я на вас не смотрела, - отвечаю также по-русски.

- Мгм. Эт правильно.

Если «эт правильно», тогда я просто обязана взглянуть, хотя бы ему назло.

Взглянула.

Видимо, лицо надо было сделать попроще.

- Не впечатляю? Блять, ну телка кинула. Че, по мне видно, да?

Решаю, что благоразумнее не отвечать.

- Киданула, сука. Все бабы – суки.

Его глаза яростно жгут меня – волком смотрит. Серым волчищем. Глаза, что ли, серые?

Присматриваюсь: нет. Это я придумала, что серые, потому что они... серые. Но с янтарным блеском. Да, волк. Чертовщина какая-то.

От него несет куревом, сам какой-то взъерошенный. Помят, щетина, едва уловимый перегар – и все-таки не бомж вроде. Молодых русских бомжей я здесь не видела.

Я не морщусь, не пересаживаюсь – и не боюсь ни капельки. Наоборот, нахожу его забавным. Он угрюм, обижен, вот и покусывается. Как будто жалуется, что обидели его. Ну как его, такого, бояться?

- Все суки, - не унимается он. - Думаете, не так? «Так-мне-и-на-а-адо?» По вам видно – думаете.

- Ничего я не думаю, - произношу, откидывая назад голову. – Устала думать. А насчет сук – так это вам видней.

Он вдруг резко всхохатывает, и огонь в его глазах уже больше не яростный – он веселый такой:

- Браво, детка. Страйк.

- Чего это вы со мной фамильярничаете... и тыкаете мне... – даже не спрашиваю его –устало-оглушенно констатирую факт.

- Тыкаю? А это мысль... Чего?

Последний вопрос, заданный с недовольством, что прервали его, направлен не ко мне, а к полной, сильно накрашенной девушке-контролеру прежде, чем та успевает сказать ему:

- Наденьте маску, пожалуйста.

- Нету, - пожимает он плечами. – Забыл.

- Тогда вам придется выйти.

- Три-гэ зато есть. Три-гэ хотите посмотреть? – предлагает он вызывающе, показным жестом тянет руку куда-то в сторону ширинки.

- Нет. Выходите.

«Три-гэ» его она не проверяет.

Сейчас он пошлет ее, к ней подвалит подкрепление – два дюжих мужика, тусующихся тут же, на подхвате. Начнется перепалка, проверка билетов-документов, если они у него, конечно, есть.

С тоской понимаю, что, каков бы ни был исход сих назревающих разборок, мне не удастся покемарить до моей станции. Однако заранее жалко мне становится не себя, а его. Прикрываю глаза до «щелочек» и, пошарив в кармане плаща, молча протягиваю ему запасную маску.

Он спокойно, будто так и надо, напяливает ее, натягивает на свой прямой профиль, сопровождает это действие легким кивком в мою сторону и даже бормочет: «Мерси».

Контролер ошеломлена, и, не вспомнив про 3G, идет своей дорогой.

После ее ухода он укоризненно, но уже совсем не грубо спрашивает меня:

- Че сразу не напомнила про маску?

Я удивляюсь не запанибратскости вопроса и не этому мерзкому тыканью опять, а тому, что и сама не заметила, что он без маски. В ответ только пожимаю плечами.

- Испугалась?

- Да ну. Не стали ж вы б потом в меня шмалять, как тот выродок – в кассира на заправке.

- Кто ж меня знает.

Его глаза теперь сверкают странно и... весело. В глуховатом голосе, не высоком и не низком, есть хрипотца, но совсем больше нет никаких ноток наезда. А мне, пожалуй, хватит.

- Ох, ну ладно, - поднимаюсь с места, потому что мне, вроде как, выходить.

На самом деле мне ехать еще три станции, но что-то больно уж события быстро развиваются. Не всегда это хорошо, когда ты с кем-то на одной волне. Слово за слово... Глядишь, подхватит тебя эта волна и понесет – а тебе надо?..

И вообще, ситуация начинает напоминать мне школьные годы, когда группа парней докапывалась до меня в автобусе. Тогда я их не боялась, потому что мне было выходить раньше них. Они приставали от нечего делать и вместе бы со мной не вышли – мы тогда жили в Аренсфельде, автобус ходил раз в сто лет. Но телефон вымогали до упора. Номер телефона.

А теперь я даже не знаю, на что это похоже. Знаю, что всю эту неделю работала, как заведенная, недосыпала и теперь нахожусь под неким нездоровым кайфом. Вернее, меня пошатывает от слабости и вышеупомянутого злоупотребления кофеином. Поэтому, наверно, реагирую так на этого... взъерошенного.

Реагирую? Да. Я отвела глаза от его глаз, пытаюсь устремиться к каким-нибудь другим мыслям, только бы его взгляды – тот, волчий, и тот, свежий, веселый, дерзкий... красивый – говорю себе внезапно – не горели так больше, не жгли.

Он срывается с места, идет за мной:

- Ладно, так и быть.

А меня сшибает с ног то, что он тоже встал, увязался за мной. Потому что не бомж, не маньяк, не отморозок – я же вижу. Просто очень сильно достали его, вот и он решил подоставать меня.

- Что – так и быть? – спрашиваю резко, глядя на него в упор, отбросив спокойную, стабильную индифферентность.

- Я согласен. Пошли.

У него в глазах не осталось и тени иронии.

Так, кажется, это взгляд номер три. Такого я у него еще не видела. Кажется, обычно под таким взглядом – красноречивым, настойчивым, будоражащим, «уламываются» все те, кого он только что наградил столь собирательным эпитетом. И я даже не пытаюсь разобраться в том, на что конкретно он сейчас согласен.

Просто волна, паразитка, неожиданно оказалась цунами. А как реагировать на цунами? Правильно – ругаться, молиться, пытаться драпать – кому что ближе. Или не делать ничего.

Поэтому я даже не отвечаю – любая реакция на его поползновения смешна. Стою, смотрю в открывшиеся двери, в которые он порывается выйти. В которые не собираюсь выходить сама.

Он останавливается в коротком замешательстве, бросает мне взгляд, потом еле заметно кивает, мол, все понятно. И устраивается напротив – сканировать меня. Ждать.

Мы стоим наискосы друг от друга, я не смотрю на него. Смотрю в сотку. Полагаю, в этот момент он, не стесняясь, раздевает меня глазами. Какие-то внутренние голоса – воспитания, приличия, благоразумия, наконец, что-то спокойно мне говорят. Чтобы задобрить их, я смотрю в сторону, чувствуя на себе его взгляд. Мне не хочется ничего ему говорить, потому что болтовня «на одной волне» после двух-трех фраз перешла в это.

«Я просто выйду, где мне надо, и черта с два он мне что-либо предъявит. Просто пойду на работу, а он пусть ждет следующего поезда» - эти мысли кружатся в голове, как если бы я думала о знакомом человеке, с которым меня что-то связывает.

Я вдруг смотрю на него – почему это ему можно на меня пялиться, а мне на него – нет?

В меру высокий, по крайней мере, гораздо выше меня. Худощавый – хотя, возможно, только кажется таким из-за резковатой формы лица, «мужественного подбородка», скул, немного впалых щек. Круги под глазами, которые сейчас камуфлируются сверканием этих самых глаз. Взъерошенный, да. Хотя теперь мне кажется, что это он просто волосы так носит – укладка «стильная небрежность». Щетина. Джинсы, кеды, толстовка, кожаная куртка поверх. Руки в карманах. Глаза эти... серые. Блин, с янтарным бликом, то есть.

«Гад такой, все сжал».

Это я мысленно ругаю его за то, что во мне все сжалось, когда принялась его разглядывать. Каким-то образом его вид и взгляд номер три придвинули нас друг к другу, сделали ближе.

Конечная. Моя.

Иду уверенным шагом, надвигаюсь на него – иначе мне не выйти. Даю понять, что мне плевать – я не пойду в другие двери. Я не боюсь его. О, нет, щекочет, гладит меня что-то. Не боюсь.

Я не смотрю ему в глаза, но чувствую, как он теперь смотрит – не удивленно, но пристально. Будто настаивает, чтобы только из-за него не выходила, где мне не надо. Затем спохватывается, осознавая, что конечная.

- Так ты и правда здесь выходишь? – вновь «будит» меня его голос.

Сказать бы «прощайте, не поминайте лихом», но ведь его это только подстегнет.

Я только покачиваю слегка головой – не смотреть в глаза – и выхожу.

Пусть отвалит. Если станет преследовать, это ж будет смешно и... тупо как-то. Краем глаза вижу, что он тоже вышел и вроде как секунду медлит, соображая, идти ему за мной или в переход, на ту сторону – и обратно. Нет, он не ненормальный. Он нормальный, даже очень. Он протрезвел, и он вменяем и... значит, мне пора.

Тут снова звонит сотка, как будто что-то тихонько в мозг мне барабанит. Предупреждает, чтоб не баловалась. Я роняю ее, вздрогнув от неожиданности, а он делает какой-то невероятный скачок вперед, ловит сотовый и подает его мне, прежде чем я успеваю его разгрохать об асфальт.

Да он не только протрезвел, он даже... ловок, сволочь, думаю я. И чувствую, что только что мою руку слегка царапнули его пальцы. Как будто разбудил меня, торкнул легонечко.

Надо бежать. Спасаться надо бегством – фигня, что несолидно. Не надо, определенно не надо делать так, как делаю сейчас я: безэмоционально, но долго и не мигая гляжу ему в глаза, медленно стягиваю маску и говорю, когда ему уже видно мои губы:

- Спасибо.

- Пожалуйста.

Он от своей маски давно избавился. Не нервничает – не вижу в нем ни капли элементарной взволнованности. Как странно, я ведь тоже не боюсь. Вообще, в принятии решений никогда не руководствовалась чувством страха. Как и теперь. Совпали мы с ним в этом, значит.

Позднее я, может, вспомню, как не увидела сегодня Бесконечности, ведь ломанула не в контору.

Он тоже прет, не глядя налево-направо. Он не берет моей руки, поскольку здесь ему, похоже, все незнакомо, и он не знает, куда вести меня. А и не надо – я сама куда хочешь заведу. Да, тут недалеко.

Только вчера здесь на объекте были. Деловой и коммерческий комплекс, каких немало пустует в Берлине. Его преобразовывают под жилой, убрали окна, двери, все внутреннее выдрали. Оставили «коробку». Затем – корона, с тех пор все двигалось черепашьим шагом, верней, не двигалось совсем. А теперь кинули сюда нас. Вчера я удивилась, что можно беспрепятственно попасть в коробку, вернее, удивилась бы, если б еще умела удивляться.

Зато сейчас я встрепенулась, ожила и удивляюсь всему вокруг, кроме себя самой. Будто впервые вижу стены с начинкой из проводки и торчащей арматуры, полы в дождевых лужах, насобиравшихся через зияющие дыры окон...

Вот бы посмотреть на себя со стороны – как я бегу наверх по голой бетонной лестнице, оставляю за собой первый этаж, второй, третий. Будто проламываю дорогу. Должно быть, меня подхлестывает жар внутри. Горячее всего между ног, вот и бегут они быстрее.

Внезапно взгляд мой падает на него – он не растерян, он не передумал. Не выказывает робости, скорее – да, вот она: сейчас по его лицу скользнуло светом лампочки легчайшее подобие усмешки. Еще поярче б «свет», еще отчетливей усмешка, тогда озвучка для нее была бы такой:

«Так вот ты, значит, какая... А как ломалась...»

Но ведь он не это думает. Там, в том подобии улыбки легкое – вот клянусь – восхищение моей – чем, смелостью, авантюрностью? – и уверенное возбуждение, согласное со всем происходящим.

Какая простая штука – желание. Какая сложная. Как искажает все – как выправляет, наоборот.

Четвертый, кажется – и... высоко-не видно, и... восток... где восток?.. Вон, слева Метрополь – да, тут восток, с этой стороны не заливало, полы сухие и... пришли. Когда мы поднялись туда, мое тело выбрало ту сторону.

Я не согласия его спрашивала, когда взглянула вопросительно на него, не подтверждения, что он по-прежнему «в деле». Сама не знаю. Только ответом его глаз на вопрос, который не задавала, было: «Да, годится. Да, я раздел тебя глазами еще в метро. Такая привычка, хоть рассчитывать мне при этом обычно не на что. А раз теперь есть на что, то – да. Ведь я сказал еще в вагоне, что согласен. Я не шутил. И повторяться я не буду».

С чего начнет? Как это будет? Что, если не смогу?

Вопросы, способные поколебать любую решимость, если только она не исходит от какой-нибудь закоренелой нимфоманки, коей до сегодняшнего дня не являлась. Вопросы, которыми не думаю задаваться сама.

Он наклоняет голову вперед, смотрит исподлобья – да это жар. Плотоядно смотрит, хищно, дерзко.

«Да брось» - могла бы я сказать самой себе. «А ты тогда какая?»

Быть может, это взгляд номер четыре, он же «улет мозгов у объекта его рассматриваний». «Не жди ничего хорошего» - «Да мне и не надо».

Он ближе, чем когда-либо с момента нашего не-знакомства, и сильнее, глубже проникает ко мне в ноздри его запах. Вбираю каждый из оттенков и всю композицию, даю запаху просочиться в себя. Будь я вменяема и способна на рассуждения, решила бы, что это все запах его, как если бы вместо «тонны никотина» он вкатил тонну косяков, а меня попросту запахом их одурманил. Как бы там ни было, приближение его и его запах мне нравятся настолько, что я не жду уже, «с чего начнет», станет ли целовать, полезет ли под блузку или сразу между ног – делаю первый шаг: трогаю его за руку.

Взгляд подъехал ко мне вплотную, теперь он – изображение всего, что я только способна воспринимать. Запах пропитал меня, я будто и не чувствую ничего больше. В его действиях нет поэтапности, они вливаются одно в другое. Не уследить за ними – можно лишь предчувствовать или же просто осознавать их, когда они уже случились, замечать вспышку за вспышкой.

Его рука какое-то время не выпускает моей, затем лезет в блузку – тепло как… приятно моей груди от того, что он держит ее своих ладонях. Вернее, только в левой – правая лезет вниз. Левая же скользит от одной груди к другой, и ни одна из них не успевает замерзнуть или соскучиться.

«Он – левша».

Сейчас мне все в нем нравится, от всего вставляет, а значит, нравится и это.

Его правая залезла ко мне под плащ и словно нащупала ту веревочку, за которую нужно дергать, чтобы свалилось все. Он дергает, и все сваливается – скользят по ногам трусики с колготками, долезают до края сапог, там и останавливаются. Сваливаются остатки самоконтроля, сдержанности и элементарной осторожности, как если бы они вообще все это время во мне были. И сваливается с плеч какой-то груз. Становится легко, порывисто.

Я легкая, как перышко и буйная, как ветер, который носит это перышко – я не боюсь стихии, потому что сама – стихия. Поэтому, почувствовав в себе его руку, я не вздрагиваю, а делаю движение навстречу. Не успеваю сообразить, что надо бы расстегнуть его ширинку – не надо, он расстегивает сам. Притягивает к себе мои бедра. От его рук у меня на оголенной попе тепло и приятно.

Он приподнимает меня и входит в меня стоя. Лишь чувствуя его в себе, понимаю, что хотела этого. Насколько хотела. Я ведь позабыла, как это. Но думаю я теперь не это. Я в эпицентре бури, и я сама – эта буря. Только что я дотрагивалась до него, разглядывала, думала о нем, теперь – не то. Мне не до этого. Он где-то там, во мне, попал в мою стихию, лавирует умело, находя себе пути в бешено-жарких воздушных потоках. Такими не бывают они у ветра, но такие они у меня.

Я не забочусь о нем – он и так не пропадет. Я получаю кайф от скольжения его горячего члена во мне. Я не смотрела, какой он у него, но чувствую сейчас: такой, как надо. И орудует он им, как надо. Как надо мне. Вообще, сдается мне, он – это то, что мне оказалось нужно в беспросветной серости, в воспаленности тлеющего переутомления и атрофии духа, мозга, чувств. Я не задумываюсь над тем, что, может быть, и я как раз случайно подвернулась ему под руку. Что и он, может быть, был атрофирован... травмирован... что-нибудь еще. Мне не до этого.

Да, давай еще, стону себе – не ему, хоть он сейчас наверно и подумал, что ему. Давай, отдайся, получай заряд его у тебя между ног. Как будто сейчас, в этом жарком переплетении ваших тел есть только ты. Как будто он вернул тебе себя саму – не взял. Игнорь его напоминания о себе – взгляд «в отрыве», глядящий прямо в тебя, жадный рот, который снова вспомнил о тебе и хватает тебя за шею, затем спускается вниз по коже, находит под раскрытой кофтой пуговицы блузки, чтобы расправиться с ними, оттянуть лифчик, обеспечить горячим губам и языку доступ к твоим сиськам – и насладиться ими с глухим ворчанием.

Не получается игнорить это – слишком уж он «заметен». Не просто мужик-бесплатное приложение к члену, который мне захотелось почувствовать в себе. Он, кажется, бормочет мне что-то. Не знаю, пошлое что или глупое – слова его заглушаются моими стонами. Слишком хорош он. Слишком хорош. Слишком сильно его мне надо.

Он, видно, прекрасно это понимает – на губах его играет легкая усмешка, будто его забавит происходящее. Не руки его, тискающие мою задницу, не губы, играющиеся с грудями, не член, приподнимающий меня вверх каждым движением, а усмешка эта заставляет меня подумать:

«Использует – пусть. Пусть пользует. Ведь и я его пользую. Обругает потом еще. Потом, когда получит. Или даже в процессе? Да вроде нет, не ругает – спугнуть боится. Вон движения какие уверенные, привычные, спокойные почти. Вроде постоянно телок в поезде снимает, и я у него – сегодняшняя. Нет, не сейчас – потом обругает. Насмешливо, едко, гадко. Будто картонку, гад, к груди приколет, к моей груди, которую лижет сейчас так яростно и жадно, всасывает с наслаждением. Такую картонку: «Я – шлюха». Пусть колет. Картонки эти, слова все – это всего лишь картонки и слова, и ничего они не говорят о сути вещей».

В этот момент губы его растягиваются шире, слегка оскаливают зубы. Он как раз совершает во мне свой очередной толчок и вместе с ним подается вперед к моему лицу и будто наскоком, набегом касается губами моих губ.

Страйк.

Ведь так он говорил? Попробовал меня – и дал себя попробовать. Плевать, что все оттенки его запахов узнаваемы и в этом вкусе – сейчас он свежий и приятный.

После того, как он завладел мной, устроился во мне и делает что хочет, после усмешек его это касание губ – как срыв новой завесы. Последней завесы, может быть. Так он воюет с бурей, так подчиняет ее – меня – себе? Ну уж нет.

Однако вместо того, чтобы оттолкнуть его, показать мое несогласие, я почему-то сильнее сжимаю между ног его член – а ему нравится.

Или просто настолько понравился вкус моих губ? От мимолетного, насмешливого прикосновения к ним лицо его озаряется, легонько расширяются глаза, будто - «а-а, вот оно где было» - нашел он что-то или что-то понял. И он лезет уже опять, но лезет основательно, хватает губами мой рот, который не собиралась ему подставлять. На лице его улыбка. Теперь она мне не мешает.

Теперь, когда он жадно всасывается в мой рот, вырываться смешно и... неохота, потому что поцелуи эти дикие заражают.

- М-мда-а-а, детка-а... - похрипывает он мне посреди них и больше не смеется – слишком серьезный трах у нас теперь пошел.

Кажется, он чувствует это и внутри меня – там все пульсирует. Сейчас я не ждала и не готовилась, как бывало когда-то. Я не старалась наблюдать и контролировать бурю, не предвкушала и не торопила ее исхода. Я просто бесновалась, как и он – во мне, я отдавалась, не отдавая. И теперь, когда раскатом грома приходит оргазм, меня разносит. Сама ли я так решила? Или это он, этот – там, во мне довел меня до такого, принес мне этот мощный разряд, стал повелителем грозы? Не успеваю разобраться.

- О-о.… – откидываюсь назад, заметив только, что он наблюдает, как я кончаю на нем. Меня колотит, мое чрево то бросается на него, то скользит вверх. Подрагивая, я затихаю, но он... нет. Бес.

Да этот бес, он продолжает делать меня. Он не дает опомниться и засомневаться. Пора бы «хватит», сейчас мне, чего доброго, станет больно, да и вообще, кто он такой... кто я такая... я ж не такая... и не со мной все это... Но он делает. Он все делает и делает.

Он снова возбуждает меня. Я опять хочу его – или не переставала хотеть? Скольжения члена во мне, было замедлившиеся, ускоряются. Там все растянуто и я, возможно, подустала, но боли пока нет. Наоборот – я влажная, раскрытая для него, а он резвеет на глазах.

«Не тяжело ему?..»

Нет, он все держит меня на себе и входит в мою плоть, при этом не выказывает признаков нетерпения, а ускорять чего-то там даже не думает.

«Да!» - думаю я, зажмурившись.

Говорить ему «да» косячно – и так опозорилась по полной, куда уж хуже. Хотя мне все равно. Чем больше есть, тем больше хочется – такое правило в сексе. Так и сейчас. Я хочу опять. Я хочу еще. И я хочу больше.

Мне наплевать на то, что я безудержно трахаюсь с незнакомцем-маргиналом в коробке-недостройке. Он, этот незнакомец, сходу понял, что мне нужно и раз он дает мне это, то и я ему даю – кончаю, как пулемет.

Вот так:

- А-а!!! – снова запрокидываю назад голову, а он уже не наблюдает – вжал нос у меня между сисек и что-то им мычит.

Я хочу кричать. Хочу выкрикивать, как мне хорошо, кричать об этом громко и долго, но приструняю себя. Хватит уже. Теперь реально хватит.

Хватит мне – но не ему? Чего это он опять затеял? Устал, как видно. Ха, ищет, куда б меня теперь притулить.

Инстинктивно обхватываю его покрепче ногами, держусь сама, без его рук под моей попой. Угадываю, потому что он, не выходя из меня, скидывает куртку – ну надо же – подбрасывает под меня и располагает меня на штабеле из бетонных плит. Срывает с меня повисшие на щиколотках сапоги, колготки, трусики – да ну-на...

Да ты чокнутый... – или чокнулась я? Никакая от похоти, растраханная до того, что... еще хочу? Еще его хочу? Иначе какого хера я раздвигаю ноги перед ним – теперь могу пошире –, показываю ему все и почти уже привычным движением принимаю его хер? Зачем хватаю его за задницу, заталкиваю поглубже – он беленеет и чуть ли не рычит, глазищи будто угрожают мне: «ах, ты, сучка похотливая, держись».

Я закрываю глаза, подставляясь ему. Принимаю в себя, распахнутую, удары его члена, и меня трансформируют ощущения бесконечности, бестормозовости, бешеного отрыва. Я хочу сильнее, безжалостней, бездумнее. Мне наплевать, кто там, что там сейчас во мне – мне этого мало. Теперь я гоню, иду по нарастающей. Теперь мой интервал короче, я скоро буду.

Держу глаза закрытыми и почти вижу себя со стороны. Я чувствую, как в разодранной блузке перед его носом скачут мои сиськи – это он выпростал их из бюстгальтера. Не удивляюсь, когда чувствую на них его яростные поцелуи. Когда он снова целует меня взасос, я даже не отвечаю, а просто подставляюсь – гроза пошла на самотек, гроза на грозу, стенка на стенку...

Я думала, что «встречу» себя, что этот-то уж, третий не прозеваю. Ошибалась. Он сминает меня – и вместе с ним мне больно в распухшем чреве, но я пока не позволяю этой боли поглотить меня. Я отдаюсь его ударам и кончаю. На этот раз не в силах подавить рыдающих стонов, встрясок, всхлипываний, я под конец открываю глаза, вижу его маячащее надо мной лицо, прижавшееся к моей голой коленке.

Он ездит во мне, ускорившись. Прежде чем ко мне с бахом успевает вернуться сознание, потерянное мной, когда коснулась его руки, прежде чем включается голос разума: «Он сейчас кончит... не предохранялись... целовались... ты первый раз его видишь... ВИЧ... венерические болезни... вирусы... другие болезни... ворох болезней...» - он с глухим стоном вырывает из меня член.

Его слегка перекосило, подергивает передо мной, а я «отхожу» и сквозь раздвинутые ноги наблюдаю, как он в несколько заходов выплескивает на пол сперму, а затем, прикрыв глаза, сваливается сбоку возле меня.

Оба дышим, я – тяжело, он – тяжелее, резко выталкивая воздух.

Послегрозовой долбящей влажности впору растворить пространство. Меня она, похоже, освежила первую, ввелась разрядом молнии, чтобы теперь управлять моими движениями, не дать застыть.

Я медленно спускаю ноги, босыми ступнями нащупываю сапоги, чтобы не становиться на бетон. Он смотрит на меня – взгляд номер сколько?.. Да черт с ним – я на него не смотрю.

Какая холодина в коробке, как задумчиво молчат серые стены, будто пытаются разобраться в том, что только что видели.

Не жду, снова не жду, когда же меня подкосит стыд, когда стошнит от сознания случившегося. Вставляю ноги в сапоги, не мешкая, но и не торопясь. Вправляю в лифчик залапанную грудь, застегиваю блузку. Запахиваю плащ – остыла, холодно.

Взгляда его не избегаю, но и не ищу – занимаюсь своими делами. Не собираюсь чувствовать себя униженной, растоптанной и грязной и казаться такой не хочу. Плевать, если он считает меня шлюхой. Не хочу, чтоб он возомнил, будто меня вообще интересует его реакция. Да может, и не будет ее вовсе. Плеснул – порядок. Трахнул «телку из метро». Верней, оттрахал. Бесплатно.

- Ну, ты... бо-омбочка... – раздается вдруг его голос.

А ведь я надеялась, что больше его не услышу. Что он в награду за подаренный ему спонтанный трах даст мне уйти, мать его, молча, не подвергая комментариям.

– Красивая.

Очевидно, он повнимательней разглядел меня сейчас. Или он все еще под грозовым «кайфом».

Смотрю на него – не хочу возмущенно, пристыженно тоже не хочу. Просто невольно отвечаю взглядом на его голос, потому что не получилось не реагировать совсем.

Он повернул ко мне лицо и смотрит, не мигая, слегка покачивает головой. Взгляд его и самодоволен, и полон восхищения, даже растроган как-то. Улыбка – снова наглая или просто веселая? А и правильно, чего расстраиваться-то. Вон, как у него день с утра заладился.

А у меня?..

Он поднимается и спрашивает просто, застегивая ширинку:

- Звать тя как?

Уф-ф, пошло-поехало – дыши. Дыши глубже. Я же не дышу, а шарю. Шарю по сторонам, как тупая, ищу гребаные трусы. Нашла и подбираю с пола только колготки.

Он подает мне трусики с еле подавляемой улыбкой на наглющей роже, вот сволочь же, ублюдок.

- Спасибо, - внешне – само Хладнокровие, беру трусики, а он:

- Пожалуйста, - делает вид, что пытается задержать мою руку в своей и «уговаривает»: - Да круто ж было, че ты!

Голос у него хрипловатый, а тон вовсе не грубый, не издевательский, но... да блин. Сейчас по плечу хлопнет. Сейчас, сейчас. По-простецки так.

А мне хватит. Но я выдержу и не сорвусь, вот правда. Одеться ж надо.

Благополучно надев трусики, натягиваю у него перед носом колготки, вынимая по одной ноге из сапог, потом и сами сапоги натягиваю тоже.

Он провожает, «ведет» взглядом каждое мое движение, затем волчьи глаза снова возвращаются к моему лицу, будто описывают круг.

- Так ты скажешь, как тебя звать-то? Я - ...

Но я прикладываю палец к губам и делаю: «Ч-ч-ч».

Все, готова. Теперь кивнуть и спокойно, с достоинством удалиться.

Что и делаю, только без кивка.

- Когда повторим? – допытывается он мне в спину, как видно, не удивляясь ни моему уходу, ни молчанию.

Излишне, думаю, пояснять, что я не отвечаю.

- Н-ну, иди...

Я и теперь не оборачиваюсь на его голос, но слышу: в него вернулась давешняя хриплая угроза, требовательная злость, а к ним добавилась отчаянная, глухая тоска.

Все это отмечаю машинально, чтобы тут же позабыть. Так мы обычно пробегаем мимо людей, просящих денег, но, задумавшись на миг, подать или нет, так и не останавливаемся на бегу.

И – занавес.

Глоссарик

arm, aber sexy – «бедный, но сексуальный», высказывание о Берлине его бывшего мэра Клауса Воверайта

Ку‘Дамм – Курфюрстендамм, одна из центральных улиц в Берлине

3G – так называемое правило трех G, существовавшее во время КОВИД-пандемии, «getestet, gesund oder genesen», заключавшееся в том, что необходимо было быть «протестированным, выздоровевшим или привитым», чтобы, например, пользоваться общественным транспортом; соответствующие данные заносились в приложение и считывались через QR-код

Митте – дословно «центр», один из центральных районов Берлина

Аренсфельде – населенный пункт в Бранденбурге, в окрестностях Берлина

Гей-Музей – Schwules Museum, музей гомосексуальности в Берлине

ГЛАВА ВТОРАЯ Пьяный изюм

Действие романа происходит во время пандемии

Глоссарик в конце главы

ГЛАВА ВТОРАЯ

Пьяный изюм

До Буда Хауза – офиса – рукой подать, но я четко потерялась в бетонных лабиринтах, закрутилась в закоулках необузданных желаний и еще более необузданных взрывах их удовлетворений. Сегодня я застала себя врасплох, так ни разу себе и не удивившись.

Иду по назначению, иногда зачем-то разглядывая свои руки. Не проверяю макияжа, потому что из-за масок перестала пользоваться губной. Затем все же мельком заглядываю в сотку и поспешно вытираю расплывшиеся вокруг глаз подводку с тушью.

«Заразиться ВИЧ от незащищенного секса не так просто, как кажется...»

От этого лозунга на набранном мной наугад вебсайте разит соц-рекламой в поддержку ВИЧ-инфицированных, и я быстренько закрываю окошко. Взамен же лезу узнавать, как там и где можно записаться на проверку.

«Выберите центр» - да откуда я знаю. «Только тест или дополнительные услуги» - а как это? «Консультация для наркопотребляющих», «консультация для секс-работников», «консультация для геев» - с ума сойти. Не, мне б только «тестирование умалишенных нимфоманок-шифровальщиц. Представляю, как пойду прямиком в центр в Шарлоттенбурге, прямо здесь, через улицу от работы. У меня начинают подкашиваться ноги – полчаса назад бы так подкашивались. В итоге идти в тест-центр не хочется ни теперь, ни после.

«Быстрый и надежный само-тест», который можно купить в интернет-аптеке – двадцать-тридцать евро?.. Дешевле, думаю, чем купить секс на панели, а сама вдруг начинаю дрожать и как-то дико икать. Тест делать не ранее двух-четырех недель после возникновения рисковой ситуации... приехали. Значит, месяцок походим так. Ладно, главное, за этот месяц дай Бог никого больше не встретить. Или его опять. Наказываю себе успокоиться на месяц и не бояться.

Икота проходит долго – даже нет сил «лайкать» картинки и видео, отправленные мне спозаранок мамой. Не реагирую – наверно, зря. Мама решит, что я сегодня заболела, и на ее обеденной перемене начнет вызванивать меня.

«Мам, да я не могла, занята была... тебе лучше не знать». М-да.

Ничего, говорю, себе, ничего. Месяц – потом будешь знать наверняка. А как ты хотела – за все надо платить.

привет

как ты?

И как ответить-то, не знаю...

нормально

Весточка от Каро, моей подруги. Это она всегда так пишет, будто живет через дорогу. На самом деле, она – бизнес девелопер в Амазоне и последние три года живет и работает в Милане, чему я какое-то время почти завидовала. Чуть меньше года тому назад в Италии первее нашего началась вся эта хрень с локдаунами, и мы с Каро стали чаще созваниваться, снабжая друг друга живительной поддержкой. Я сделалась ей необходима, как не была даже в школьные годы. Потом многое закрыли у нас, и она, Каро, стала так же необходима мне.

Каро: я тут подумала

Я: ой

Она: приезжай ко мне на день рожденья

Прикол у нее такой.

Я: ладно

А это – мой прикол.

Я: что хочешь

Она: пенковзбиватель для макьято можно

Я: не дойдет

Она: через моих

Через ее родителей послать будет быстрей – у них крупно-мощное транспортное агенство в Берлине, по нынешним временам воистину творящее чудеса быстрой доставки.

Я: ок

Она: только не...

Я: не ручной

электрический

я в курсе

Она заценивает, вознаграждает облаками из эмотиконов, но меня уже теребят в другом чате:

сис

у себя - отвечаю я брату – кому же еще? –

чего тебе

Он: ты знаешь

Я: нет

А если и знаю – отец же мне задницу надерет, не ему. Пацан пока не успел засветиться за ломанием дров, да и старшим всегда первый втык.

Он: пллзззззз

Я: отвянь

Он: сис

Я: ты типа завязывал с этой хренью

Он: не с этой

с другой

это ж Космос

Я: отвали никуда я тебя не повезу понял сам доедешь

Он: спасибо сис

Ужасно. Он еще требует, чтобы я называла его «бро». Обойдется.

Опять от спец-разрешенной, несмотря на корону, тренировки по гандболу откосить собрался. У кореша в Трептове, на Космосе снимать и редачить новый лего-мульт-ролик, бложить и типточить до поздняка, и чтоб я привезла оттуда и мазала потом перед отцом и перед Пиной. Слабо было в менее злачном районе себе друзей заиметь, я не могу... Интересно, он понял, что «нет» значит «нет»? Не думаю. У них непонятие такого рано вырабатывается.

Под это тыканье я заваливаюсь в Буда Хауз (потому что на Будапештской), приезжаю на девятый этаж, миную наше свежеотремонтированное фойе – стеклянные стены, лампы под разноцветно-матовыми абажурами и коньячно-рыжие кресла а ля «лаунж».

Работа приветствует меня ежеутренним снованием народа и нашей эмблемой «Аквариус Проджект Энджиниринг». За секретарским – вон она, моя очкастая рыбка в облегающей «мальве»:

- Тебе звонили, ты че, сотку вообще не... о-о-ой. Та-ак, и где в метро место для «покурить» нашла?

Рози «бросает» уже четвертый месяц. Дается ей это нелегко, но держится она вполне огурцово, поэтому, понюхав воздух, притворно-обижено встречает меня этим наездом.

Затем ее осеняет:

- Катика, ты куришь???

Розина Ботеану (Рози) – румынка. Еще она единственная, кроме моего отца, кто изредка называет меня «Катика».

И ее вопрос, и тон, с каким он задан, напоминают мне пошлый анекдот времен «до моего детства», которого не знает Рози. Но хоть она и на шесть лет меня моложе – наверняка у них в Румынии есть аналог.

Сейчас мне не до анекдотов, поэтому я отвечаю просто:

- Нет. Один гад в метро...

- Да ну?!

- ...курил.

- Фигасе. Кто он?

- Никто. Не знаю, кто.

Рози инстинктивно и с ходу сечет все, что хоть сколько-нибудь пахнет мужиком, хоть порой и сама не подозревает о достоверности своих догадок.

Формально она наша ассистентка-полставочница, а неформально я фактически всем с нею делюсь. Правда, обычно мне делиться нечем. По специальности она секретарь, но у нас только подрабатывает, а сама учится на инженера-эколога. Иногда мечтает вслух, как перейдет к нам «специалистом», если к тому моменту, прибавляет сама, не всех мальчиков на фирме перепортит. С недавних пор Рози увлекается фитоняшеством, как по мне – успешно. Но у нее и до этого все было в полном порядке. Когда-то в школьные годы еще в Румынии Рози занималась спортивной гимнастикой, но потом бросила, как она говорит, подмигивая, «на волосок от сборной». Не знаю, как там у них раньше было со сборной и как сейчас. Также с трудом представляю себе ее бурящей почву для экспертиз на всяческие содержащиеся в ней гадости. Хотя кто ее знает, она же любопытная.

Пусть день этот начался неадекватно, да так, что на неделю-месяц-год хватит – да-да, обещаю себе, я с собой еще разберусь – на работе все, как обычно.

«Привет, Катарина, у меня ЧП» - чатит мне директор-соучредитель FM Real Estate, нашего заказчика, который для нас просто «ЭфЭм». - «В понедельник к предварительному запросу на разрешение строительства…»

М-м-м-да?..

«…мы приложили расчет площади? Не нахожу».

«Привет, Франк...»

Твой вопрос удивляет, добавляю мысленно.

«...конечно, приложили. Смотри во вложении»

«Увидел. Спасибо, Кати. Нужно срочно разбить общую указанную коммерческую площадь на все постройки объекта. Должен отчитаться перед банком. Срок предоставления истекает сегодня.»

Итит твою, а что ж так рано обратился-то, козел...

«Составила эксел-шит, смотри во вложении».

«Увидел. Тогда все хорошо».

Именно.

«Есть слот в ближайшие полчаса? Давай созвонимся по видео по Карре-Ост».

Тогда не все хорошо. Ты – моложавый Аполлон, этакий голубоглазый брюнет, и на тебе уж точно можно отдохнуть взгляду. Многие вообще решили бы, что мне, безусловно, сейчас впору кричать «ура» и пускаться танцевать танец радости, но – нет, не все хорошо.

«Не уверена...» - пытаюсь отбрехаться, «...что успеем обсудить все детали...»

Танец радости подождет.

Что-то мне все больше кажется, что он не без задних мыслей на эти видеозвонки нарывается. А я по возможности от них откашиваю в силу своей ежеутренней замученности.

Хотя сегодня – сверяюсь в «свет мой, зеркальце» ... ну... однозначно, бывало и хуже. Приблизительно в миллион раз.

Не задаюсь вопросом, откуда свежесть на лице и блеск в глазах, а губы словно подкачала, и отчего же волосы не висят этак противненько из серии «провал термозащиты».Во-первых, нету времени, во-вторых, ответ я знаю. И делаю видео-колл.

Франк нашел новое «старое» административное здание в Ост-Берлине, которое ЭфЭм с нашей помощью будет преобразовывать под торговый комплекс. Ради того, чтобы выиграть тендер, Франк пошел на хитрость: согласился оформить договор на снос еще до заключения контракта на строительство. Надо же покуда чем-то заниматься – будем, значит, сносить. Ломать – не строить.

Сейчас он рад стараться, что цепанул меня: пускается в пространные рассуждения: «...парковочные места – гараж-не-гараж – на хрен не надо... просто откупиться перед ведомством...» Становится понятно, что его уже давненько гложет разрешение этой дилеммы.

Наглодавшись вдоволь, Франк с полчаса рассказывает мне о том, что у его детей закрыли классы «из-за короны». Ждет рукоплесканий, потому что ему каким-то чудом удалось навесить их – детей – на жену, а самому вырваться в офис (сам он, впрочем, задолбанным не выглядит: загорелый, атлетичный – ему б рубашечку «поло» да клюшку для гольфа). И – нет, решительно, как хорошо, что снова сняли локдауны с кафе и ресторанов. И – возле Гей-Музея индус опять открылся, и была ли я уже, успела ли, докапывается он, посверкивающими глазами цвета «атлантик» да ослепляя отбеленным блеском зубов. Но какая досада, что мне уже так скоро нужно бежать в стройведомство. И конфи освобождать (в который раз ко мне всовывается голова очередной девочки-коллеги, чье лицо притворно-доброжелательно, но решительно намекает, что пора бы уж и честь знать). Frohes Schaffen. Хорошей работы.

Отдельных кабинетов у нас нет. Если мы логинимся, то где придется, если «созваниваемся» с клиентами через ВиКо, то в конфи, а по большому счету мотаемся где-то по объектам, заказчикам, подрядчикам, ведомствам. Точнее, мотались, потом мотание это на какое-то ковидное время затихло, чтобы теперь, с приходом послаблений возобновиться с новой силой.

- Рози, кофеек остался? – всовываюсь в секретарский закуток.

Пару дней назад у нас сломался автомат, а «этих чертей с ремонтом по нынешним временам фиг дождешься». Вот Рози и варит для всех фильтрованный, а мне неизменно сохраняет дозу, которой мне вечно не хватает. Сейчас принимаю ее внутрь, а сама иду по коридору.

Как я уже говорила, приткнуться мне особо некуда и для того, чтобы как следует отругать себя за утреннюю неосторожность, безбашенность и аморальность, приходится укрыться в туалете.

Мое приключение в коробке не просто не остыло во мне – кажется, разгорается только. Утихомирила бурю – разбудила вулкан. Ну, или, по крайней мере, зажгла аварийку.

- Ненормальная. Больная, - тихонько говорю самой себе в туалете. И взбудораженно улыбаюсь от того, как все холодеет внутри.

А потому что это – так, для протокола. Надо ж поругать, а то куда уж хуже. Неважно, что на деле я не думаю никуда бежать и добровольно закрываться в какой-нибудь подходящий диспансер, где таких, как я, лечат.

Самое интересное, что своей замечательной головой я все давно поняла, но эмоционально никакого ЧП не ощущаю. Наоборот – мне относительно спокойно.

К спокойствию этаким коронавирусным штришком добавляется еще один, составляя «плюс» – его щелчок, с каким он вернул меня к жизни, в которой, как теперь сама понимаю, я перестала было существовать и что-либо чувствовать.

«А возвращениьце-то» - думаю - «перманентно». Не соврал скайп – отражение мое мне и в зеркале нравится. Что ж, я не против, лишь бы не возвращаться в то дерьмо, в каком была еще сегодня утром, до него.

Вообще, теперь, когда вспышками припоминается наше с ним стихийное соединение, а за ним – такое же стихийное разъединение, образ его является мне преображенным.

А и ничего, подбадривает меня наша туалетная мозаика цвета «антрацит», играя под электрическим освещением разными сплавами хрусталя с металлом. Я же его больше не увижу – отчего не помечтать?..

И вот вместо взъерошенного, прокуренного, поддатого, помятого мужлана, матерщинника и женоненавистника, должно быть, с более, чем настораживающей историей болезни, в мой забывчивый мозг стучится некий неординарный мужчина-индивидуалист, импозантный и прекрасно сложенный (так ли? не разглядела), по-мужски немногословный, но решительный, спонтанный и... эм-м-м... потентный. Портрет сей выполнен в мужественном темно-сером, но кажется ярким именно в своей немногословной однотонности. Еще портрет сдержанно отмалчивается про его сверхспособности – да и какого черта? Кого не понесет, если партнерша в буквальном смысле предлагает себя для спаринга? Так что насчет свехспособностей – тут, как минимум, фифти-фифти.

Таким образом над диагнозом «больная и ненормальная» мой психологический настрой одерживает уверенную победу.

- Отвял Франк? – спрашивает Рози, когда, нагрезившись и «наругавшись» себя вдоволь, опять заглядываю к ней.

- Ненадолго, - пожимаю плечами я.

- Вредина, - спокойно замечает она. У нее насчет Франка собственное мнение.

Рози смотрит из окна на супер-удава Ку‘Дамм, змеящегося под нами сквозь джунгли из столичных флагшип-сторов, фешенебельных отелей и ресторанов, испещренных понизу бомжами и наркоманами.

Отреставрированную мемориальную церковь Гедехтнискирхе кайзера Вильгельма из-за сохраненных после Второй мировой войны разрушений зовут на берлинский манер «Дырявым Зубом». Вид Дырявого Зуба поодаль на фоне серого октябрьского неба побуждает Рози на неожиданное умозаключение:

- «Оксфорды» новые хочу. На платформе.

Я молча киваю, не спрашиваю, «а как это» – не слышу вообще, что она там хочет. Меня привлекает не Дырявый Зуб, а гексагон колокольни. Модерновый каземат постройки напоминает мне «мою» утреннюю коробку, по ногам начинает тянуть мнимым бетонным холодком, который норовит залезть под платье и даже под колготки. Колготки, как по команде, воскрешают в памяти все остальное.

Звонят с Гедехтнискирхе, и мы с Рози вздрагиваем на пару. Я – потому что мне через пятнадцать минут нужно быть в стройведомстве, она – потому что:

- Есть охота.

- Уже?

- Да. Пошли возьмем на вынос в Намасте.

- Некогда. Иди сама.

- Spielverderber. Обломщица, - недовольна Рози. – Ну, так от мороженого не откосишь. Заскакивай, сходим.

Отмороженного, думаю... да, не откосишь от него – где хочешь найдет.

***

Несмотря на погоду и время года, мы в ДольчеФреддо не одни такие потерпевшие.

- О-о-о, три-и ша-арика... – тянет Рози. – Катика, ты беременна?

- Нет вроде, - отгоняю довольно живое воспоминание о его способе предохраняться. – А что, только беременным три шарика можно? Захотелось.

- Хм-м. Тогда я себе тоже три возьму. Блин, худеть хотела.

- Тебе нельзя худеть – размер усохнет.

- Ра-аз-мер мой не у-усох-х-нет, - произносит Рози, растягивая слова.

Она скидывает полушубок и поводит плечиками, потряхивая попеременно то пружинисто-фитоняшной попой, то внушительным бюстом, который еле-еле приструняет одна из ее вязаных кофточек в обтяг, цвета «мальва». Эти телодвижения до того заводят пацанчика, помогающего баристе-мороженщику с тарелками, что он роняет тарелки. Одна из ложечек падает прямо под ноги Рози, на что та медленно наклоняется, поднимает ее с пола и подает полумертвому пацанчику.

- Полегче, мать, - давлюсь от смеха я. – Ему ж еще работать.

- Так, ты какое берё-ошь? – вальяжно тянет она.

- Рози, имидж – ничто. Я... мне, пожалуйста, апельсин с базиликом... двойное чоколато и... и... и... – уже хочу завершить чем-нибудь обязательно ягодно-фруктовым. В память впрыгивают колюче-жаркие, «взъерошенные» глаза опасно-серого цвета под угрожающе-янтарной лакировкой, стиснутые зубы и прерывистое дыхание. Чувствую, как между ног все сжимается, подрагивает, упрямо усмехаюсь и завершаю: - ...и малагу.

Пьяный изюм.

Дубак сегодня на улице и ветер – ну, берлинский, короче. Чтобы поесть за столиком, берем себе по чашечке кофе, который оживший пацанчик приносит и: - Prego, - бережно расставляет перед нами. Смотрит он при этом только на Рози, которая, чарующе потряхивает пышной копной водородно-блондинистых волос.

Потом, решив в качестве чаевых добить его как следует, ослепительно улыбается:

- Грацие.

- Вот ты паразитка, - кусаю я от смеха губы, когда, уделанный в край, пацан, наконец, отпущен. – Грация.

Веселюсь особенно, когда она начинает фальшиво трепетать ресничками, как истинная грация.

Затем мы с Рози весело принимаемся уничтожать наш десерт. Рози не подозревает, что заедаю я его воспоминаниями о своих утренних похождениях, упиваясь щекочущей приватностью последних.

Временный шок от собственных – что там снова было? ах, да – неосторожности, безбашенности и аморальности давно улетучился, если б я знала, куда. Не думаю его искать. Вместо этого веселюсь вдвойне – когда-то Рози раскусит меня, поймет, что со мной сегодня что-то нечисто?.. Веселюсь и сомневаюсь, стоит ли вообще рассказывать.

Но тут лицо Рози принимает мечтательное выражение, без того уже большие карие глаза под стеклами больших круглых очков кажутся огромными, губы шаловливо улыбаются, пока она кончиком языка плавно бороздит подтаивающее мороженое.

- Дай поесть нормально, - прошу ее, покашливая от смеха.

- Приятного аппетита, - желает она мне, глядя «глаза в глаза» мужчине за соседним столиком. – Там Маркус, - поясняет мне. Как будто я не знаю.

Только что Маркус рассеянно подавал вазочку с мороженым молодой женщине. Завидев Рози, он заметно оживляется и в ответ на ее поползновения приветствует ее как-то очень уж радостно. Женщина оглядывается и также нехотя кивает Рози, чье выражение лица становится насмешливым и наигранно приторным. Женщина, поспешно отвернувшись, утыкается в свою вазочку. Не знаю, говорит она при этом что-то или же мне только чудится возмущенное шипение: «Вот дрянь».

Когда Рози снова поворачивается ко мне, я, силясь не поперхнуться, говорю наставительно:

- Рози, он ж-женат.

- Бывают браки, от которых мужчину лучше избавить... ой-й, прости...

Закрыв глаза, трясусь от смеха, жестами давая ей понять, что «все нормально».

Маркус с супругой поднимаются с мест, мы с Рози попиваем кофе.

Я больно пинаю ее под столом, но Рози: - Ciao, wir sehen uns, чао, увидимся, - под колыхание грудей машет ему на прощание.

Мимо витрины проходят, а потом заходят внутрь двое с нашей фирмы. Она смотрит на нас умиротворенно, даже слегка пришибленно-устало, он же – радостно и гордо.

- Во, выгорело у них, - произношу, кивая им. – Разрешение получили от сената.

Рози прыскает со смеху, опускает взгляд и издает булькающие звуки. Плечи у нее тихонько трясутся.

- Ты чего это? – спрашиваю.

- Разрешение... от сената... Катика, я тебя умоляю.

Увеличенные дальнозоркие глазищи становятся опасно-веселыми:

- Трахнул он ее, вот что. Только что отделал.

- Хым-м... – прищуриваюсь недоверчиво, - ...думаешь?

- Конечно! – затем – шипя, когда порываюсь оглянуться на них и «чекнуть»: - Да не смотри!

- Вот откуда ты можешь знать?

- Поверь мне. Я точно вижу, когда у людей только что был секс.

- Точно? – переспрашиваю невозмутимо, старательно облизывая ложечку.

- Точно.

Капелька «пьяного изюма» медленно ползет вниз по ложечке, и я так же медленно возвращаю ее в рот языком.

- «Точно-сочно», - передразниваю я ее, имитируя модус «cool». – Ну что ж.

- А ты сегодня чего такая игривая?- переключается она, наконец, на меня.

Так, теплее, теплее, но...

- Вкусно просто, - поясняю коротко, завершая двойным чоколато, которое погружает язык и гортань в горько-сладкое, долбящее охлаждение.

Да. Именно этого мне хотелось.

И я дарю Рози блаженную улыбку, о многом говорящую и ни о чем не рассказывающую.

Глоссарик

Шарлоттенбург - район Берлина

Трептов – район Берлина

Космос – Kosmosviertel, жилой квартал «Космос» в районе Трептов, известный своей критической социальной и криминогенной обстановкой

Ост-Берлин - восточная часть Берлина

Ку‘Дамм – Курфюрстендамм, одна из центральных улиц в Берлине

Гей-Музей – Schwules Museum, музей гомосексуальности в Берлине

ДольчеФреддо – по-итальянски «сладкое холодное»

Гедехнискирхе или Мемориальная церковь кайзера Вильгельма - мемориальная церковь, разрушенная во Второй Мировой Войне, лишь частично восстановлена, является мемориалом разрушения и созидания, в народе зовется Дырявым Зубом

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Haribo macht Kinder froh или Фантомы мишек

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Haribo macht Kinder froh или Фантомы мишек

Прошла первая неделя из предстоящих двух-четырех, но трясти меня так больше и не начинало – я либо бесстрашная, либо до ужаса безответственная.

Сильно отвлекала работа – через день да каждый день – на объект.

Правда, снится всякая чертовщина: как я блуждаю где-то. Я то в каких-то подсобных коридорах, то в бетонных джунглях города, то в подземном тоннеле. Не паникую, не бегу, не зову на помощь – просто иду вперед. Не осознала, что заблудилась, но вот-вот наступит момент, я осознаю и нужно будет что-то делать. Я в шаге от осознания, поэтому не нервничаю – и бездействую.

Убеждаю себя, что сны эти – «нервы», заглушаемые наяву, и никакого отношения к моему реальному состоянию здоровья не имеющие.

Дело в том, что наяву я совсем не такая. В стойпроектировании я не потому, что люблю дизайн или креатив – мне нравится проводить проекты и доводить их до конца. Мне нравится, когда все готово, работает и эксплуатируется в соответствии с его назначением.

А сны эти – они дебильные совсем, потому что в них я блуждаю без цели. На кой ляд идти, куда собиралась прийти – непонятно... Не понимаю и, что заблудилась – кажется, мне все равно. Нет, все совсем не как в реальной жизни, где цель я вижу, способы для достижения ее знаю, планы составлены, а сроки тоже постоянно у меня перед глазами. А во сне, получается, цель появляется, вернее, появится – не появилась даже еще, - как только я вникну, что потерялась и что скитания доселе, по сути, были бесцельны.

Нет-нет, возвращаюсь мысленно и к «взъерошенному». Неспроста я на корню обрубила его попытку познакомиться: не хотелось развенчивать таинственного ореола, которым его овеяли сумбурные обстоятельства нашей встречи. Не то, не дай Бог, узнаю, что мой взъерошенный незнакомец, столь спонтанно подаривший мне три оргазма подряд, на самом деле обычный неуравновешенный и, может, даже наркоман, коих здесь толпы, что он который месяц задолжал за квартиру, бухает под мостами, пинает урны с мусором, бьет стекла и состоит на учете в ведомстве по трудоустройству, хоть толку от этого и нет.

Итак, мысленные «возвращения» к нему я старательно приравниваю к своим дебильным снам и учусь считать их такими же нереальными. Положительную перемену в себе, если таковая случилась, себе же ставлю в заслугу. Последнее время было трудновато, но я справилась – справлюсь и теперь.

Хоть ночью мне и не приснилась ни одна из тех депрессивных глупостей, что снятся обычно, спалось мне, видимо, неважно. Или просто мало – не слышу первого будильника, луплю по второму, а третий попросту звонит себе, а я все слушаю. И сплю.

Мне снится стройка, долговязый желтый кран. Кран важно опускает бетонное перекрытие и бережно стыкует канты с кантами, а углы – с углами. Кран исправно сигналит, но что-то идет не так, и безобидное дежурное пиканье по нарастающей переходит в нещадный рев ста двадцати семи децибелов. На чем и просыпаюсь, лупая режущими глазами на кран, то есть, на будильник. Будильник укоризненно смотрит на меня: проспала, мол.

Усиленно стараюсь не думать, что сюжет моего сна обусловлен моим выбором профессии.

Нет, сон в легкую мог случиться и из-за того, что вчера я все-таки опять пошла на поводу у этого маленького паразита. Брат, сидя рядом со мной на переднем, принялся рассказывать, что они построили сегодня стоэтажку, но потом их развалили. Пилить с Космоса к отцу в Веддинг порядочно, и ерунды этой я наслушалась вдоволь. Ругала, чтоб свет в пробке постоянно не включал. Так и доехали. Что ж, зато время с братом провела, час целый.

Где-то в доме слышны детские голоса – это соседи собирают своих в школу. Или садик. Не знаю – игнорю возраст их отпрысков, как и тот факт, что они у них вообще есть.

И это смехотворно, я ведь живу в Панкове или, как говорят здесь, Панко. А Панков – это не только Ост-Берлин, озера, зелень и ново-хипповые районы, застраиваемые и заселяемые.

Меня на самом деле давно пора спросить, почему я все еще здесь живу. В Панкове обитают толпы молодых семей с детьми, нигде во всем Берлине столько нет. Чего греха таить, я... мы недаром некогда сюда переместились. Мечтали стать одной из таких семей и чуть было не стали. Но об этом позже.

Уши мои успокоились, глаза тоже. Не в пример вчерашнему дубаку сегодня солнечно и мило. Не знаешь, надолго ли это, да и надо скорее ехать на работу, чтобы не вляпаться ни во что в пути... в плане погоды, оговариваюсь самой себе.

Поглядываю на коробочку из аптеки, сулящую уверенность в том, «плюс» я или «минус», даю сама себе по рукам – рано, рано, и вместо этого в порыве неизвестно отчего проснувшихся чувств – сознательности и ответственности – делаю экспресс-тест на ковид.

С тех пор, как живу одна, по утрам на мне ответственность исключительно за то, чтобы вовремя сесть на метро.

Звонит мама:

- Катюш, ты завтракала?

- Мам Лиль, не смеши.

Мне тридцать «минус», завтракать одной – тоска, за фигурой следить – никогда не лишнее, но от мамы отвязаться – дело нелегкое.

- В офисе позавтракаю, - не вру я, а у самой перед глазами ярко-малиновый в белый горошек термо-кофейник Рози, а на стене – плакат: «Kaffee ist kein Ersatz für ein warmes Essen. Кофе не заменит горячий обед».

- Тебе ж сегодня на встречу с архитектором. Он, кстати, молодой?..

- Молодой. Средне.

- Женат?

- Ма-ма...

Какая ты у меня заботливая и милая. Как я тебя люблю.

- Когда у вас Corona-Schule, это напрягает, - «кусаю», тем не менее, маму – у нее дистанционная корона-школа. Вряд ли она обидится. - И как ты все запоминаешь, у тебя же своего полно.

Напоминания себе ставит. А ее заботливые напоминания согревают меня.

- Опыт не пропьешь, - невозмутимо поясняет мама.

Демонстративно громыхаю на кухне керамикой, вымытой и высохшей давненько, дней этак пять тому назад, чищу «хвосты» у неразобранной посудомойки, сопровождая эту липу халтурными комментами про элементы моей мнимой утренней трапезы.

Хоть мама обо всем догадывается, мы квиты – благодаря заломленной перед ней комедии я безнадежно опоздала на работу. Как хорошо, что архитектор – не жаворонок по натуре.

Затем мама прерывает мои горестные мысли, восклицая, что, пока мы тут болтали, ей пришло двадцать восемь (обалдеть, правда) сообщений от учеников. Ей больше некогда «кормить» меня – с этими словами она бросает голодного ребенка на произвол судьбы.

Люблю я свою маму, думаю совершенно искренне. В этот момент пуш-сервис оповещает меня о том, что сегодня в Берлине метро не ходит из-за забастовки.

Из-за этого и убедившись насчет «одной полоски» на ковид-тесте, криво усмехаюсь и, зажав в кулаке ключи от машины, отправляюсь не на свою станцию «Винеташтрассе», а через три квартала – в подземный гараж.

***

Не зря мне снился кран. Не зря он мне ревел.

Когда сажусь за руль своего «мини купера», машинешка начинает подозрительно кашлять, советовать проверить масло, пенять, что, якобы, просрочен техосмотр. К слову: «машинешка» — это значит маленькая, но стильная и недешевая, особенно когда дело доходит до ремонта и запчастей.

Затем эта злыдня замечает, что я не думаю вестись на ее заскоки, и посылает меня в резко-ультимативной форме: вместо кашля от нее теперь слышно пренеприятное цыканье – и больше ничего.

Аккумулятор, итит его налево. Знаю точно, что так сказал бы папа – жаль, его сейчас нет рядом. Зато рядом вчера был... ах, говнюк мелкий. Сынуля его. Брательник мой.

хей – наезжаю.

Он: хей сис я в школе

Я: твои проблемы

Он: чт сл?

Я: акку в машине кирдык

Он: сорянсорянсрн не обж

Я: не обижаюсь но при случае припомню

А потому что сказано ему было, чтоб свет без надобности не включал. А он даже оставил его включенным.

Хотя как я ему припомню? Да и на фиг надо...

И что теперь? Вообще никого. Ну дайте ж прикурить. Не может быть, чтобы вы все были на работах – меня же, вон, здесь поймали...

Воняет бензином, одиночеством и в край запоротой встречей с архитектором. Становится вдруг невыносимо холодно и тухло. Совсем как... да. Соображаю, что везет мне на бетонные пространства – или я сама их ищу.

Сейчас неплохо было б появиться какому-нибудь принцу, только, желательно, не на коне, а на чем-нибудь четырехколесном. А то пока отсюда на Ку‘Дамм доскачешь. Хотя – мечу взгляды к себе на наручные, от них – на стену, к «бегущим» неоновым часам – давай хоть на коне, хоть на чем угодно, лишь бы это «что угодно» шло вперед, а не назад. А в остальном договоримся.

- Hallo Kati! Привет, Кати.

Да ну. Неужто принц...

Тут мне бы вздрогнуть да замереть с искусственной улыбкой на лице, но я и не думаю. А потому что голос я узнала и даже оборачиваться не надо. Не принц это никакой, а... Micha... Миха.

А перед Михой я не вздрагиваю и не замираю. Давно уж, месяцев, так, с десять. И ровно столько же времени не находила в себе ни желания, ни физической возможности ему улыбаться. Сегодня тоже не планировала.

- Привет, Мих.

И все-таки сегодня все несколько иначе. Я, например, не начинаю судорожно теребить безымянный палец, боясь, что там – косяк, все еще кольцо его. А потому что кольца там нет уже давно.

- Заглохла?

- Не заводилась.

- Акку?

- Мгм.

Он думает, я за эти десять месяцев автомеханика экстерном сделала?..

Я все же признательна ему, что он не лезет с ходу напоминать мне о своем прощальном напутствии – чтоб долго не держала ее, некогда нашу с ним общую, оставленную мне без скандала. Годик поездила – толкни кому-нибудь. Он сам всегда так делает. Может, он сейчас думает, что мне не на что брать новую. Надеюсь, по мне этого не скажешь.

А вообще, хоть причина нашего развода была классической и душераздирающей, сам процесс таковым не был. Иной совместный бизнес распадается с куда большим обилием слез и нервов.

- Тебе на работу?

- Да, - отвечаю ему как можно равнодушнее.

- Подкинуть?

Признаться, этот вариант я отмела в самом начале, как нечто, находящееся вне зоны доступа. Как если б не досталось путевки куда-нибудь, и ни к чему тогда интересоваться, какая там погода.

К тому же он это, наверное, из вежливости, которой мне уж точно не надо. Или я произвожу-таки впечатление, что у меня нет денег на такси?

Но нет. Миха смотрит спокойно и открыто, как будто виделись мы с ним последний раз вчера вечером и вообще, уговорились ездить на пару, неделю на его машине, неделю – на моей.

Я быстро переопределяюсь, не ощущая уколов гордости, и через минуту уже сижу с ним рядом в его Лексусе. Сидеть тут неудобно, а в «кнопке настроек», как поясняет мне Миха не без некоторого замешательства, я не запрограммирована. Приходится отодвинуть переднее сиденье вручную.

Припоминаю, что... да... Линда – так ее, по-моему, звали? – ниже меня ростом.

Еще ей, судя по всему, нравится ездить полулежа – спинку сиденья мне – также вручную – приходится поднять.

- Линде... – о, да, правильно... - ...теперь неудобно в машине, как бы она ни устроилась, - поясняет Миха, как мне кажется, безэмоционально.

- Я потом переставлю, - киваю в ответ.

- Не переживай, - успокаивает он.

А я и не переживаю. Прошли все переживания, а те, что занимают меня сейчас, далеки от его жизни, а потому ему интересны не будут.

– Она редко теперь со мной ездит. Говорит, ей у нее в машине удобнее.

Резковатой зубной болью, как от чего-то чрезмерно кисло-сладкого, раздражает эта ненужная подробность, о которой я его не спрашивала. Вообще-то, я всегда стараюсь не давать мимолетным эмоциям повлиять на собственное отношение к людям, хотя, видит Бог, в случае Линды имею на это право. Вернее, имела, да перетерла все.

Сейчас объективность – это сложно и за это я злюсь на себя и на Миху. Какого хрена мне обо всем этом рассказывать? Какого строить из себя примерного мужа – мне не один хрен? Я ведь не развешиваю перед ним свое бельишко. Там и развешивать-то нечего... было. До недавних пор.

От внезапного ли воспоминания, от укуса ли совести – а вдруг все-таки ковид подцепила, а у него, вон, Линда на сносях – закашливаюсь и машинально лезу к нему в бардачок. Не думаю – просто лезу. У меня в машине там лежат леденцы от кашля – у Михи... мармеладки. Противно-жесткие такие, классические жевательные мишки от Харибо.

Haribo macht Kinder froh

Und Erwachsene ebenso

Радость для детей. И для взрослых – радость.

Он всегда их любил, потому что... зануда. Нечаянно дотрагиваюсь до пакета и непроизвольно отдергиваю руку, как от ядовитой змеи. Нет, что бы там ни говорили – как неприятно вторжение в чужое личное пространство... От этого аж судорогой сводит.

Ну все, пошло-поехало, думаю уныло, заметив за окном обгоняющую нас электричку с Панков-Хайнерсдорфа. Тоска-а-а зеленая...

Не хочу, но вспоминаю: дело было в декабре, вернулась из «Полими» – «Политэкнико» в Милане... Мартин, начальник, уговорил – дуй, мол, получай второе высшее, у него там знакомый – ментором на факультете. А я незадолго до возвращения смеялась только: теперь, мол, сделаешь меня начальником стройки.

Берлин-Шёнефельд еще работал – прилетела недельки за две, кажись, до Рождества... за считанные дни до моего дня рожденья и считанные месяцы до пандемии, которая бушевала уже вовсю в Китае.

В Милан ездила надолго: два года «лауреи спечиалистики», то бишь, магистратуры. Правда, как специалисту – поблажка: полгода заочкой – дома с Михой плюс его вылазка на секондмент в УниКредито Итальяно. Плюс короткие «побывки».

Но вот, защитившись, я свернула все, вернулась насовсем... Итальянцы, как чувствовали, что им предстоит – переназначили мне защиту на декабрь вместо марта. Я рада была до безумия: возвращалась ведь пораньше, да не еще одна...

Да, я не только раньше защитилась – я и прибыла раньше. Мальпенса – Шёнефельд-прямой, меньше двух часов лету... быстрее, чем на ICE из Берлина в Гамбург, а если бюджетным, и дешевле тоже... Так радовалась: я – без пяти минут «мастер оф менеджмент энджниринг» такого престижного техно-ВУЗа, как Полими. Но это было даже не главное...

Чего ждать пять минут – пора домой. И я отмела заключительный шопинг-тур по Милану – кто ж отмечает в одиночку?.. Михе решила сделать сюрприз, а потому из Шёнефельда вместо Михи меня до дома вез вот такой же поезд, как обогнал нас сейчас. Сама впихивала в него два тяжеленных чемодана. Дурная, конечно...

Ой, да ненавижу. Ведра соплей от мелодрамной супружеской измены – не про меня это. Ну, ждал-пождал-не дождался. С кем не бывает. Я только одного не понимаю: неужели у меня шаг такой тихий – как можно было не услышать?.. Короче, когда открыла дверь в спальню, увидела их там в кровати. Они сидели по подмышки в простынях – зануды, прям как в фильмах – и... ели мишек. Тех самых, марки Харибо.

Я совсем недолго их разглядывала. Не кричала, не истерила и даже почти не расстроилась. Вернее, я не помню.

У нас над кроватью висели – дорогие, сволочь – фотообои с Куэва де лас Манос – «Пещерой рук» в Аргентине. Что Линда ниже меня ростом – это я только что для себя выдумала, потому что с тех пор ни разу больше ее не видела. Наверно, тогда я так решила, потому что в сидячем состоянии ее голова не доставала до той «моей» руки в пещере, до которой обычно доставала я. Да и ноги, как я успела распознать под простыней, до «моего» участка на кровати тоже не дотягивались.

Потом, когда очнулась, нет, позже, много позже, я рассуждала, что это закономерно. Что Миха ведь высоченного роста, а такие обычно маленьких любят. Это должно было случиться рано или поздно – и о чем я только думала. А что звать ее Линдой, я бы даже не узнала, если бы Миха впоследствии на бракоразводных встречах периодически не муссировал ее имя.

Спустя часа два Миха нашел меня на Шпре, на Михаэлевом мосту. Он спортсмен, в прошлом – теннисист и одевается быстро. И все же того времени, чтобы преодолеть шок, испытанный при виде меня и моего шока, констатировать факт того, что я закрыла дверь в спальню и ушла, затем одеться, бросить Линде, чтоб одевалась и уезжала своим ходом, выскочить из дома, из которого минутой раньше выскочила я – всего этого мне хватило, чтобы прыгнуть в мини купер и «быть таковой».

Я ничего не взяла с собой – дома валялись телефон, ключи от квартиры, права и паспорт. Клянусь, не помню, где я шлялась и с кем повстречалась в пути. Когда «нашлась», в руках у меня был кулек айвовых карамелек от Фактуры, должно быть, купленных за мелочь в бардачке. Их магазин там неподалеку – кто меня знает, не специально ли за ними поехала... Не помню, от чего «очнулась», но знаю точно, что разбудил меня какой-то звук. Может, проплывало что-то под мостом, а может, засигналил кран со стройки – тот звук был первым, что я помню.

Что оказалась на «мосту Михаэля» – чистая случайность. Я, кажется, впервые на нем была и до того дня не знала даже, что он есть и что так называется.

Через минуту появился Миха – по GPS нашел машину, а в ее радиусе меня. Должно быть, вычислил со спины – несмотря на декабрь-месяц, берлинский и довольно мерзкий, я была в розовых балетках. Наверно, цапнула первое, что попалось, обулась и вломила.

Он подошел ко мне вплотную, я увидела его лицо, и тут ко мне резко вернулась память: я вспомнила, кто я и кто он. Помню, я только склонила набок голову и побуравила его немножко взглядом, не говоря ни слова. Он протянул ко мне руку, ту самую, которой совал в рот мишек. Ту, которую – да почем я знаю? – возможно, до того совал в Линду. Об этом я подумала, меня стошнило, и я, представив, что блюю ему в лицо, блеванула прямо в реку.

Харибо, радость детей и взрослых... Тогда я была на третьем месяце, но Миха ничего не знал. Блеванула тоже не поэтому – токсикоз на тот момент прошел уже вроде.

Впервые в жизни я решилась на сюрприз, хоть не люблю сюрпризов – получать, да и преподносить – тоже. Вот и нечего было отступаться от собственных предпочтений. Детей-то он давно хотел, а я все «то работала, то доучивалась, то и то, и другое». Чуть-чуть опоздала, в общем.

Кто мне теперь поверит, что давно уж не реву ночами, не скукоживаюсь при виде животов, подгузников, колясок?.. А вот клянусь.

Я и сейчас не думаю рыдать – просто неловко улыбаюсь Михе, взглядом прошу прощения за то, что влезла в его бардачок. Но он отмахивается удивленно: мол, о чем это я – наоборот, должна чувствовать себя, как дома.

То же простецкое отношение руководило им, когда предложил сегодня подбросить. С теми же мыслями отдал мне тогда мини купер и квартиру тоже сам предложил оставить за мной – чтоб не парилась с поисками новой, а он, они себе найдут, мол. Я и оставила было, но потом не смогла – переехала в другую, поменьше, но там же, в Панкове. Когда встречались в кафе для обсуждения бракоразводных деталей, спокойно и без пафоса намеревался заплатить за меня. Отказываться было глупо, тем более, что на тот момент мы общались максимально спокойно, нейтрально даже. Поэтому я нашла другой предлог, чтобы встать из-за столика первой и заплатить за себя самой.

Осознаю не без некоторого раздражения, что для него после всего этого, этого «почти года», должно быть, не утеряла статуса типа-жены или же родственницы.

Я будто и не исчезала из его жизни. Если уж на то пошло, то изначально расходиться со мной и сходиться с Линдой он, по-моему, не собирался. Возможно, я бы не узнала ни о чем, если б не сюрприз. И если потом он – недолго – мучился угрызениями совести, то состояния этого я в нем не застала.

Благодаря сюрпризу Миха стал мне чужим – я перечеркнула его жирно и размашисто. Наверно, в тот самый момент с мишками. Нет, без драм и бабской мстительности. Это произошло само собой – видимо, не могло быть иначе.

Не знаю, настраивался ли он на заветные «год и месяц». Я не выясняла – взяла за постулат что в силу «отягчающих» нам полагается «в ускоренном порядке» и что мы оба этого хотим. А год и месяц пронеслись в ускоренном порядке с приходом дня X, и с того момента мы лишь толкали перед собой условности. На развод мы с ним подали максимально скоро, не знаю, кто из нас торопился сильнее. Может, Миха благодарен был, что я не затягивала. Может, даже думал, что я это – сделать ему приятно.

- Возьми, - кивает он мне сейчас.

Мол, что тут такого – угощайся. Что я терпеть их не могу, именно их и только этот сорт, он за все годы так и не понял.

- Нет-нет, я... Желудок желатин не принимает.

- Да, Линда сейчас их тоже не может есть.

Я рада сменить тему и интересуюсь:

– Когда у вас?..

- Не скоро. Пять месяцев еще. Чуть больше.

Этого срока мне не вспомнить, поскольку так и не пришлось на нем побывать, думаю машинально и безэмоционально.

- Как ты?

Это он – мне и это уже лишний вопрос. Спросил бы еще впридачу, что там показал сегодня мой экспресс-ковид-тест – с него станется.

- Нормально, в общем-то. По обстоятельствам.

- Все мы так, - замечает он степенно и спокойно. – Все это еще до-олго будет нас сопровождать...

А я беру курс, чтобы вылавировать от назревающего корона-смолл-тока, а то, глядишь, сейчас пойдем друг другу рассказывать последнюю инцидентность:

- Да-да, - говорю, - корона-атрофия. Плюс грядущая паскудная берлинская зима. И – тендера, тендера... Куда мы столько хапаем, ума не приложу.

- Да, и мы, - живо кивает Миха.

Да что – вы?! – хочу вдруг крикнуть, но сама себя осаживаю.

- А вообще слава Богу, хоть работа есть по нынешним временам.

Пожалуй, Миха был единственным, от кого я пока не слышала этой поговорки – вот, услышала теперь.

Как-то незаметно добрались, проезжаем Алекс. По Карла Либкнехта обгоняем желтый двухэтажный автобус, такой же удивленный, как моя разворошенная и развороченная память.

Черт, кажется, накрапывает дождь. Прежде чем капли успевают леденющей сеткой покрыть лобовое, замечаю, как слева от нас на площади плиты, которыми вымощен Алекс, меняют цвет от дождя. Это наводит меня на мысль об обиде или заболевании. Насчет заболевания как раз подходит.

По правую сторону на Карла Либкнехта – кабаре-бар такой. Кабаре – так тут называют стэнд-ап-камеди. «Sündikat» гласит его название. Это игра слов. Sünde – значит грех. Излишнее святошество да морализм – дело, конечно, тоже неправильное, но в Берлине, скорее, от обратного. И та форма, в какой этот самый грех подают и выставляют напоказ здесь – программа кабаре-бара сулит «берлинское камеди» - тоже ничего хорошего не предвещает.

Сканирую все это безэмоционально и – устало, кажется. Уже. Вот, блин. Миха, что ли, допек своими мишками? Скорее всего, просто снова впала в привычное для меня в это время дня состояние.

Борюсь с желанием откинуть вниз зеркало – проигрываю, откидываю. Да нет, ничего. Если подцепила-таки ту гадостную штуку их трех букв, думаю бесстрастно, то по мне этого не скажешь. Не зря сегодня проспала – хоть выспалась по-человечески. Ни красных тебе пятен на лице, ни мешков под глазами, глаза вообще блестят – воспоминания, что ли, впрок пошли... Эх, на мелирование бы попасть, подмечаю, приглаживая волосы, а так – нормально. Вон, даже Миха засмотрелся сбоку – или сказать чего хотел, опять повспоминать про Линду, мол, не смотрится больше в это зеркало, тошнит ее от этого. Смотрел бы лучше за дорогой.

Внезапно Миха резко бьет по тормозам, меня хорошенько толкает вперед, и я даже не успеваю определиться, подумать ли мне: «твою мать, хоть бы сработал эйр-бэг...» или «хоть бы, мать твою, не сработал...». Но мы уже стоим, как вкопанные. Стоит перед нами, как вкопанный, и пешеход, шедший... на таран михиному Лексусу? Спешивший на стрелу на Алекс, где какие только стрелы не забивают? Просто шедший по своим делам.

Он как-то странно поворачивает голову на нас с Михой – оборачиваясь всем корпусом, будто... да какого...

И я внезапно понимаю, что передо мной стоит и глядит прямо мне в глаза, не мигая тот самый... ну... Он. Взъерошенный. Сканирую взглядом его нарочито-небрежный прикид, натянутый на голову капюшон.

Пока Миха соображает, высунуться ему и орать возмущенно на того или же, наоборот, извиняться – тот с едва заметной улыбкой на лице оглядывает меня, затем начинает шарить в карманах и, отвернувшись, переходит дорогу.

Пару секунд «веду» его взглядом – он успешно закурил и с сигаретой в углу рта топает дальше, руки в карманах – да, на Алекс, точно.

Каким-то образом Миха инстинктивно сечет и спрашивает, когда мы продолжаем путь:

- Знаешь его?

- Да нет, - отвечаю с поспешно-показушным удивлением.

Мол, Миха, что за вопрос, мы ж в Берлине, кого здесь вообще знаешь? С чем Миха, видимо, мысленно соглашается.

Остаток пути мы с ним проводим в безмолвии. Все-таки он чуть человека не сбил, хоть и не разобрался, по чьей вине.

Если честно, теперь я вообще не уверена, что это был он. Так, он мне уже мерещится, что ли? Не пойдет.

Но если все-таки он... Ловлю себя на том, что с досадой гадаю, какого ему в будний день в это время суток понадобилось на Алексе. Я понимаю, «это Берлин, детка», наркотики тут повсюду... Неужели ко всем прочим своим недостаткам он еще и нарк. Или бомж. Или косящий под бомжа и с этого живущий. Блин, надо срочно провериться. И сейчас, и потом еще.

- Слушай, большое спасибо. Выручил.

Это мы очнулись на Ку‘Дамме перед работой, где меня высаживает Миха.

Вместо того, чтобы дальше рассыпаться в благодарностях за такси-сервис, внезапно спрашиваю:

- Кого ждете-то? Мальчика, девочку?

- М-ма... д-де... н-не... – отчего-то мямлит Миха, затем выкладывает: – Не знаем пока. Не хотим знать. Сюрприз.

- А-а.

Сюрприз. Не люблю я сюрпризов, говорила уже. С детства не люблю.

Кажется, нелюбовь к сюрпризам – это признак взросления, хоть, кажется, ничто теперь так не характерно для детства, как нелюбовь к сюрпризам – вспомнив брата, думаю, что современные дети четко знают, что им хочется получить.

- В пол седьмого заканчиваешь? – крайне неожиданно спрашивает Миха, затем объявляет, не дожидаясь ответа: - Я за тобой заеду.

Вот это уже ме-е-ега-странно. Правда.

- Да нет, что ты. Сама доберусь.

Не знаю, где он сейчас работает, все ли еще в Объединенном Ипотечном.

Бью наугад:

- Тебе ж не по пути с Митте.

Оказываюсь права, но Миха непреклонен:

- Ничего. Метро же не ходит.

Не фиг. Пусть дует к Линде:

- Не надо.

- Нет-нет, обязательно подъеду. В пол седьмого жду.

М-да. На этом самом месте. И чтоб, блин, не задерживалась.

***

Глоссарик к ГЛАВЕ ТРЕТЬЕЙ Haribo macht Kinder froh или Фантомы мишек

год и месяц – вообще-то, не год и месяц, а срок более года, во время которого по законодательству требуется жить раздельно, чтобы семейный суд дал разрешение на развод, возможны отступления от этого правила в случае отягчающих обстоятельств в виде супружеской измены, домашнего насилия и т.д.

Панков, Веддинг, Трептов, Шарлоттенбург – районы Берлина

Политэкнико или «Полими» - политехнический университет в г. Милане

Шёнефельд – аэропорт в Берлине, более не действующий

УниКредито Итальяно – итальянский банк

Мальпенса – аэропорт г. Милана

ICE – скоростной поезд интер-сити-экспресс

Алекс – площадь Александерплатц, площадь им. русского царя Александра I, самая большая и самая известная площадь в Берлине

Митте – дословно «центр», один из центральных районов Берлина

Шпре – Spree, река, протекающая через Берлин

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Мокка-бэйлиз

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Мокка-бэйлиз

За неделю заметно похолодало, но ДольчеФреддо еще работает. А в Берлине,если что работает, то туда, значит, и ходят. Не то, глядишь, закроют – когда потом снова ждать открытия? А не закроют, так забастовка. Вон, как с транспортом.

Бастующее мороженое, думаю и давлюсь от непроизвольного смеха, стараясь не разбрызгать свое «блюберри-чизкейк-макадамия». Под ним меня ждет «мокка-бэйлиз», а «печеное яблоко» было «он топ» – с ним я уже расправилась.

- Так, а сегодня чего стрясло-ось? – требует Рози пояснения моим хихиканьям.

Сама при этом умудряется подарить ослепительно-приветственную улыбку каким-то знакомым, хотя только что брюзжала, что я сбиваю ее с курса со своими новоявленными «тремя шариками», ставшими неизменными. Однако на мое предложение не вестись ни на чью замануху и самой решать свою судьбу громогласно объявила на кассе, что нуждается в поднятии серотонина. У нее, мол, все выходные был исключительно плохой секс.

- А это... – Рози с сомнением бросает взгляд на меня, будто прикидывая, вынесу ли я горькую, но неоспоримую правду и решает, что вынесу: - ...это гораздо хуже, чем если бы его не было совсем.

Подстывшие, недельной давности, воспоминания о сексе, якобы несуществующем в моей жизни, вспыхивают с новой яркостью.

Интересно, «все выходные» у Рози – это только суббота и воскресенье или пятница вечером – тоже? Потому что, думаю, если без пятницы, да еще секс плохой (у Рози это обычно означает, что его попросту мало), то я тогда, пожалуй, того... веду по очкам.

Огонек горит все жарче, жжет, можно сказать по мере того, как доедаю ягодки чернички и орешки макадамия.

Черт, хотела же записаться, обследование пройти. Торопливо набираю координаты своего врача и через онлайн-формуляр получаю очередь на общее обследование и сдачу анализов на этой неделе. ВИЧ-тест, только что сделанный на работе, показал «минус», но ведь и рано еще. Придет время – продублирую. Молодец.

Сегодня нет пацанчика-официанта, но душераздирающие излияния Рози про плохой секс подслушаны мороженщиком-баристой, и на лице его читается искреннее сопереживание и рьяная готовность помочь исправить ситуацию. Я уже упоминала, что хожу с ней сюда исключительно, чтобы поднять себе настроение? В ее компании позволителен любой эпатаж: что ни откинешь – на ее фоне экстремалом не покажешься.

Насчет секса Рози вовсе не собиралась надо мной издеваться. Вместо возмущенного возгласа в ответ на ее инсинуации я, с бессовестным наслаждением поглощая мокка-бэйлиз, вдруг пытаюсь побороть неконтролируемый приступ смеха. Рози как-то настораживается, решив, что что-то тут нечисто.

- Прости, - только и могу, что выдавить из себя я.

- За что это?

- Что... худеть тебе не даю... – в попытке не рассмеяться перехожу на полушепот.

Она не расслышала – в ДольчеФреддо всегда шумно, вдобавок ставят итальянские шлягеры – и кричит-спрашивает опять. И хоть это нагоняет на мои глаза слезы от подавляемого смеха, я все же повторяю ей.

«Тут ни одного итальяшки нет» - поведала мне Рози как-то по секрету. «Одни румыны».

«И бариста?»

На это она с сомнением посмотрела тогда на баристу и пожала плечами, а он, заглядевшись на нее, пролил чей-то кофе.

- А я раздумала худеть, - парирует теперь Рози громче, чем того требует перманентный шумовой уровень. – Меня все во мне устраивает. И не только меня. И вообще – а вдруг правда размер уменьшится? Нет...

Ее взгляд невольно скользит ко мне и в нем читается, что «бывают и другие размеры». Я прыскаю со смеху от того, что она не в силах сдержать взгляда. Она тоже прыскает.

То ли это Рози так на меня действует, то ли меня шибанули мои переживания насчет обследования и сегодняшней типа-встречи с двойником Взъерошенного.

Сохраняю покер-фейс и с невозмутимым видом и словами: - А меня во мне тоже все устраивает, - поправляю правую грудь. Она у меня меньше левой и это в нее метил последний коммент Рози.

Улыбка Рози становится шире:

- И правильно.

***

Мокка-бэйлиз оказал на меня должное воздействие. Еще по дороге обратно в офис звоню архитектору и прошу-требую пересмотреть его запросы относительно гонорара. Набравшись наглости, втолковываю ему, что долго говорить не могу, т. к. сейчас «unterwegs», в дороге, то есть.

Делаю вид, будто ни мне, ни ему не слышен топот-гомон многомиллионной толпы и громкая клубная музыка из бутика Дольче Габбана. В конце непродолжительного разговора он, кажется, почти уломан. Условливаюсь незамедлительно продублировать обговоренное в имэйле.

Рози наблюдает за мной, пока мы под мое вытыкиванье вышеупомянутого имэйла «всем, кого касается» прогулочным шагом идем обратно. Что-то явно вертится у нее на языке.

- И чего ты видео-звонки никогда не делаешь? – зачарованно спрашивает она. – Если б он тебя увидел, он бы тебе не только скидку дал.

- Спасибо. Мне, кроме скидок, от него ничего не надо. Я ж не хочу потом, как наши, судиться с ним за его бабки, - резонно говорю я.

- Злючка.

- Добрячка.

- Злючка, - не отстает Рози. – И не только в этом.

- А в чем еще?

- Франк. Грех пренебрегать таким мужиком.

- Мгм.

Снова здорово. Франк – излюбленная тема, отчего не помуссировать?..

- Даже не будь у него такой задницы, - закатывает Рози помасляневшие глазки. – Ох-х, и помоложе мало у кого такая есть...

- Мгм.

- Про упаковку вообще молчу. Злючка… О, Дже-е-ймс...

- Джеймс?..

- Бонд.

- Какой? Он блондин же, вроде. Франк – брюнет.

- Ну, значит, тот, что до него. Да хоть все, вместе взятые! Услышь его хоть разик, че те стоит…

- Ниче не стоит.

- На твоем месте я б не выделывалась.

- Поставлю его в известность. А тебя – на свое место.

- Не-е, он же ж тебя хочет. Хоть ты и злючка.

- А я его – нет…

- Злючка.

Пока мы угорали в ДольчеФреддо, а потом снаружи, снова прошел дождь, и асфальт по меркам Ку‘Дамма заметно посвежел. Мне становится зябко.

- Кати, блин... вот че копа-аешься... дуба-ак... – ноет Рози, пока я ищу в сумочке карточку от входа.

- Одеваться нормально надо, - цежу ей сквозь зубы, демонстративно глядя на ее голые щиколотки и полушубок, едва прикрывающий пупок.

Тупая мода. Порой я и сама напяливаю что-то подобное, правда, не на работу. Но сейчас мне тоже холодно в моем платье и распахнутом кожаном плаще поверх.

Бимканье Дырявого Зуба подобно часам из сказки провожает потоки девочек-женщин всех возрастов. Невзирая на корону, потоки эти льются на работу после перерывного шопинга, сдобренного типичными шопинг-снэками, запитого, несмотря на холодину, смузи всех цветов и фраппучино всех вкусовых направлений.

«Как круто, что Берлин у нас такой огромный» - думаю внезапно, глядя на эти толпы народу, как на родные. «Как круто, что можно затеряться среди них и кого захочешь, вернее, не захочешь, тоже затерять».

- Т-так, ну что, мож, мне поискать?

У Рози покраснел от холода нос. Она стоит, обняв себя руками, злится до невозможности, и, наконец, порывается влезть ко мне в сумочку.

- Это ищешь?

Слова у меня над ухом сказаны негромко, но внятно.

«Бим-бим, бим-бим-м-м-м» ... – поддакивает для пущей драматичности Дырявый Зуб.

Меня прошибает озноб, но не из-за холодины, колошматит не от самих слов, а оттого, что я узнаю глуховатый, с хрипотцой, голос. Не спешу оборачиваться, ибо знаю: слух не мог меня подвести.

- О-о-о, с-су-упер, - Рози выхватывает у него мою карточку.

Пока разблокируется дверь, я все же поднимаю глаза и секунды две смотрю в глаза Взъерошенного.

Да, это он сегодня утром чуть не попал под колеса Михе.

По-моему, зря я решила, будто он пошел на Алекс тусоваться с тамошними джанки. Хоть стиль его, в общем и целом, не поменялся, выглядит он сегодня «прилично» и за безработного алконавта его уже не примешь. К запаху сигарет у него теперь примешался запах туалетной воды, свежий, но не резкий и без мускуса. Совсем – блин, а ну, отставить – как я люблю. В общем, если не помнить его таким, как неделю назад...

Слегка оттаявшая в фойе, Рози сует мне карточку: - На, не роняй больше, - и бросает ему взгляд, не лишенный благодарной доброжелательности: – А ты у нас новенький?..

Странное это состояние, когда ты и еще кто-то о чем-то знаете и между вами общая тайна, о которой не догадываются другие. От этого вы вместе смеетесь над одним и тем же, а другие недоумевают, где же тут смешно. Ну, или не смеетесь.

- Да, - отвечает он, глядя, впрочем, не на Рози, а на меня.

Рози тоже смотрит на меня, но с ожиданием и легким оттенком наезда. По-видимому, ждет, чтобы я их познакомила и еще немножечко удивляется, почему не рассказывала ей про «новенького». А я отчего-то начинаю надеяться, что его сигаретный фон, пропитанный капельками одеколонного афродизиака, не привлечет ее, а оттолкнет, напомнив, что она в завязе.

То ли поэтому, то ли потому, что просекает что-то, чего я сама еще толком не поняла – Рози вдруг поспешно ретируется, бормочет, что, мол, ладно, ей срочно надо в офис. Что ей «приятно было познакомиться», она по очевидной причине не говорит.

***

Мы остаемся «наедине», если можно так сказать – я, он, ресепшн, народ, снующий на Ку‘Дамме по ту сторону стеклянных дверей. Какие-то коллеги здороваются по дороге к лифту – я киваю, не поворачивая к ним головы. Он свою тоже не поворачивает, как если бы вообще не умел этого делать.

На самом деле с уходом Рози между нами, вернее, вокруг нас опять возникло, выстроилось это. Как бы его назвать? Это наше с ним закрытое пространство, в котором только я и он и те эмоции и ощущения, которые есть сейчас. Стоит чему-нибудь в этой компоновке поменяться, и пространство наше разрушится.

Поэтому я не борюсь с пространством и с эмоциями, не пытаюсь пристыдить и приструнить себя – не сделала этого в первый-не последний раз, теперь подавно не собираюсь.

Его взгляд – опять ноль удивления, но возбужденная настойчивость.

- Куда теперь поведешь?

Не может быть, чтоб он это спросил. Наверно, просто подумал, а я прочитала его мысли, потому что... потому что, видимо, умею это делать, да они у меня с ним и сходятся.

Еще у него в глазах читается, что если не поведу я, то он сам поведет, так что уж лучше мне, наверное.

Чувство ленивой похоти отрешает меня от «нормального», от адекватных мыслей и суждений. Поэтому решения мои опять сплошь ненормальные.

Вернее, решение только одно: да.

Я незаметно киваю самой себе – но он заметил и идет за мной.

Пустующих этажей в Буда Хаузе нет, хоть нынче и корона-кризис. Есть конференц-этаж на пятнадцатом, на который намереваюсь отвезти его сейчас. Может, есть там... что-нибудь. Где-нибудь.

За нами смыкаются двери лифта, и мое сердце екает, как будто ждет чего-то – а его нет. Он стоит напротив меня, их двое – он и его отражение в зеркальной стенке лифта. Руки в карманах, совсем как в прошлый раз, в метро.

И я не знаю, какое чувство во мне теперь сильнее – облегчение, что он не полез ко мне в лифте (пошло, избито), или разочарование от того, что не полез. Или даже беспокойство: а вдруг не я ему нужна, а... да черт его знает. Шпионить у нас пришел. Вынюхивать. Воровать, е-мое. Данные или что там. Мобильные телефоны, которые плохо лежат.

И не от этого страшно, а что повелась, доверилась. Тело доверила, как-никак. Уже доверила и снова собираюсь. И как ни странно, беспокойство это живо берет верх над всеми остальными чувствами – я тоже не делаю ни малейшего движения к нему навстречу, уже ругаю себя за глупость и неосторожность, а нашего прибытия на конференц-этаж начинаю побаиваться.

Отправлю. Сбегу. Пусть выбирается, как хочет. Скажу – заставил, угрожал. Совру. Да, врать. Врать напропалую. Впервые вижу. Украл, присвоил карточку.

Тупые чувства. Ненавижу страх – откуда взялся? Ну что он мне здесь сделает? Сейчас здесь нарисуется кто-нибудь, здесь конфи постоянно забронированы. На что рассчитывал? Дурак.

Подбоченившись, сую руки в карманы плаща и дарю ему свою самую презрительную усмешку – на тебе, посмотри. Не жду реакции – а тяжесть незаметно сваливается с плеч. Все, пронесло, кажись? Я оклемалась?..

Тут только до меня доходит, что мы не едем. Когда остановились, я не помню, но стоим, наверно, уже с минуту – не небоскреб наш Буда Хауз, ведь правильно.

- Какого... – возникаю – и не договариваю: будто впервые разглядела его лицо. Да ведь на лице его что – страх? Разве ему свойственно бояться?

Взгляд исподлобья, глаза слегка прищурил – в них вопрос и недоверие. Не ко мне – просто ему не верится, что я это серьезно. Слегка скривил свой рот и получилось почти жалобно – а может, я опять надумаю? А можно не осуществлять тех планов, которые он прочитал только что в моих глазах?

Да, это снова та самая затравленная угрюмость, с которой отпускал меня в прошлый раз. В первый раз. Когда понял, что я уйду. Ушла. Так значит, он и теперь это почувствовал и понял? И просит, чтоб не уходила? Он просить умеет?..

Откровенно удивляюсь ему: не может же он чувствовать, что там, во мне, происходит...

Может.

Мало того, его действия, выражение лица, его изменившаяся поза – это реакция на... меня.

Черт, как сближает это странное понимание друг друга. И еще эта необычная манера – не требовать, а просить.

Но что за перетягивание каната? И как мне теперь уйти после этого?

Надеюсь, вопрос этот не блеснул сейчас в моих глазах? Голубые глаза часто кажутся наивными, да еще в обрамлении светлых волос и в сопровождении округлых губок, небольших, но красиво очерченных, будто сложенных бантиком. Только нос у меня слишком прямой, чтобы назвать меня ангелочком. Всегда был – да я и ангелочком никогда не была. А вот «прямой» была, чего греха таить.

Я отчего-то чувствую, что все это – его желание, решительность, угрюмость и мольба – это все – он. Что если бы, к примеру, захотел соврать мне или охмурить, то действовать стал бы как-то иначе. Болтать бы больше, что ли. Но он молчит, а лифт стоит.

Тут до меня доходит, что вопрос его только что разрешился. Мне кажется, теперь я вижу, как он расслабляется, вернее, тоска разгладилась, решимость же осталась. По-моему, не нужно говорить, если и без слов все ясно. Ясно мне – ясно и ему?..

Тут он отделяется от зеркала. Правильно, меня не интересует отражение. Я ко всему потеряла интерес, кроме оригинала.

А он делает шаг мне навстречу, просто кладет мне руку на затылок, притягивает к себе и целует. Я отвечаю сразу же с готовностью. Нет, это не дежа-вю. Нет тех стихийных движений, обрывков чувств, осколков мыслей, как неделю назад. Теперь все иначе – я хочу его сильно, устремляюсь к нему – а он еще чуть-чуточку стремительней меня. Наши губы и руки безошибочно нашли друг друга, мы оба сильные, не уступаем друг другу, да и не надо.

Его губы – на моих губах, он целует меня, я отвечаю на его поцелуи своими. Целуемся уже с минуту, а я настолько утонула в нем, что лишь сейчас заметила.

Да, мы все-таки целуемся в лифте, но теперь мне решительно плевать, если это, может быть, пошло. Я чувствую, что плевать и ему, вернее, что он вообще не имеет привычки заботиться о правилах, установленных другими.

Его язык проник в мой рот почти до горла, а я лишь запрокидываю назад голову, полузакрыв глаза – он прижимает мой затылок, а я делаю с ним то же самое. Мы будто окна распахнули навстречу друг другу.

Все же не могу удержаться от сравнения – в поcледний раз он меня так не целовал. Если я что-нибудь в чем-нибудь понимаю, то он соскучился по мне. Еще, похоже, я соскучилась по нему.

Снова пошел лифт, мы прибываем и резко отрываемся друг от друга. Нам повезло, что, видно, все уже вернулись с перерывов и разбрелись по своим углам. Народу нас перед лифтом встречает совсем немного, и те секунды, которые нужны, чтобы мимо них пройти, кажутся мне вечностью.

Этот кратковременный, вынужденный отрыв друг от друга заводит по-злому, гонит вперед на поиски пристанища для нас и нашей страсти. Помимо туалетов в конференц-центре есть душ и раздевалка и мы заваливаемся туда.

В его страсти совсем нет грубости – в прошлый раз тоже не было, вспоминаю зачем-то. Воспоминания эти приятны и лишь подхлестывают. Его поцелуи будоражат кровь, пальцы будто надавливают на специальные точки на теле, заводят и мои поцелуи, запускают и мои пальцы.

Он не сваливает меня на скамейку, а бережно устраивает на ней, как будто сладкий стол себе готовит. Я чувствую, что больше не чужая ему – его губы и руки меня уже как будто где-то видели и теперь, вот, рады вернуться. Усадив меня, он даже замирает на мгновение.

Поддерживая под коленки, окидывает взглядом более осмысленным, легонько кивает сам себе:

- Красивая.

Одна из его рук отрывается от моей коленки, подкрадывается к моему лицу и начинает гладить – а я зажмуриваюсь от удовольствия. Его пальцы скользят по моим щекам. Заставляю себя открыть глаза и посмотреть – его взгляд внимателен, он изучает мое лицо. Уж он-то никогда, нигде, ни с кем меня не спутает.

Я тоже его разглядываю. Прядь светлых волос падает ему на лоб, и я убираю ее. От прикосновения моей руки в глазах его включается что-то, он сужает глаза в довольной улыбке, такой, что мне мгновенно хочется, чтобы он улыбнулся еще, поэтому провожу тоже рукой по его щеке.

Буквально вижу, как его бросает в дрожь, он полуворчит-полустонет: - М-м-м... – через секунду притягивает к себе мое лицо, начинает целовать. Приоткрываю рот, зажмуриваюсь – до того приятно.

Я знаю, для чего он трогает мое лицо губами – чтобы руки могли «продвигать» нашу сегодняшнюю встречу. Он снова кладет их мне под коленки, руки ползут от коленок вверх, все выше, выше.

Здесь есть где приземлиться – в этот раз у нас не будет «на весу». Прогресс. Он даже снова позаботился о «ложе» - расстелил на скамейке мой кожаный плащ и свою куртку, прежде чем устроить меня там.

Он нацеловался с моим лицом и решил возобновить страстные поцелуи «по-взрослому». Отделывает языком мой рот, от чего и сам заводится сильней. Моя коленка нечаянно, но мягко утыкается у него между ног и сквозь барьер джинсы меня встречает твердый до веселого неприличия член, которого я не думаю стесняться. Он комментирует встречу моей коленки с его членом очередным порыкивающим стоном. Одобряет.

Здесь не давешняя холодина и по сравнению с прошлым разом максимум удобств. За встречей с его членом следуют сапоги-колготки-трусики, от которых меня освобождают на раз-раз-раз. Затем пытаются аккуратненько пролезть пальцами ко мне между ног – подготовить к проникновению, но быстро обнаруживают, что этого не нужно: я готова уже давно, давно и жду. Как долго? Да с прошлого раза. И с тех же приблизительно пор меня интересует ответ лишь на один вопрос: а чего так медленно?..

А до него доходит, наконец. Но тут наряду с осознанием, насколько сильно я хочу, у моего милого, грубого, нежного зверюги-незнакомца, похоже, отшибает мозг. Почему? Ах да, он только что увидел меня там голую. Теперь уже никакого тебе рычания – просто похотливый вдох-выдох. Не знаю, от чего его прет сильней – от вида моих припухших половых губ, от моей влажной, безудержной готовности или – да он не только на них пялится, а будто хочет проникнуть взглядом вглубь, благо, я не стыжусь ни капли и показываю. Хотелось бы, чтобы он нашел ее красивой.

Похоже, он не загоняет себя в рамки, не микроскопирует. Кажется, он эстет общего целого, панорамных видов. Ценитель композиций. Фанат, если можно так сказать. Фанат меня, полуобнаженной, опять с опухшими от его поцелуев губами. Расставившей ноги перед ним, держащимся из последних сил, блестящей между ног влажно-сконцентрированным желанием.

Такое похотливое бесстыдство, как правило, встречается не у таких, как я («ты, милый, у меня второй – и я серьезно»), а у женщин постарше, более искушенных и с куда большим списком любовников, чем было их у меня. И, возможно, менее привлекательных, а оттого более неразборчивых, страстных и смелых. А потому что правду он сказал – я красива, а красоткам ни к чему это – страсть. Непрестижно, да и утомляет. Мужику наскучить можешь, а надо ведь держать его на коротком поводке. Всех их. А я, хоть специально никогда не упражнялась, но башню сносить умею.

Снесла-таки и его взъерошенную крышу. Да, он буквально вбирает меня в себя –горящими глазами, утонувшими было в районе моих бедер, гуляет он теперь повсюду, как будто горячими взглядами кожу мою гладит.

А мне, пожалуй, нравится его это сильное до беспомощности возбуждение. Ничто, оказывается, не делает мужчину таким желанным, как его потеря контроля над собой. Использование недюжинных своих сил только на то, чтобы служить женщине.

«Красив и ты» - думаю. «Надеюсь, ты сумеешь это сейчас «прочитать» в моих глазах, потому что сказать тебе это я вряд ли соберусь».

Не побоялась выставиться перед ним – не побоюсь и этого: расстегиваю на нем джинсы – стонет-рычит опять, целует, постоянно прерываясь, поглядывая – хочет посмотреть, как буду раздевать его. Хочу посмотреть и я, затем и делаю.

А вот и тот, с кем мы сегодня уже заигрывали. Только сейчас играть не получится – при виде его члена мне хочется или взять его в рот или почувствовать в себе. До игр, вероятно, не дойдет – что-то я чересчур дрожать начинаю.

- Да, щас, - понимает он – и не думает подкалывать. Просто готовит к тому, что сейчас будет, просит, чтоб не расходились – мол, будет интересно.

Черт, мы уже стали такими чуткими друг с другом?

Мне хочется увидеть, как он возьмет его в руку и введет в меня, но и сделать это самой тоже хочется. Сама не успеваю и когда он проникает в меня, наслаждаюсь вдвойне – и видом, и ощущениями.

Сегодня я оделась неудобно – чтобы долезть до моих сисек, ему нужно задрать на мне платье. Он это понимает и с сожалением смотрит и на платье, и на них под платьем. Затем просто утыкается носом в платье и делает вид, будто нюхает меня сквозь ткань. Не знаю, чем от меня пахнет – духами, многогранной, нахмурившейся свежестью дождливого полуденного проспекта и, может, еще немножко – пόтом, ведь наши игрища – это ж как спортивная дисциплина.

Он тыкается в них, с каждым толчком во мне вминая нос в тяжело-мягкую упругость груди.

Он трахает меня с минуту... меньше... – черт, почему я уже чувствую, что на меня накатывает оргазм?

Мне не хочется кончать, настолько этот кайф от того, что он во мне, сейчас суть всех-всех моих желаний. Мне хочется всего этого ровно постольку, не больше и не меньше.

Все это время откуда-то в районе лифта, благополучно далеко от нас, доносятся голоса, то и дело жужжит вибрация на телефоне – игнорю всё и продолжаю отдаваться ему.

Сую пальцы в его взмокшие, взъерошенные волосы, легонько царапаю голову ногтями – и провоцирую новые хищные звуки. Даже приглушаемый моими сиськами под платьем, его рык звучит отчетливо, с угрожающим наслаждением. Да что же это? От его звуков у меня мурашки по коже, и я лечу еще стремительней. Если б можно было задержаться по максимуму, продлить этот дикий полет, если бы мог он без устали, до бесконечности ударяться в меня своим членом. Родной чужак. Неиссякающий источник целебной влаги. Но как же близко...

- Не хочу... – стону я, - не надо...

- А?!.. – ошалело выдавливает из себя он и даже замедляется. – Чё?..

Я подавляю, сдерживаю в себе оргазм, сколько еще могу.

- Нет... не хочу...

О, Боже, он, конечно, принял это на свой счет... На его лице недоверчивое удивление. Он поражен не моей типа-сменой настроения – он не знает, что ему-то теперь делать, раз я больше «не хочу». Это так похоже на его бессловную «мольбу» ранее, чтобы была с ним сейчас.

Надо как-то ему объяснить, а у меня мозги совершенно уже не варят...

Это я не тебе. Продолжай – хочу сказать я, но не могу. Понимаю вдруг: абсурд, но я еще не переходила с ним на «ты», хоть он мне «тыкал» фактически с самого начала. А у меня язык не поворачивается обратиться к нему так.

- Я не об этом... – задыхаюсь я и вместо дальнейших пояснений глажу его по голове, за что мне с бурным облегчением целуют руку. Теперь все снова «ништяк» и на лице его благодарное блаженство.

Мне почему-то приятно было от того, как он расстроился при мысли, что я могу перехотеть, а видеть его облегчение было еще приятнее.

Я загасила волну, не дав ей разбиться о скалы, но следующая уже идет накатом. Что поделаешь, думаю, все хорошее когда-нибудь кончается. Зато как...

И я с болючим наслаждением даю второму заходу осуществиться. Он наблюдает за мной так, будто происходящее ему знакомо, и ждал он его нового прихода с отчаянным нетерпением. На этот раз ревет прибой, крушит все по полной, волны накатывают одна на одну, разбиваются, а я только приглушенным стоном встречаю их безудержный плеск. Понимаю, что громко нельзя и мучительно-сладко подавляю в себе потребность покричать.

Он это уже видел, он ждал? А мне это ново. Я новая. Такого у меня еще не было, и сама я такой не была.

Вспоминаю теперь о том, кто принес мне эту мучительную сладость – он все еще здесь, он переждал и теперь возобновляет свои старания во мне.

Должно быть, он заметил и почувствовал мою матовую опустошенность и смекнул, что на большее меня не хватит. Да и он кажется более помятым, чем в прошлый раз.

Мой кайф больше не идет по нарастающей, но мне хорошо и так. Мне определенно нравится наблюдать, как хорошо ему во мне. Когда он кончает с глухим ворчанием, я встречаю его оргазм вместе с ним. Даже не сразу соображаю, что мне следует спохватиться, чтобы затем так же скоро успокоиться – в начале нашей встречи он надел презерватив. Вот и хорошо.

Сейчас его нет больше во мне, но вот: полулежим, отходим, дышим, как после тренировки. Фантомные движения его во мне – лишь отголоски недавней беснующейся реальности. За неимением лучшего они успешно заменяют приятное.

Под мерную амплитуду вздымающейся груди – вверх-вниз, вверх-вниз – я «остываю», и до меня опять доходит случившееся: я вновь раздвинула перед ним ноги, опять дала себя использовать и им попользовалась тоже.

Взъерошенный незнакомец вновь был во мне и в этот раз был мне немного ближе, чем в прошлый. Пусть так – я тут же отгоняю это. Желание отдалиться от него во мне все сильнее по мере того, как остывает от его прикосновений моя кожа.

Почему?.. Не знаю и знать не хочу. И не испытываю желания разобраться.

До него доходит медленней. Его голова еще покоится на моей ключице. Он, кажется, не вник, что пора бы ему убрать ее оттуда, и я осторожно отодвигаюсь сама.

Вибрации моего телефона звучат теперь как-то особенно настойчиво и долго. Слышу их будто в первый раз.

Когда беру телефон, чтобы, наконец, закончилось это жужжание, меня приветствует голос Михи:

- Выходишь? Давай. Я через пять минут буду у входа.

- Ладно, - отвечаю, прежде чем успеваю сообразить, а надо ли мне это.

А почему бы и нет, говорю себе, украдкой бросая взгляд на незнакомца. Метро не ходит. Не надо будет заказывать такси.

Одеваюсь молча. Он тоже молчит, но в отличии от меня никуда не торопится, разглядывает меня внимательно. Да и одеваться ему – всего-ничего. Заправил, застегнул – готов. К следующему приключению.

В прошлый раз старалась не чувствовать и не показывать стыда или раскаяния. Не хотела, чтобы он думал, будто, переспав со мной, унизил или оскорбил. Вообще, какую бы там ни было слабину перед ним обнажать не хотела.

Теперь... Теперь я просто бегу, потому что... да потому, что мне пора. Меня ждут. В прошлый раз не избегала его взгляда, теперь избегаю.

Не прощаюсь, поскольку и не здоровалась. Спешу покинуть его быстро и без пояснений. Авторизую лифт – на нем не проехать без карточки, которой у него нет теперь. Пусть сам выпутывается, как хочет. Если хочет. Если он вообще запутался. А я свое распутаю сама.

Четко и целенаправленно бегу сейчас к Михе, вернее, к его тачке – это же она там нарисовалась. Таким ли образом собираюсь распутывать? А хоть бы и таким.

Пока я там барахталась в волнах, на Ку‘Дамм спустился красочный вечер, решив после целого дня дождливых забастовок хотя бы напоследок побаловать красивым. И чем тебе не закат на море.

Когда намыливаюсь сесть в Михин подоспевший Лексус, рядом как из-под земли вырастает мой незнакомец. Видно, разобрался с лифтом и нагнал меня.

- Ты забыла, - сует он мне в руки сотку. Мою сотку. Должно быть, выпала у меня из кармана, пока я одевалась.

- Спасибо, - говорю ему на глазах у удивленного Михи, и мы уезжаем.

Миха не лезет уточнять, что «так я же», значит, все-таки «знаю» этого.

Кажется, в этом Лексусе мне можно почти все? Делаю вид, будто проверяю макияж, сама же в откидное зеркало наблюдаю за ним: он закуривает и смотрит нам вслед в облаке сигаретного дыма.

***

Глоссарик к ГЛАВЕ ЧЕТВЕРТОЙ Мокка-бэйлиз

Späti – читай: шпэти, киоск, открытый до полуночи или круглосуточно, от слова spät, т. е. поздно

фрэгрэнс – по-английски вообще-то «запах», но подразумевает духи, парфюм

ГЛАВА ПЯТАЯ Монтепульчано или Всех благ

ГЛАВА ПЯТАЯ

Монтепульчано или Всех благ

ну и где ты есть

щасcccc

Я обещала Каро, что «приду» к ней на день рождения, вот и «иду».

Она: я думала, ты сегодня дома

Я: не, на работу ездила

Она: на такси?

Каро всегда как нельзя лучше осведомлена о том, что творится в Берлине.

Я: подвезли

Она: кто?

Я: Миха

Она: с какого???..

Я: Тебе от него привет. Поздравляет с днем рожденья

Она: ???????!!!

Я: встречай

Бокал красного уже у меня в руке – ненавижу его, но белого не было. Не было и микс-дринков, а брать какой-то жесткач не хотелось. Настроение не то.

Оправившись от впечатления, что меня с работы провожают мужчины, сажают на «такси» и заботливо следят, чтобы не забыла телефон, Миха по дороге втыкал мне что-то про корону, про работу. Про Линду то ли решил не говорить, то ли я не слушала.

Получив сообщение от Каро на въезде в Панков, ругнулась вслух: «Забы-ы-ыла...» Специально попросила Миху тормознуть за квартал от дома, высадить. Но он настоял, что подождет – наверно, просто интересно было, куда это я пойду. Насколько я понимаю, валить домой к своей ему было сегодня тупо скучно. Ладно, не мои проблемы.

Не посчитала нужным шифроваться – просто у него на глазах зашла в продуктово-выпивошный ларек Vikita’s Späti и попросила у Викиты, моложаво-худенькой тетеньки из Бангладеша бутылочку «недорогого Монтепульчано». Та продала его мне по цене французского шампанского, такого, какого сроду не бывало у нее в ассортименте.

Про Викитин ларек и правда можно по-местному сказать «Späti» - шпэти – потому что открыта она круглосуточно. Своих помято-перегарных завсегдатаев она знает и зовет по имени. Они и меня приветствовали, как свою. Вернее, безобидно «заценивали», словоохотливо, но ненавязчиво предлагая помочь мне раздавить приобретенную мной бутыль. Воображаю, как там на моих «знакомых» лупал глазами Миха. Впрочем, они вслух списали его, как неубедительного, безошибочно определив, что совершенно очевидно «такая, как я», не «про него», а он – всего лишь мой шофер. Я не бежала, а, оплатив покупку, спокойно удалилась, вежливо попрощавшись с тетенькой-ларечницей. Само собой, к ее ответным прощаниям присоединились и завсегдатаи.

А вот торта я не купила.

Каро зажигает свечку на панаттоне, купленном, как видно, в супермаркете у нее через дорогу. Супермаркет у них немецкий, а вот панаттоне, если изображение в скайпе не врет, от того же поставщика, что импортируют и к нам.

Припоминаю, что она никогда не любила печь, как, собственно, и я. Моим извечным оправданием поначалу было «некогда», теперь же - «не для кого». А Каро оправданий даже не искала – не перед кем оправдываться. Вообще, сейчас мне кажется, что что-то вывело ее из равновесия.

Мы чокаемся с веб-камерами, я вместо панаттоне грызу фисташки. Шарю, нет ли у меня еще чего. Надеюсь, Миха не подсунул мне тайком мишек? Воспоминание о них лезет в меня, выдавливая непроизвольно-смущенный смех, попутно меня передергивает до мании преследования. Я судорожно копаюсь в сумке под пристальным взглядом Каро, потягивающей свое – другое, но тоже красное.

Мишек, естественно, в моей сумке нет, как нет людей, выдуманных с горя или вследствие психоза. Вместо мишек нащупываю сотовый и машинально извлекаю его из сумки. И тут же чувствую, что от моего сотового... пахнет.

Запах отнюдь не неприятный, да и – нет, чужим его не назовешь. Я знаю его. Он, запах, был со мной близок, как и его источник. Он просто... новый. Ново то, что мой смарт пахнет этой смесью туалетной воды и сигарет и такой типично-мужской, резковатой свежестью.

Взъерошенная свежесть, окрещиваю я этот фрэгренс, улыбаясь темному дисплею. Не спешу его трогать или вообще что-либо в нем сейчас менять. Пусть побудет, как есть, а то мало ли – вдруг что-то там нарушу и уничтожу запах. Не хотелось бы – зачем-то же ведь он его мне оставил. Мужики это любят – помечать территорию. Значит, его территория – я? А сотка – подобие телеметрического датчика в заповеднике. Забавно. И отчего только мне кажется, что такое ему не чуждо?..

Верчу-споласкиваю пузатый бокал, в котором жаркими, красными волнами плещется Монтепульчано – оно не так плохо или я уже порядочно его нахлебалась? Вроде нет. Как бы там ни было, мысль о том, что мне предстоит расправиться с ним в одиночку, больше не пугает и не нагоняет тоску.

У Каро по ту сторону дня рожденья дела не лучше, чем у меня, ее единственной гостьи. Кто знает, может, даже хуже. И кто знает, так ли хорош Ламбруско, ее компаньон на сегодня – не замечаю у нее расслабона, хоть и хлещет она его, как виноградный сок. Что-то она сама не своя.

Смешно, но кажется, напоминание о Михе, никак не отразившись на мне ни до, ни после встречи с незнакомцем, изрядно взбудоражило Каро.

Мы шутя-лениво болтаем с ней, то и дело чокаемся, подливаем. Сами себя или друг дружку спаиваем.

- Что, Михаэль тебе еще и пишет? – язвит Каро, полагая, что там, в сотке я узрела Миху или какое-нибудь его «ценное» высказывание. – Он никогда не умел писать.

Смотри-ка. Как будто она знает. А вообще, права она. Наверно, нынешняя непринадлежность ко мне этого «Михаэля» делает его доступным для ее воспоминаний. О том, что было и о том, что могло бы быть – и ее претензий на этот счет. Или Каро завидует просто – какое-никакое, а внимание. У нее, с ее локдаунами, и такого нет. Идиотская жизнь.

Беззвучно смеюсь, закрыв глаза, и окунаю кончик языка в Монтепульчано.

Томный, пьяный вечер медленно течет по венам.

Подколы и цепляния Каро становятся все более едкими. Была б я стервой, сказала б: недостаток секса. Хотя кто ее знает. Она ведь мне тоже не все рассказывает. Сказать по правде, не случись короны, а до того – моих личных переворотов, не факт, что мы с ней снова начали бы общаться.

Звонит мой сотовый. Номер незнакомый.

- Слушай, вот как ты так можешь? – не выдерживает Каро.

Как могу, как могу – объяснить попробовать могу, да разве ж ты поймешь?..

Стоп, она не про взъерошенного. Хочу ей объяснить, что сдался мне тот Миха, как собаке соответствующая по счету нога, и что она все не так понимает, но вместо слов просто с улыбкой качаю головой. Да уж, тогда могла бы совсем никак не отвечать.

– Мало он тебе крови попил? Забыла?

Досада Каро так и брызжет сквозь монитор, ляпает красными винными пятнами постельное белье, на котором сижу, и мой белый свитер, в который переоделась после работы и который весь вечер умудрилась оставить незапятнанным. А крови мне Миха не пил совсем, если уж на то пошло. Не стал бы, да и я бы не допустила.

- У меня, блин, день рожденья тут, вообще-то, - обиженно тянет Каро.

Зря это она, да я не знаю толком, как ей объяснить.

«Взять» незнакомый номер я все же не решаюсь, торможу и пялюсь на дисплей. Догадка, кто звонит, конечно, есть. Но стоит мне представить, как я заплетающимся языком неуверенно говорю «догадке»: «П-пр-ри-иве-ет?» – и брать телефон становится до страшного неохота.

В общем, то ли медлю я чересчур долго, то ли тому на том конце связи не так сильно надо – сотовый через некоторое время смолкает. Это не возвращает хорошего настроения Каро.

Да его и нет уже давно, этого хорошего настроения. Кажется, вечер ее дня рожденья основательно испорчен. Мне действительно жаль, что так получилось.

Прежде чем начинаю пытаться утрясти, она отнюдь не пьяно, а, скорее, обиженно сетует на чересчур «пьяное» вино и на то, что у нее, кажется, начинается мигрень. Вскоре она со мной прощается. Я успеваю «впихнуть» в ее закрывающееся окошко, что мы ведь уговорились на этом же месте, в то же время, только через год. Чтоб не забыла, мол.

Год – это много. Интересно, когда теперь ей стукнет в голову, что «мы давно не общались, потому что я пропала, хорошо, что теперь она меня нашла»? Как было, например, после моего разрыва с Михой.

***

Не помню даже, когда я впервые произнесла это – «разрыв», «развод», «нас нет». Нарисовала разодранное на две части сердце, ну, или тому подобный бред. Хотя... нет, кажется, припоминаю.

Спустя месяца три после всей этой котовасии я переписывалась с Каро, которая когда-то в школе, как и я, сохла по Михе.

В школе мы, кажется, жутко ревновали друг друга. Причем что сохну я не одна, до меня дошло первее. Я тактично молчала, выслушивая ее занудные излияния про то, что, а заметила ли я, какой Михаэль сексуальный. Как если бы она или я в те наши годы что-либо знали о сексуальности или сексе. В нашем с ней случае «сексуальный» означало высокий, загорелый, спортивный. Классный. Потому как играет в теннис. Нарисовавшийся в нашем классе, будучи на год старше – «золотая» разница – потому как на год уезжал в Штаты с отцом и мамой – жить, и тренироваться в элитной теннисной школе, чтобы потом по возвращении в Берлин успешно хапать юношеские награды, щеголять загаром, натренированным «американ инглиш» да россказнями перед пацанами про распечатки американских целочек (Пацаны: «Бля, они ж там все до колледжа терпят – не сложно?..» - Миха: «Сложно, но можно...»).

А я терпела попытки Каро вычислить, по каким дням у него после уроков тренировки, по каким выходным соревнования, насколько сочетаются их знаки зодиака и тому подобный бред, от которого в те годы и сама была не очень далека, вообще-то. Я терпела тот бред, потому что таким образом мне самой не приходилось им заниматься.

Мы были лучшими подругами с Каро. Каролин.

В школе кто-то пытался дразнить нас «Катарина и Каролина» – так звали тупых старших сестер главной героини из итальянского фильма-сказки про принцессу Фантагиро. Нам было «ничего», потому что, во-первых, сказка была красивой до девчачьей смехотворности. Во-вторых, мы с Каро в какой-то мере и были сестрами: вместе зависали и часто ночевали друг у дружки к неприкрытому неудовольствию моей мамы. Мы даже на спортивные танцы вместе ходили. Но по мере того, как нагрузка начала становиться сильнее, Каро все чаще откашивала. Что хватило ее на два с половиной года, родители ее узнали – не от меня – лишь год спустя, меня же хватило на четыре. А вообще мы с ней были неразлучны.

Но вот однажды даже Миха спутал наши имена – ведь «Кати» и «Каро» даже начинаются одинаково. Тогда я и решила, что с меня довольно. Побоялась, что он не только имена – и нас с ней тоже может попутать, хоть мы внешне совершенно непохожи. И как мне его тогда... ну, в общем.

Какое-то время я даже пыталась держаться от Каро подальше – с неделю, кажется. Дополнительные репетиции-тренировки по танцам себе выдумывала.

«Совершенно офигела Ла-рис-са, вот грузит...»

Хореограф у нас – это из-за нее столь недовольно сокрушалась Каро – она же руководитель танцевальной студии «Larissa Dance», была русская. Толковая, но и очень крикливая и требовательная тетка.

«Охота тебе? Когда уйдешь уже, блин, оттуда... И так выходные у тебя постоянно расписаны, а теперь среди недели еще...» – измывалась Каро.

На самом деле ее по другой причине внезапно задолбали мои частые выступления. Каро вздумалось притащиться на какой-нибудь Михин весенний матч, желательно, не на один, а на всю серию, а меня прихватить за компанию. Я же, как ни была влюблена в Миху, считала подобный фан-клаббинг смехотворным, а ее подход в целом неправильным.

Затем Каро неожиданно объявила, что уезжает на два месяца во Францию по обмену школьниками. Я зажгла на своем лице пожар восхищения – мои родители тогдауже не жили вместе, маме не по карману были подобные «обмены», а напрягать без надобности отца ни я, ни мама не рискнули. Я даже пыталась изображать зависть, а в душе ликовала – только что песни не пела.

Когда уехала Каро, я, «как ни странно», сбежалась с Михой, да так с ним и осталась – и не только «до выпускного».

Была я в школе не «звездой», но «очень даже», поэтому, кажется, немало кому нравилась. «Берлинка», стараниями мамы русскоязычная, хоть сама родом не из России – не знаю, сколько во мне в те годы ощущалось русского, могло ли ощущаться. Не робкая, но и не доминантная, неглупая, но уже тогда чувствовавшая, когда не надо слишком с этим высовываться. Не жеманная клуша с розовыми ноготками, но и не пацанка. Заглядывавшаяся на Миху, но не спешившая добиваться его и докучать ему с этими заглядками и добиваниями. Отличная от его «фан-клуба», а когда он стал открыто проявлять интерес – далекая от того, чтобы начать ломаться. Пожалуй, нас подтолкнуло друг к другу, что был он в нашем классе и не пришлось мне чрезмерно ухищряться, чтобы он видел меня каждый день подолгу. Остальное устроилось само собой.

Да нет, с Каро было все-таки прикольно. Мы были лучшими подругами когда-то и приблизительно тогда же безобидно проказничали вместе: я мутила – она поддерживала. Нам было весело. А насчет «влюбились в одноклассника и разругались вдрызг» — это же слишком банально, чтобы помешать тогда нашей дружбе.

Когда Каро вернулась из Франции, вместе с ней с ответным визитом пожаловала в нашу школу делегация от их школы. Теперь ее можно было встретить только в обнимку с Бенуа – ее французским парнем.

Я искренне радовалась за нее – и за себя. Миха для нее был в прошлом, а для меня в настоящем. Жизнь была прекрасна. Наступало лето. Летние каникулы должны были начаться в июле.

Июнь был пьяным и сумасшедшим. В июне Миха лишил меня девственности, а Каро, конечно же, прикрывала меня – в ту ночь моих пятнадцати с половиной я условно ночевала у нее, а не скрипела зубами от усердия своего новоиспеченного «мужчины».

Несмотря на то, что Бенуа был этаким курчавеньким, черноволосым красавчиком, он, судя по всему, оказался тормозом – ну, с его точки зрения. Потому что, когда он вернулся в Монпелье и начал забрасывать Каро письмами на ломаном английском, на которые она с моей помощью отвечала на ломаном французском, о том, как «это» было, спрашивала не я у нее, а она у меня. Может, не выдалось у нее возможности испытать «этого» с Бенуа. А может, он к ней и сунулся, да она его турнула, сославшись на мигрень. Она ею тогда уже страдала, из-за нее, скорее всего, так рано бросила танцы. В конце концов, Каро даже охладела к Бенуа и начала то ли с завистью, то ли с возродившейся ревностью приглядываться к нам с Михой.

Я успокоила ее сомнения, дала улечься всем отрицательным чувствам, в том числе и зависти. И Каро с испугом, но и не без некоторого удовлетворения выслушивала мои россказни о том, что «это» больно. Так больно, что хочется поскорее освободиться и сбежать. Что в тот момент тебе решительно все равно, красив твой первый мужчина, умен, остроумен. И возможно, не играет даже роли, любишь ты его или нет. Не знаю точно, потому что до сих пор не могу сказать, любила ли я Миху уже тогда. Потом – любила.

Но не в этом суть. Хочется бежать, а он, каким бы ни казался тебе до этого – нежным, романтичным, классным – сроду не остановится, козел. Не отпустит тебя, сколько ни распевал тебе, что будет осторожен и не сделает тебе больно. Ну и ты, понятно, не станешь вырываться, как дура. Ведь тоже неохота ударить в грязь лицом.

Нет, ты, стиснув зубы, как я тогда, будешь терпеть и дашь ему довести дело до конца. Потом он вытащит из тебя свой окровавленный член, почувствует себя твоим секс-богом, кем-то таким, кто открыл тебя, разбудил, как Спящую Красавицу. Ну, или чем они там еще себя чувствуют.

Еще этот самый его член будет ломить от собственнической радости и гордости: он был у тебя первым. Твоим окном в мир. Его мир.

Вообще-то, тогда я не думала об этом столь цинично, да и сейчас, по сути, не думаю. Тот мой рассказ Каро был в меру лаконичен, а в качестве концовки я ограничилась тем, что «было больно, но мы сделали это. И теперь я уже «не».

И Каро успокоилась от моих изначальных страшилок, только процесс становления женщиной решила отодвинуть на «попозже». Не знаю, с кем прошла его в итоге.

Потом у Каро были разные романы – у меня был Миха. Если Каро бросила танцы из-за мигреней, то я не из-за Михи, нет. Просто время пришло, а он и его теннис пришлись как нельзя более кстати: оттанцевав отчетный концерт на летнем празднике в Шпандау, я распрощалась с Лариса Дэнс под возмущения Ларисы, мол, сентябрь не за горами, соревнования – ну не могу я вот так вот ее подставить. Но я смогла и с головой бросилась в наши с Михой первые летние каникулы вместе.

Со временем я научилась испытывать с Михой удовольствие и порой охотно участвовала в его попытках проявить изобретательность. Однажды даже, помнится, «дала» ему в раздевалке после матча.

Правда, после школы случилось так, что из-за моей учебы мы с Михой на непродолжительное время отдалились друг от друга. Не сказать, чтобы я ставила ему ультиматумы – просто к собственному образованию отнеслась, как к чему-то кардинально важному и не имеющему отношения к моему молодому человеку.

Такой расклад подразумевал и вынужденную удаленку друг от друга. На время мы перестали встречаться и – возможно, из-за обоюдной досады друг на друга – даже общаться. Я уехала из Берлина на стажировку, он еще где-то как-то поигрывал. В какой-то момент прозрев, что не быть ему великим теннисистом, поступил в ВУЗ, но не спешил учиться на полную катушку. Если потрахивал вне зоны моего внимания – я не пасла. Я серьезно. Я ведь тогдаъ оставила ему фактическую свободу действий. Не знаю, осознавал ли он, что он мне – тоже.

Я не воспользовалась своей фактической свободой, хотя желающих было хоть отбавляй. Да и Михе, как мне кажется, трахаться направо-налево и без меня не дали: подозреваю, что в это самое время Каро решила попытать с ним счастья и предприняла для этого конкретные шаги – а вдруг на этот раз повезет. Вдруг он, глупенький, поймет, наконец, с кем с самого начала надо было встречаться... Не знаю точно, сколько ей удалось за время моего отсутствия – это всегда был некий необсуждаемый период.

Потом я вторично разрушила ее планы: по моем возвращении со стажировки мы с Михой «случайно столкнулись» вновь, воссоединение получилось бурным и кончилось кое-чем официальным.

У Каро по уважительной причине не получилось быть на нашей свадьбе. Еще раньше она уехала учиться и работать подальше от меня и Михи, не в силах вынести нашего парного сосуществования. Потом вообще в Италию сбежала.

***

Мертвецки пьяная – или кажущаяся себе такой – валюсь спать.

Пожалуй, зря я сегодня смеялась. Она ведь не понимает, что я это не со зла все и что давно уже прекрасно обхожусь без «Михаэля». Что не знаю, что это на него сегодня напало.

Кто ее поймет, почему она так всполошилась. Ведь он опять женат, ребенка ждут. Чего это она – обида, зависть, застарелая ревность? Наверно, сама не смогла бы объяснить, что ее так взбудоражило – не будоражило же меня.

Но я – это я. Я уже ныряла в эту воду, поплавала-поплавала и выпрыгнула, да так, что только пятки сверкнули.

А вот Каро не довелось. Как ни странно, ее добровольное отдаление заставило ее чувствовать острее. Теперь ее мучает горечь упущенного, а вода эта – тухлая, будем откровенны – манит ее и кажется чудесным озером, в которое ей так и не дали прыгнуть. И ей так горько, что в обиде она на меня буквально за все. Никогда за всю эту долгую историю так сильно, как сейчас, не обижалась.

Когда с год тому назад случилась со мной вся эта хрень, ее, как и обычно, не было рядом. Да я и привыкла, что ее никогда нет рядом.

И вот спустя какое-то время мы с ней переписывались примерно следующим образом:

Знаешь, Кати, достало все. Хочется осесть, причалить. Не получается. Слушай, может, поможешь? Нет у вас с Михой какого-нибудь знакомого? Ну, такого. Ты понимаешь. Хорошего.

У меня – нет - ответила ей я. А кто там есть сейчас у Михи, я не знаю.

Через полминуты она мне позвонила. Может, раньше. Она ведь не знала всего. Знала, что мы с Михой встречаемся сто лет, женаты почти столько же. Что я жду ребенка. Может, родила уже, а может, «вот-вот». Словом, до тридцати успела. Что все у нас охрененно хорошо – не так, как у нее.

Когда я выплакалась ей, правда, не так открыто и отчаянно, как ранее маме, Каро знала, что все отнюдь не хорошо у меня. Муж изменил мне, ушел. А у меня случился выкидыш, и я даже отчего-то вбила себе в голову, что больше не смогу забеременеть. Наверно, хотелось усугубить драматику.

В отличие от тех моих рассказов про то, что первый раз – это больно, и ее давнишнего удовлетворения на этот счет ничего подобного я в ее голосе в тот раз не услышала. Напротив – услышала, что она была потрясена, что искренне меня жалела. А если даже и почувствовала облегчение от того, что все это случилось со мной, а не с ней – что ж, все мы люди.

Она все же хорошая, Каро. Была бы она рядом, мы с ней остались бы близки друг с другом. Просто так получилось.

ГЛАВА ШЕСТАЯ С корабля – на бал

ГЛАВА ШЕСТАЯ

С корабля – на бал

- Привет, сладкая.

На следующий день Рози встречает меня чашкой кофе, в которую у меня на глазах, заговорщически подмигивая, опускает кусочек сахару.

- Мерси, сахарок. Я у тебя в долгу, - целую ее в щеку.

На нас бросают взгляды коллеги мужского пола. Кажется, поцелуйчики «между девочками» их заводят.

Нам по барабану. Когда перехватываю такие пристальные взгляды, они торопливо желают мне и Рози «доброго утра», а мы лаконично отвечаем тем же.

Ее круглые черные глазки задорно смеются за круглыми стеклами очков. Она подмигивает мне еще раз и, прежде чем отдать чашку, задерживает ее в руке и шепчет, полузадыхаясь от восхищенного возбуждения:

- Ай да Ка-ати...

Отхлебываю кофе, а она продолжает докапываться до меня:

- И как погуляла? С корабля – на бал?..

Соображаю, что либо а) она это – про вчерашнее (как узнала – ума не приложу) либо b) она унюхала по мне, причем издалека, ибо от меня все еще пахнет мэн-хоппингом, взъерошенной свежестью и горячей авантюрой, которую даже Монтепульчано не смогло перебить либо же c) она не в курсе ни о чем, просто стрельнула наугад и попала, по своему обыкновению, в яблочко.

- Так откуда он?

Если б я знала. Ухмыляюсь собственной неосведомленности. Затем на ум лезут самые смелые и сумасшедшие предположения, а следом за ними неизбежно – красиво-безобразные подробности наших с ним совокуплений – вчерашних и неделю назад.

Непроизвольно и смущенно закашливаюсь, чем только подзуживаю Рози. Она воспринимает мое нежелание «расколоться» по-своему – полагает, будто я боюсь, что она уведет. Подобный настрой не чужд и ей самой – она своего не упустит, а мое шифрование уважает. Кроме того, Рози довелось повидать меня в разных жизненных ситуациях, о которых она, по-видимому, не забыла. Поэтому сейчас она в первую очередь рада за меня и кивает понимающе.

Глаза ее сверкают, когда она на всякий случай спрашивает полушепотом:

- Звать?..

Но этот вопрос и подавно напоминает мне его вопрос сразу тогда, в коробке. После.

Я открываю рот, выдерживаю мини-паузу, чтобы затем поднести к губам чашку и отхлебнуть кофе.

К счастью, в этот момент появляется Мартин Милецки – начальник – и обращается ко мне с вопросом. Ответить на него доставляет куда меньше труда, чем на вопрос Рози.

Зрачки у Рози расширены, в мозгу, как видно, мечутся догадки. Взгляд ее обещает, что к этому разговору мы с ней еще вернемся.

Неужели она вот так вот, сразу обо всем догадалась? А я рада сменить тему, потому что... возбудилась, кажется.

- Девчонки, вы ж сегодня с нами тусить идете? – спрашивает Йонас, один из ребят-инженеров, самодовольный кареглазенький вуменайзер, подкачанный симпатяга и вообще-то архитектор по образованию. Непонятно, в шутку или всерьез спрашивает.

Они воспринимают нас с Рози как единое целое, а сейчас, похоже, как этакую парочку девчонок, с которыми можно отдохнуть два-на два. Или два на сколько там.

- Да че ты врешь, - говорит Рози, - закрыто все...

- Корона-клаббинг. Места надо знать.

К себе, что ли, заманить решил.

- Попахивает Кройцбергом, - со знающим видом рассуждает Рози.

- Кройцберг многие недооценивают, дорогая.

- Только если ты пообещаешь, что там снова будет массовая драка, дорогой, – поет Рози, загадочно улыбнувшись. – Самая такая настоящая, с разборками с полицией, проверкой документов и наездами от ведомства зравоохранения.

- Хм-м, тут возможен трудняк. Думаю, это у них не каждую неделю, – примазывается к ее подколу Йонас. – Через. Да и корона.

Хмыкаю, потому что это мое идиотское состояние дрожащего, трепещущего возбуждения сделало меня по-идиотски смешливой.

Моя реакция воспринимается Йонасом, как должное. Кроме того, он, похоже, привык к беспрепятственному дейтингу и даже несмотря на корону не испытывает ни малейших затруднений в забитии планов на выходные. По телосложению и манерам Йонас подозрительно напоминает Миху, только Миха меня, кажется, никогда так не клеил. Еще Йонас, очевидно, сколько себя помнит, был популярным у девочек-девушек-женщин, некогда любил с невозмутимой миной смешить в школе одноклассниц, в чем неизменно преуспевал, а ныне ответки-смехи над его шутками принимает с привычной готовностью.

Продолжая рассказывать сказки про вымерших динозавров, Йонас обещает проникновенно и серьезно:

- Например, если на той неделе были разборки и бардак, значит, на этой – что? Правильно, будет мало народу, куча свободных столиков и спокойная, расслабонная обстановка. Так что, идем?

Этот вопрос направлен уже напрямую ко мне (а не фиг безнаказанно лыбиться).

- Нет уж, - не соглашается Рози. – Мне, как румынской девушке, экшн надо. Опасность. А «скучно» я не люблю.

- Ты не понимаешь. Мы для того вас с собой и зовем – чтоб не было скучно.

- «Нас – с собой» - Рози полушутя-полувозмущённо фыркает, хоть ей и импонируют его самоуверенные домогания. – Это мы можем сжалиться и взять вас с собой.

- Так сжальтесь. Возьмите.

Черт его знает, с самого начала он на меня, что ли, нацеливался.

- У меня не получится, - отвечаю с вежливой улыбкой. – Я обещала маме велнес-уик-энд.

- М-м-м, - замечает он, - корона-велнес?

Сухо-вежливо сжимаю губы в знак того, что заценила «уважение».

Йонас делает неопределенный жест рукой, означающий, вероятно, что «нет, так нет», «маме – это, конечно, святое», но и что «к этому разговору мы еще вернемся».

Короче, я благополучно «нажила» себе: чувствую, теперь он периодически будет пробивать из одного только спортивного интереса.

- Ничего, что отшили? – спрашивает позднее Рози. – Погулять не хотела?

Ответ ей известен. Была охота строиться в рядок «девочек», которых осчастливил или осчастливит Йонас.

И вообще:

- Не-а, – улыбаюсь таинственно. – У меня и правда планы. Я ж ведь тоже экшн люблю.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Экшн или Lillet

- Катарина, а можно узнать... о чем ты думала?

Хм-м?..

- С чего, я говорю, решила, что наша фирма – это дешевый, грязный почасовой отель...

Хм-м-м?..

- ...в котором ты можешь устраивать порнушную развлекуху для всяких проходимцев?

Хм-м-м...

- Можешь плевать на ограничения, без зазрения совести подставлять нашу задницу – нашу, не твою – под штрафы и административные наказания, которые неизбежно навлекут на нас твои секс-эпатажи со всякими нестерильными субъектами?

Хм-м-м-м...

- Я понимаю, наш «бедный, но сексуальный» город – оплот так называемой либеральной легкости. Я знаю, что мораль – явление, вымершее подобно динозаврам. Не мне тебя осуждать за твое поведение. Но то, что ты творишь – не только пошло, безответственно и несерьезно – Катарина, ты ведешь себя безвкусно, ей Богу.

Хм-хм-хм-м-м...

- Тебе смешно? Ты, может, спятила?..

Ей Богу.

Я смеюсь.

Смеюсь и корчу рожи своему грушеобразному отражению в медном пузе маминого кофейника. Он вытянул мое лицо подобно кривому зеркалу в комнате смеха и наезжает на меня самым нешуточным вышеупомянутым образом.

Свежо-то как у мамы на балконе, не холодно. Как будто май, но после дождя.

Да, это у мамы – у меня ведь нет кофейника. Я завтракаю у нее во Фридрихсхайне.

По случаю моего прихода мама напекла блинчиков, а я купила в русском баночку красной икры – раньше мы с ней сроду с таким блины не ели. А я пообещала ей, что после завтрака у нас с ней комби-маникюр, который сделаю ей я. Ее коллеги и ученики не опухнут, если она в понедельник придет ухоженной и красивой.

На небе нежно-трогательная голубая свежесть – даром, что почти ноябрь.

Голубизна эта такая тихая, что напоминает «девушку» за сорок-пятьдесят. Она ухожена и аккуратна и очень даже ничего. Она прекрасно знает и смиренно прячет свои минусы, благоразумно и успешно подчеркивает плюсы. Да, молодость прошла, красота ее все не увядает, но давно уже не сражает наповал.

Но именно сегодня ей удалось одеться очень благоприятно и выявить все то, что так беспощадно съедает возраст. Да ведь возраст – всего лишь цифра, смеются робко ее глаза. В душе ведь он совсем не тот, что в паспорте. Не трогайте, те, кто ее знает. Смотрите, те, кто с нею незнаком. Не нужно слишком близко, будьте же тактичны. Не стоит подобно дорогому телефону со слишком уж хорошим разрешением сканировать все, даже самые мелкие и филигранные ее морщины. К чему такая мелочность – разглядывайте общую картину. Побудьте импрессионистами – они ведь так любили разводы, переходы и полутона размытых пятнышек.

Кажется, сегодня нашей «девушке» везет – ее заприметили, ей заинтересовались. Она тихо радуется и светится этим поздним, тонким голубым. Без молодого буйства, без сочных красок и вызывающей яркости и резкости, которые способны в миг сделать ее старой и вульгарной. Нет, безудержная молодость прошла, да в ней и не это ищут. Нынче в моде ее ухоженная простота и ненавязчивая утонченность. Возможно, ей повезет, и эта мода утвердится и станет классикой. Но она не гонится за этим. Она ранима и ее скромное сияние так легко рассеять. Поэтому она преисполнена благодарности за внимание к себе и светится так трогательно, нежно и прекрасно.

Наверно, когда-нибудь я тоже стану такой, как это утро, но сейчас оно напоминает мне маму. Мне всегда все хорошее напоминает маму.

А смеюсь я не от голубизны, не от кофейника и не от предстоящего маникюра под бокальчик Лилле с клубникой, подкрашенного тоником.

Да нет, чего же проще – смеюсь я из-за него. Не просто из-за него, а потому, что он напомнил о себе. Не просто напомнил – оставил «голос». Да-да.

Номер незнакомый, не знаю, тот ли, что звонил позавчера на днюхе у Каро.

Прослушать я не успела, но ведь это он, кто же еще? Моя сотка пробыла в его обществе целых пять минут – мне ли не знать, чем такое может кончиться?

Итак, его голос хрипловато-просто, но не без требовательных ноток говорит мне:

«Я не могу забыть тебя. И не собираюсь. Ну, и ты поняла: я буду приходить еще. Давай хоть познакомимся по-человечески... Блят-ть...»

Последнее произнесено явно спонтанно и в ошибочной уверенности, что «голос» уже отправлен.

А я даже этому улыбаюсь. Не то, чтобы он успел приучить меня к своим матеркам – вообще-то, сама я таким не балуюсь. Но в моем восприятии это настолько неотъемлемо с ним связано, что и представить его без этого трудно.

Так, а я его уже себе представляю? Какого черта?

Да, он прав, надо по-человечески познакомиться и развеять... что развеять? Чары.

Надо что-то делать с этим состоянием зачарованной недееспособности: стоит вспомнить о нем – все из рук валится. А он вовсе не настолько интересен. Это всё обстоятельства.

Кажется, я согласна?.. Когда пол бутылочки Лилле с мамой на двоих раздавлено под маникюр, отвечаю:

Хорошо.

Отвечать голосом не хочу. Заодно и проверю – может, он читать не умеет. Кто его знает.

Чего я только про него уже не попередумала – безработный, вор, алк, нарк. Больной чем-нибудь. Невменяемый, в конце концов. А теперь решаю, что пусть будет каким угодно, но неграмотным пусть не будет.

- Катюш, ты что, собираешься куда-то? – осведомляется мама, когда я с замиранием, мать его, сердца смотрю на «палец вверх» - мгновенное подтверждение «незнакомца».

Мама и не думает подсматривать мою переписку, просто интуиция у нее. Когда я была помоложе, «пасти» меня оказалось ненужно. Теперь шестое чувство, не понадобившееся ей тогда, выявляется в полную мощь.

- Да нет... – чуть ли не бросаю сотовый на стол, стремительно опрокидываю внутрь остатки коктейля.

Сахар, газировка и «пьяные» ягоды уже сделали со мной свое дело, и, чтобы не спалиться перед мамой, я больше ничего не говорю.

- Не знала, что моя дочь – врушка, - с грустной улыбкой замечает мама, сама уже навеселе, но теперь, очевидно, впадая в меланхолию от того, что уезжаю я от нее так скоро.

Я порываюсь объявить, что никуда я не иду, но она, посмеиваясь, качает головой:

- И не думай, езжай, конечно. Расскажешь потом?

- Да, мамочка, - лезу я к ней целоваться, делая вид, что меня развезло и я сейчас опрокину изящно-витой кованый столик, напоминающий высокенькую табуреточку.

Боюсь, узнай мама куда и к кому я сейчас собираюсь, не отпустила бы, как если бы мне было шестнадцать. Как и в шестнадцать не было.

Так, кажется, теперь я все же сомневаюсь и уже собираюсь объявить об этом маме.

Начинаю убирать со столика, чтобы задержаться и застрять, но она чуть ли не выталкивает меня взашей, повторяя, что уберет сама.

- Мам, может, допьем? А то чего его... - порываюсь разлить нам с мамой остатки Лилле.

- Ничего-ничего, в холодильник поставь. Допьем как-нибудь.

А жаль, думаю, еще немного мне бы сейчас не помешало.

Короче, признаюсь сама себе со смехом: приходится ехать.

***

Когда вы даже имен друг друга не знаете, но вам уже есть что вспомнить – ЭТО СТРАННО до охренения. А состояние, в котором я еду на встречу с ним, еще страннее. Сказать, что меня колбасит значит озвучить лишь один нюанс этого поистине многогранного зачумления, в котором повторяю себе:

«Ты это серьезно? Ты это, мать твою, серьезно?»

Вроде серьезно, иначе что я тут делаю?

Так, какая там у меня снова была уважительная причина? Да, чары решила развеять – и теперь отнюдь не уверена, что сработает.

где встречаемся

Вот и понеслось. «Мой» взъерошенный до сегодняшнего утра был неприемлемым, а теперь уже – вот так вот, без вопросительных знаков. Как будто мы знакомы сто лет. Да мне только брат так пишет.

Итак, что он умеет не только читать, но и писать, то бишь, набирать на сотке, я, вроде как, убедилась. А теперь что, сообщения его анализирую? Черт знает что.

Еду и недоумеваю, чего же я там ищу. Сказать по правде, не могу понять, как вообще согласилась встретиться.

Алкоголь тут ни при чем. Лилле, если с «мишурой», стоил дороже, чем Монтепульчано, натаренный намедни, но действие его оказывается куда более мимолетным.

Ныряем в тоннель. Последнее, что вижу из окна – сгустившиеся тучи. Похоже, сейчас ливанет.

От мамы ехать минут сорок. За это время иллюзорная, безобидно-розовая дерзость улетучивается подобно веселым пузырькам в фужере, и я трезвею самым нежеланным и неудобным образом.

Остается оголившийся – по моему новому обыкновению – мандраж. Мандраж парализует меня по мере того, как я подъезжаю к нашему месту встречи – Плюшке. Сомнения, стоит ли мне это делать, переросли в недоумение, похожее на чувство, испытанное после каждой встречи с ним.

В качестве иллюстрации к моему состоянию воображение рисует опустевшую, грязную комнату, оставшуюся после шумной вечеринки. Нарисовавшуюся иллюстрацию видит мозг – ага, вот он все-таки. Мозг вопрошает, мол, и как теперь не расплющиться, не погореть от всепожирающего разочарования «после».

Но я уже говорила, что не люблю бояться – и я не боюсь. Решаю, что теперь самое время напомнить себе об этом. Для этой цели выбираю путь открытой конфронтации и приказываю себе подобраться и определиться.

Итак, я еду на встречу с незнакомцем для того, чтобы познакомиться для того, чтобы расстаться. Закончить, не начав.

От этой ненормальной четкости все непонятным образом становится на свои места, и когда выхожу на Плюшке, я уже почти пришла в себя и с готовностью подставляю голову под дождь, которого никогда не боялась.

Но дождя нет – в глаза, прорезавшись сквозь тучи, бьет солнце, и ветер с суровой пронзительностью взлохмачивает волосы.

Он ждет меня там. Вижу его издалека, сбоку. Больше додумываю, чем вижу: кожаная куртка, джинсы, кеды. Он почему-то думал, что приеду я на другой путь, да я и не уточняла.

Я здесь, но он меня не видит – такого у нас еще не было, и я невольно упиваюсь этой своеобразной форой. А если сесть обратно на поезд и просто поехать назад? Написать ему потом, что «это ж» его «не было». И чтоб не писал больше.

Но что-то происходит. Такого я никогда не видела. Его фигура вдруг сдвигается с места, головы он не поворачивает, но поворачивается вправо-влево всем туловищем. Будто разведывает ближайшее пространство вокруг себя. Будто одним поворотом головы он ничего не узнает. Или вообще поворачивать голову не может.

Прежде чем успеваю отругать себя за глюки и бесполезные додумки, он останавливается, затем резко разворачивается на сто восемьдесят – и его взгляд уже нашел мой взгляд, он смотрит прямо мне в глаза.

Не знаю, как объяснить, но еще только что, когда он остановился, стало совершенно понятно, что он нашел, почувствовал спиной или чем там еще и теперь не станет ждать.

Что ж, стоит ли мне тогда бояться и робеть? Нет и еще раз нет. Пора.

Вот он быстрым, решительным шагом идет туда, где выхожу я. Подходит ко мне.

Я как раз – ветер, блин – пытаюсь справиться с волосами – тем лучше. Это определенно никакое не рандеву, и я совершенно не парюсь из-за того, как, должно быть, сейчас выгляжу. По дороге не проверяла макияж, даже не думала. Вообще, вся эта стремительность-решительность у него, у меня, эта поспешность, с которой он приблизился ко мне, похожи на встречу в обеденный перерыв – передать что-то срочное, затем быстро прыгнуть на поезд – и привет. Короче, пока все идет хорошо.

– Прошу прощения, - встревает чей-то голос.

Оборачиваюсь и чуть не натыкаюсь на большой ярко-желтый микрофон, которым в меня тычет симпатичная смуглокожая девушка-репортер с ТВ Берлин. Добрую часть ее лица заслоняет увесистый кубик на микрофоне. У девушки пышные афро-локоны и проблем с ветром никаких.

- Хотите сказать несколько слов для ТВ Берлин? Вы рады, что транспорт снова ходит или испытываете солидарность с бастующими?

- Рада... солидарность... – бормочу я, прежде чем до меня доходит, что возле нее чувак-оператор наводит на меня камеру.

Девушка переключается на моего спутника:

- Скажите, пожалуйста, сколько времени вы ежедневно тратите на дорогу?

- ‘ne Stunne unjefähr. Около часа.

Не знаю, что сильнее ударяет «током» – его хрипловатый голос, говорящий на берлинском наречии, или та спокойная готовность, с какой он ей отвечает, будто ждал вопроса.

- Дадите коротенькое интервью? Только придется в масках. Вас как зовут?

- Нет, извините, некогда, - зачем-то встреваю я, глядя на него.

Понятия не имею, почему я против.

Он, кажется, недоволен. Серые глаза едва заметно сужаются, сжимаются губы, а на лоб наползает морщинка. А я... не знаю, как сейчас все это назвать, но глаза его, рот, морщинка, недовольство это словно арканом цепляют меня за шкиряк.

Я попала. Мне нравится. Я пока не ощущаю изведанного уже с ним возбуждения, но с ним, оказывается, и без этого может быть интересно.

Репортер не настойчива:

- Тогда флаер телеканала возьмете?..

Беру, боковым зрением констатирую факт их удаления, затем возвращаюсь взглядом к нему. Мне интересно, и я решаю, что не буду пока прогонять это чувство. И – в очередной раз – не буду прогонять его.

Еще мне, кажется, нравится разглядывать его. До сих пор я не решила для себя, действительно ли он хорош собой, потому что не задумывалась – а теперь поздно. Да-да, поздно, как и для всего остального – встречи, знакомства, заинтересованности, сначала робкой, затем настойчивой. Ухаживаний.

За этим он меня сегодня позвал? Мы через все это перепрыгнули. Кажется, все это – то, от чего так напрягаются мужчины. То, что им не нужно. Ему решать, жалеет он об этом или нет, а я, похоже, уже сделала свой выбор на сегодня. Так вышло, что ему в очередной раз удалось разбудить меня и вот теперь, в этой непохожей ни на что ситуации я бодрствую, как никогда.

В его глазах читаю не понимание всего происходящего – нет, это было бы слишком – но просто это: он улавливает все, сам себе не отдавая в том отчета.

- Пошли отойдем, - вроде как хочет он тронуть меня за плечо, но не трогает.

Ощущаю эту дистанцию, которую он выдерживает со мной сейчас, будто выгадывает, когда ко мне можно будет приблизиться вплотную. Прикоснуться.

Испытываю внезапное желание ввести его в замешательство, удивить, даже разозлить чем-нибудь, как только что. Догадки о том, каков он в гневе, меня только раззадоривают.

Мы свернули с Ку‘Дамма и идем теперь мимо Гей-Музея.

Ветерок и тут треплет наши волосы. Cеровато для первого свидания, но тут не так шумно и почти не толкаются. Да и свидание не первое. Парковать нас в каком-нибудь из баров он, как видно, не думал?

Он идет рядом со мной, не зная, как я полагаю, куда мы направляемся – иначе на кой ляд переться на Алекс? Когда его тут чуть не снес Миха, он тоже туда бежал.

Я оказываюсь неправа. Полностью ушла в ощущения и рассуждения – не сразу догоняю, что мы стоим на входе куда-то, и я показываю кому-то 2G, даже не зная, куда вхожу.

Он привел меня в Endlos. Бесконечный. Эндлос. Похоже, не я одна заметила весь этот прикол с бесконечностью. Хотя Эндлос был здесь, кажется, задолго до Плюшки.

Обычный берлинский бар, про какие говорят: мило, уютно и много картинок на стенах, пиво недорогое, а бармены веселые, радушные, нагловатые и совсем чуток хамят.

По-видимому, воскресенье после обеда – время нестандартное: нам достается один из свободных столиков, расставленных теперь друг от друга на «пионерском» расстоянии. Подходят к нам не сразу, будто дают время разложиться – как внешне, так и внутренне.

Усаживаемся и разглядываем друг друга – он меня – исподлобья, я его – слегка склонив набок голову.

- А... – начинаю.

- Рик, - ворчит он.

Похоже, все еще злится, что не дала ему представиться только что. Или раньше. Или вообще, что посмела принять за него решение, отшив репортера на Плюшке.

Подавляю в себе желание прыснуть со смеху: он смотрит на меня угрюмо, почти опасливо. Мне тут же становится его немного жалко, я улыбаюсь и киваю. При этом произношу тихонько, даже бережно:

- Рик. Ри-ик.

Теперь у «моего» незнакомца есть имя. Мне не жаль рассеять туман загадочной неизвестности – разве не за этим я приехала?

«Рик» звучит почти, как «рык». Что ж, подходит.

Замечаю в его взгляде недоверие. Он разглядывает меня, будто ждет подвоха или отрицательной реакции.

Догадываюсь:

- Рик – твое настоящее имя?

Форменно вижу, как он ощетинивается. А, впрочем, ладно – мы не в полиции и не в банке. Спешу успокоить:

- Мне нравится.

Он расслабляется, смотрит на меня выжидающе. Я что-то забыла? Ах, да...

- Катарина.

- Катарина... - мгновенно произносит он вслед за мной своим хрипловатым голосом. Безэмоционально вроде, но что-то в этом есть.

- Кати.

- Кати.

Подавать руку при знакомстве нынче не комильфо. Видимо, я тоже отвыкла и момент для этого упущен.

Что ж, тогда сунуть ему под нос кулачок, чтобы «кулачками» вместе стукнуться? Еще сильнее закусываю губы – подавить, затолкнуть обратно взбудораженный смех: ничего, что мы с ним... эм-м-м... уже сталкивались... другими частями тела?.. Да чтоб тебя...

- Будем знакомы.

- Будем.

В наш канон вливается вопрос о том, что мы будем пить – это подошел один из таких веселых, радушно-хамоватых барменов или подхват его.

Он... Рик – черт, странно, аж щекочет, но прикольно – хотел бы заказать нам по пиву и отделаться, я же вижу. Но он проявляет минимум вежливости – выдерживает крохотную паузу, тем самым предоставляя мне возможность отплатить ему за вежливость и подтвердить самой, что мне хочется этого самого пива. Но зря – я спрашиваю себе не пиво, а Лилле. Не потому, что так его люблю и не потому, что стерва. И точно не потому, что «не даю» за пиво. Просто меня несет – хочу его подначить. Не ошибаюсь: у него на лице появляется некое недовольное недоумение. Может, ему это дорого? Да мало ли. Никто не заставлял предлагать мне встречу, вести гулять и угощать. Никто не заставлял. А раз уж вывел – пеняй на себя.

Но он смотрит на меня, а затем берет себе... то же самое.

- А тут неплохо, – замечаю, чтобы сказать что-нибудь. – Часто бываешь тут?

- Не-а. В первый раз.

- Тебе и правда каждый день час добираться?

- Когда как.

Вот так – я не спрашиваю, где он живет, он не отвечает. Может, вообще не живет нигде. Мысль эта странным образом подхлестывает, четко вписывается в эти дебильные разговорные спотыкания, во время которых мы необъяснимым образом подначиваем друг друга.

Потом нам все приносят. Теперь надо чокнуться, сказать тост за знакомство? Он ничего не собирается говорить, а я – тем более. И все-таки чокаемся друг с другом мы синхронно, синхронно отпиваем, он – будто пьет это за завтраком-обедом-ужином. В мужской компании любой, кого заставили бы попробовать, наверняка скривился бы от этого «компота». Но Рик пьет его спокойно и непринужденно, слегка прищурившись и невзначай облизывая губы. Ни тени недовольства – и ни намека на пошлость.

Я не намерена сдерживать вопроса, который так и рвется из меня наружу, как не привыкла сдерживаться с ним ни в чем:

- Рик, а почему ты не взял себе пива?

- Потом узнаешь, - спокойно отвечает он.

Ответ мне нравится.

Ой, а я ведь, кажется, преодолела барьер – не только снова сказала ему на «ты», но даже по имени назвала.

- Вкусно, - замечает он.

«Не хуже, чем я делаю» - хочется сказать мне, но я просто говорю:

- Мг-м.

Он опрокидывает аперитив со стремительностью шота. Остается пьяная тепличная клубника в кубиках льда, бесстыже-красная, выросшая, как под увеличительным стеклом. Прищурив на меня один глаз, он с хрустом грызет и клубнику, и кубики. Вот догрызет свое, потом примется за мой аперитив, если не справлюсь с ним первее. Затем сгрызет бокалы. И не останется ни выпивки, ни бокалов, зато останусь я.

Так кто сейчас установил свои правила? Или вся эта игра – без правил?

Ах, да... и если я только что утверждала, что «не возбуждена», то, в таком разе, где она сейчас, та «я»?..

Не знаю, где, а Рик, похоже, знает: находит рукой мою руку. Берет меня за руку и поднимает из-за столика.

- Нам пора, - поясняет он – мне ли, бармену ли, с которым доверительно расплачивается, давая, как положено, чаевые. Движения его при этом столь уверены и непринужденны, будто бар этот принадлежит ему, ему здесь все положено бесплатно и в двойной дозе, но он доволен работой персонала и он сегодня добрый.

Я начинаю сомневаться в своих предположениях, что он, возможно, на мели, а он ведет меня за руку по осеннему бульвару, на который через час опустится вечер.

Так.

Внутри у меня все кувыркается подобно тошниловке-рогатке – она по-хорошему мотылялась бы вон там, на площади, не будь теперь короны, а будь хербсткирмес, осенняя ярмарка.

Ты звал меня знакомиться?.. Что ж, познакомились. Либо на большее тебя не хватило, либо у тебя времени в обрез, вот ты и не хочешь терять его даром. Только что не рискнул дотронуться, а теперь хватнул и тащишь – куда, кстати?

Рик будто читает мои мысли и снова выпускает мою руку из своей, будто идти еще далеко и он боится, что я слишком рано, прямо на светофоре начну вырываться и звать на помощь.

Снова давлюсь от смеха, как дурная. На самом деле это напряжение – от его близости, от прикосновения его пальцев, от ледяной клубники с газиками.

От того, как он только что сжимал в своей руке мою руку – крепко, уверенно, привычно – меня бьет почти нервный смех, от которого еле заметно корчусь в надежде, что он не заметит. Бросаю на него взгляд – и обмираю: на меня горят-смотрят с такой яростью, что это, мать его, тебе и взгляд номер один, а с ним и номер два, и три впридачу. Или сколько я их там у него насчитала.

Я ведь упоминала, что не боюсь? О, нет, только не этого. Потому что это возбуждает до чертиков. Этот черт возбуждает, вводит дозу сексуального влечения, вернее, сажает на то, на чем, похоже, сидит и сам.

Бросаю на него испытующий взгляд – не ошиблась ли? Заодно и проверю на вшивость – устоит ли, выдержит? Не даст ли слабину под этим взглядом? Кто-то – да Миха, больше же и некому – как-то говорил мне раздраженно, чтоб не смотрела так – исподлобья, сложив губы. Будто красивая, расчетливая сука.

Рик слабины не дает и, кажется, злится лишь сильнее.

Мы топаем по городу уже черт знает сколько. Одно из двух: или это он так со мной гуляет, выгуливает, или я со своими выкидонами заставила его растрынькать мелочь, сбереженную на такси. Впрочем, я взвинчена «по самое-самое» и усталости не чувствую. С Лютцовской он тащит меня через пестрый парк, наряженный в цветастые осенние шмотки, оттуда – вдоль Ландвер-канала, которого хоть не видно за прибрежными зарослями, но мне от общей взбудораженности едва не начинает мерещиться найденное там сто лет назад тело Розы Люксембург. Когда переходим на ту сторону и все вокруг давным-давно напоминает мне мой Панков, я отключаю внутренний «навигатор».

«Злой, да?» - подначиваю его взглядом. «Чего ж ты злишься?»

«Ты разозлила» - «рычит» мне в ответ его взгляд.

«Как так?» - мой взгляд валяет дурочку, голубые глазки «снизу-вверх» расширяются фальшиво вопросительно, губы слегка округляются, формируя идеальный бантик.

«Познакомиться по-человечески не смогли. Какого хрена раззадорила?»

«И не думала. Вообще не знала, куда еду и что будет» - продолжают сокрушенно оправдываться мои глаза, а сами то и дело вспыхивают, торжествуя.

***

Глоссарик к ГЛАВЕ СЕДЬМОЙ Экшн или Lillet

Фридрихсхайн – район Берлина

Макс Эрнст – немецкий художник-экспрессионист и авангардист

Киц – Kiez, квартал, часть района; термин, применяемый в Берлине

Ландвер-канал, тело Розы Люксембург – канал реки Шпре в Берлине, в котором в 1919 г., через четыре месяца после убийства крайне-правой группировкой, было обнаружено тело Розы Люксембург

***

Вечереет. На улице, на которой мы очутились, нас приветствует грохотание с вездесущей двухкилометровой эстакады и вжиканье машин слева, а справа – пестреющий интернационал из магазинчиков и многоэтажек. По правой разномастный народ гуляет-прет по своим воскресным делам.

С одного из фасадов над ними потешается сюрреализм в графити, какому позавидовал бы не то, что Макс Эрнст, но и сам Сальвадор Дали.

Что мы пришли, понимаю не сразу, также не сразу узнаю, что – Котти. Коттбусские Ворота. Кройцберг. Жуткая жуть, в Берлине жутче некуда.

Но... черт с ними сейчас, говорит мне мой разгулявшийся, и, кажется, помутившийся от похоти разум.

Не может быть, чтоб я опять была пьяна. Не может быть, чтобы настолько отдавалась чувственным ощущениям. Не может быть – и раньше не было. Нет, раньше я неизменно контролировала себя, аккуратно шла по улицам и предельно точно отдавала себе отчет в том, куда, в какое здание входила. И тем не менее я уже не разбираю – лифт, не лифт, вот мы перед какой-то дверью. Его рука держит мою, в глазах уже больше нет ярости, а только неприкрытое желание меня. Желание течетпо его венам, выступает из них, пропитывает его, просачивается к нему под кожу и, выступая наружу, впитывается в мою руку - иначе как бы и я сейчас его чувствовала?

Не уследила, какой этаж. Дверей тут много – он отмыкает одну. В этот момент на мои губы подобно мягким, не сухим еще осенним листьям ложатся его поцелуи, сначала первый, за ним – другие. Много.

Все переворачивается, все. Он снова открывает во мне дверь, за ней – еще одну и еще. Со стоном отправляю ему навстречу свой язык. Он запускает пальцы ко мне в волосы. Я слабо вскрикиваю, когда он вставляет руку ко мне между ног, прямо под трусики. Вскрикиваю снова, так же тихонько – это он слегка прогибает меня назад, покусывает шею. Моим вскрикам вторит его тихое порыкивание, когда зубы его неглубоко вгрызаются в мою кожу.

Не сразу соображаю, что мы уже больше не на лестничной площадке, а в его квартире – я не заметила смены пространства вокруг нас. Все происходит между нами и внутри нас.

Будто случайно «роняю» на пол плащ и помогаю ему освободиться от куртки. И больше не могу ничего – только целоваться с ним, перебирать его волосы, давать зацеловывать себя до стонов, до рычания, на какое, оказывается, тоже способна.

Мы недалеко уходим от входной двери – спиной и попой я прижата к стенке.

Он не снимает с меня трусиков – отодвигает просто, зато я расстегиваю на нем джинсы, спускаю их вместе с трусами. Смотрю с улыбкой на его член и успеваю ущипнуть за задницу – в награду за это он поднимает на себя мои ноги, вставляет в меня член.

Я влажная и боли от его проникновения не ощущаю, а его короткие, резкие толчки встречаю с бешеным восторгом. Запрокидываю голову назад – пусть покусывает мою шею, пусть грызет меня. С моих плеч полусползает блузка. Он трахает меня грубее, то кусает, то трется головой о мою шею, будто стараясь основательно обтереться моей кожей, вываляться во мне.

Он резок сегодня, но боли мне не причиняет – в очередной раз отмечаю его виртуозность и физическую силу. Меня держат, как пушинку, словно жонглируют участками моего тела, способными испытывать жгучее наслаждение и дарить его.

Его член словно оттесняет во мне всякую способность о чем-либо думать. Неожиданно для самой себя я кончаю с задыханием, кусаю руку, которую он вырывает у меня изо рта, при этом приказывает-разрешает:

- Здесь можешь кричать. Кричи...

Еще толчок – и мой крик. Еще – и я еще.

Эти сотрясения во мне, в моем влагалище, в бедрах, в животе прогоняют последние остатки хмеля. Захлестывают волнами, смывают все признаки депрессии, прогоняют попытки разозлить его и постервозить. Меня разогрели, размяли, разровняли, как будто бы для того, чтобы теперь слепить из меня то, что ему будет угодно.

Послеоргазменный кайф тепло и сладко разливается по мне. Теперь и все вокруг окрашивается в теплые тона, ласкает взгляд. Это преображение, призма. Она необходима, чтобы не упасть в обморок от его берлоги.

Место это – в прямом смысле берлога. Логово. Настоящая дыра – или он просто привел ее в такое запустение. Не готовился к моему приходу или... вот так вот подготовился.

Не замечаю, есть ли тут еще комнаты, лишь понимаю, что мы, должно быть, в спальне. Он не грубо, но стремительно сваливает меня на смятую постель, на которую еще заранее накинул полотенце. Покрывала у него, скорее всего, нет.

Кажется, вокруг меня бардак и грязновато, но я варюсь в похотливом смаковании этой замусоренности и беспорядка, который, возможно, был бы даже хуже, будь у него больше вещей. Не знаю.

Глубоко вдыхаю запахи его квартиры и его постели, пока он срывает с меня одежду, не раздеваясь сам. Все это – и фон, и кулисы, но и составляющая часть той сладостно-порочной, сладко-клейкой паутины, в которую попалась добровольно. Еще кто к кому попал, думаю, наблюдая за его движениями, не лишенными оттенков некой помешанности.

Он оголяет мои сиськи, будто подставляя их последним лучикам вечернего солнца, выглянувшего за мутным, залапанным окном – я выгибаюсь перед ним, как опытная шлюха. Люблю быть с ним такой. Мгновения эти – жизнь моя. Новая жизнь, новая я. Не отдам, не оброню ни капельки этой жизни. Меня сейчас не поставить на тормоза.

Они круглые, выпуклые, упругие – и разные. Я ношу лифчики размера C, но груди – левая побольше, правая чуть поменьше. Регулирую бретельками или чем еще найду. Быть может, мне одной это заметно, я не знаю. Уму непостижимо, что кроме него лишь один только их видел и трогал их. Непостижимо и неправдоподобно. Он не поверит, если я скажу – и мне плевать. Смотрю ему в лицо хищно, воинственно, с долей пренебрежения: мол, посмотри и ты, какие они, мне похер, если тебя напрягает их несовершенство. Мне похер – я зажигаю так перед тобой, с меня бы порно-ролики снимать. Снимай. Пользуйся.

Но не только я с ним в отрыве, он со мной – тоже. Мои голые неровности, моя выдающаяся отдаленность от идеала – чем не подходящий типаж жаркой порно-актрисы?

Наверное, так он и решил – разглядывает их с улыбкой не менее хищной, чем моя, скользит насмешливо-довольными глазами то к одной, то к другой, потом мечет взгляд прямо к моим глазам и тянется ко мне, чтобы поцеловать спонтанно, неистово и страстно. Мне кажется, так он общается со мной – через поцелуи, и я улавливаю в них нечто такое, отчего у меня в горле, близко от его языка, закипают слезы облегчения и страстной благодарности.

Его ладони смыкаются, одна – вокруг правой, другая – вокруг левой, он накрывает ртом, сминает горячими губами, покусывает, лижет сначала одну, потому другую. Со стонами отдаю ему их, беру взамен его теплые руки, его смакующий язык, его самого, возбужденного до чертиков.

Он наигрался с сиськами и теперь стягивает с меня оставшуюся одежду, в том числе трусики, в которых трахнул только что. Лежу перед ним голая в его смятых простынях, от которых пахнет им, изо всех складок – всеми нюансами его запаха. Вижу: его заводит буквально все – мой дерзкий, стервозный, бессовестный взгляд, пытливый в своей провокационности; мои волосы, которые разметала вокруг себя светло-русыми путами – завлечь, не отпускать; оторванное бесстыдство, с каким раздвинула ноги, выставила вспухшую, мокрую киску, в которую он еще не успел кончить.

Меня покусывает за голую задницу похотливо-дерзкая веселость. Она же и подначивает начать гладить себя прямо у него на глазах. Да ладно, к чему? Я вижу, что он взведен по самое-самое. Гладит мои бесстыжие выпуклости и даже не рычит – порыкивает. Не находит сил на полноценное рычание.

Сексуальный – это стонется у меня в расплавленном мозгу. Симпатичный, зараза. Да хрен с ним – красивый.

Да, хрен с тобой – получай. Заценила. Признаю. И хочу, твою мать, увидеть наконец-то твое тело.

Сильные, теплые руки отполировали мое тело, наласкались со мной и левая – левша он, левша, вспоминаю отчего-то обрадованно – ползет вверх, обхватывает мою шею, затем хватает за затылок. Рик массирует мою голову, разворачивает меня попой к себе, и спустя мгновение у меня в животе обрывается что-то, когда чувствую, как его язык скользит у меня между ног. Он лижет мою киску. О-о-о... Даже мысли у меня в голове начинают заикаться, задыхаться, обмакиваясь с каждого боку в теплую сладость. Лечу и кувыркаюсь и с громким стоном упахиваюсь носом в смятую подушку.

А Рик, похоже, получает кайф не меньше моего - вныривает в нее и даже бормочет что-то вроде: «Вкусная». Попутно вставляет в меня руку и дрочит меня рукой. Когда мои стоны становятся короткими, резкими, требовательными – войди... давай... теперь... – вставляет в меня хер, трахает с наслаждением, легонько сжимая пальцами затылок...

Его резкие, глубокие проникновения раскручивают меня, хрипловатые стоны ласкают, будто облизывают.

Это вертолет. Чувствует ли он, что выкрутил, вытолкнул меня на новый уровень? Что мой пик так близко, что я вижу его, могу потрогать рукой – может ли он?.. Чувствует ли?.. Чувствует, знаю.

Его кончики пальцев тыкают в мягкое у меня на попе – только чувствую, не вижу, ни черта не вижу. Он снова стискивает мою попу, затем одна его рука ползет наверх, снова сжимает мне затылок, смыкается вокруг шеи... да сдалась ему моя шея... как сладко придавливает он ее, как подчиняет меня себе.

Кончаю со взрывом, с криком, может, не с одним... Никогда не кончала вот так, на коленках, полупридушенная, голая, в незнакомом месте, подчиняясь и выбрасываясь навстречу полуодетому, малознакомому мужчине, ударяясь в него. Не видя его даже.

- М-м-м... ебать... какая же ты вкусная, детка... Ка-ати-и... – ворчит он, снова обхватывая мою попу. Будто вот так вот к имени моему привыкает.

Это абсурд – он проник в самое меня, в такую сокровенную глубину, что глубже, казалось бы, некуда. Но то ли поза эта такая беспомощная, то ли я сейчас – просто добыча его, ослабленная, выпотрошенная оргазмом в позе доги стайл, поэтому чувствительная ко всему-ко всему.

Задницей слышу свое имя, произнесенное его голосом, тоже срывающимся, тоже возбужденным, с матами, отчего грязнее-слаже только. И чувствую, что и это – вторжение, еще одно, еще более проникновенное. Уверена, он не помышлял ни о чем таком, но мне сейчас так, будто он взял мое имя, трогает его, щупает, облизывает, ласкает. Исследует, как его язык исследовал меня, мой рот, мои соски, мой клитор. Проникает в него, как он проник в меня. Берет его себе.

Слабость, тревожная, но возбуждающая до сумасшествия – вот что охватывает меня теперь. Из нее выплывает сладкое, головокружительное до тошноты желание тормознуть, вырваться на волю. Что же получается? От того, как он взял меня сзади, бежать не хотелось. Бежать захотелось теперь от голоса его, зовущего меня по имени.

Впрочем, желание это мимолетно. Я не вырываюсь и не бегу, ясное дело – смакую это желание, даю размять себя как следует. Ведь мне же такого и надо было. Его. Поэтому замутила с ним. Да и кайф это – быть с ним такой. Ловить сюрпризы, впитывать и соединяться с ними. Преображаться в соединении.

Но мы так не договаривались... Кончать таким образом – это убойно, но я совсем его не вижу, а мне ведь хочется видеть и его самого, и его хер...

Чувствую, что он как раз вышел из меня – наверно, что-то новенькое замышляет? Пора.

Улучаю момент, разворачиваюсь к нему, вскакиваю на ноги и – плохая девчонка... нехорошая девчонка... как так можно... – беру его в рот. Бож-же-е, твердый какой. Обскакиваю языком, ласкаю ртом его член, а сама раздеваю его – сколько можно еще не видеть его тела? Сколько еще мне ждать?

Не выпуская изо рта его члена, то и дело поднимаю на него глаза – разглядеть, увидеть, всосаться в него взглядом, любоваться, облизывать его глазами, голого, красивого, сексуального... Обласкать взглядом его плечи, грудь, живот, позволить его сильным, умелым рукам лечь мне на голову и даже натолкнуть мой рот на его член, если захочет.

Рик замирает, пока я сосу его, подняв к нему глаза, и на лице его грозный, хищно-жалобный, оторванный кайф. Со стоном гладит мои волосы – неужели кончит мне в рот? В предвкушении готовлюсь хлебнуть его спермы и словить кайф его беспомощности.

Но отминетить себя до извержения он не дает – выходит из моего рта, тянет к себе. Поднимает на руки, опять – играючи, опять – словно пушинку. Приноровился.

Чувствую себя изящнее пери, хоть, безусловно, испорченнее гораздо. Его рот снова нашел мой рот, чтобы через него радостно сообщить мне, что и изящности, и испорченности во мне как раз столько, сколько ему нужно.

Присосавшись ко мне в поцелуе, Рик несет меня к столешнице – при этом случае обнаруживаю, что тут есть еще комната и там у него стол. Он соскучился по моим губкам, тем, что пониже и повлажнее, и склоняется над ними – о, боже... теперь я вижу, как он лижет меня, и стону похвалу ему медленно, протяжно. Да-а-а-а...

Затем на смену собственному языку он призывает член и дотрахивает меня на своем столе. Мы снова целуемся с улыбками, целуемся то взасос, то с короткими чмоканьями, я сжимаю его твердую, охуительную, блять, жопу, а он двигается во мне долго и медленно.

Мне нравится это не-расстояние между нами, нравится видеть его так, с ближины, чтобы он заслонял мне все вокруг.

И ему, похоже, нравится. Он утыкается носом в мою грудную клетку, с наслаждением терзает мою грудь, взбирается выше и оставляет пунцовый засос на той, что поменьше и еще один – над.

Затем – какими мерными и мирными ни были его движения во мне – под конец Рик провоцирует оползень. Обваливающиеся во мне пласты – лишь остатки более мощного сотрясения, недавнего, одного «из», и с этими обвалами приходит полное опустошение – у меня и у Рика.

Лилле

(третья)

Под конец Рик надевал презерватив, который лежит теперь сморщенный рядом на столе. Мы с ним прислонились тут же. Передыхаем.

Длится это лишь мгновения – стоять так неудобно, к тому же холодно, особенно если только что как следует вымокнуть, остыть, да не обсохнуть.

Почти как в первый раз, могла бы подумать я, но ничего подобного не думаю. Думать мне сейчас не хочется – нечем, да и незачем. Секс с Риком принес законченность сгустившемуся вечеру, сегодняшнему дню, выходным и вообще, всему во мне, что, как видно, искало отдушину.

Мне редко удается подвести эмоциональный итог дня, то есть, успокоиться – отчего не сделать это сейчас?..

Отделяюсь от столешницы и отправляюсь на поиски шмоток; надеюсь, что в движениях моих самодостаточность, заметная ему, если он смотрит.

Всё, вроде, здесь, в скомканных «простынях»? Подмечаю, что снова не хватает трусиков, но – самодостаточность, я ж говорю – не шастаю в поисках по его фактически пустой квартире, в которой, как замечаю теперь, немало комнат. Хладнокровно одеваюсь – ничего, и без трусов не замерзну. Потом заберу. Или пусть оставит себе.

У него нет зеркала – или в ванной есть?

Я не искала ванную, потому что не думала в ней освежаться. Да, надо бы, я ж финишировала только что. Нет, я не грязнуля, просто сексуальное затмение прошло. Теперь мне виден Рик в свете, по своей обыденности уступающем лишь электрическому. Не знаю, хочу ли рассматривать все его детали в этом свете, а раз не знаю, значит, не хочу.

Встречаюсь с ним взглядом и не понимаю, чего искать в его глазах. Вернее, попросту не ищу – уже нашла все на сегодня. На этой волне решаю не идти в ванную. Не хочу больше передвигаться туда-сюда по его квартире, присматриваться и разглядывать, узнавать и ориентироваться.

Итак, подведение эмоционального итога... Рик опережает меня в этом – натягивает джинсы с трусами, тянет сигарету из неизвестно откуда взявшейся пачки, закуривает. Тянется было за пепельницей, но затем, взглянув мельком на меня, открывает окно. «Аккуратные», но хорошо заметные мускулы, особо не выставляемые передо мной напоказ, окутываются клубами сизоватого дыма. Как видно, ему не холодно.

Опьянение сочной яростью – его, моей – прошло, и я теперь иначе ощущаю запахи. Его запах. Разбирать крепкую сложность букета, которым пахнет вся квартира, расщеплять на оттенки и нюансы – все равно, что разглядывать его или исследовать его квартиру. Значит, принюхиваться ко всему вокруг я тоже не буду. Особо отмечаю только витающий над всем запах сигарет, несильный, впрочем – похоже, он частенько курит «в окно».

Пока я там лазила, Рик докурил и совершенно необъяснимым образом уже оделся. Мужчины быстро одеваются.

Он включает свет:

- Ты че, торопишься? Давай кофе?

Экстазы пережиты и теперь звук его голоса не будоражит, но беспокоит, застает врасплох. Легонько вздрагиваю, незаметно так, надеюсь.

- Домой надо, - объявляю без особых пояснений.

Он все так же смотрит на меня, взгляд его сер и непроницаем. Безэмоционален, я бы сказала. Следует едва уловимая пауза, будто он не знает, стоит ли пытаться задержать меня, непонятно, правда, зачем.

Намереваюсь избавить его от неловкости и обрубаю паузу: двигаюсь к входной двери.

Не знаю, что теперь чувствую. Может ли быть, что жалость? Кажется, мне неприятно улавливать, додумывать какие-то его эмоции, которых он, вообще-то, не показывает. Не хочется на основании додумок сопереживать ему, жалеть даже – за что жалеть-то? Он только что хорошо потрахался, покурил и теперь спокоен и невозмутим. Просто хочется свалить отсюда поскорее – по-моему, так будет лучше.

Когда он следует за мной, решительно отказываюсь:

- Слушай, не надо.

- Я провожу, - поясняет коротко.

- Я дойду, - настаиваю еще короче.

— Это Котти, - информирует он меня сухо.

- Я из Берлина, - киваю я, уже одетая в плащ, с сумочкой через плечо, одна нога – в дверях.

Тут серые глаза его, только что безэмоциональные, внезапно сужаются в ласковом лукавстве.

На это я тоже неожиданно для себя улыбаюсь и киваю на прощание:

- Отдыхай.

***

Рик все же не дал мне спокойно удалиться – «вел» до метро на пионерском расстоянии. «Вел», не шифруясь – просто шел себе, руки в карманах.

Я «дойду сама»? Ладно, он не будет мешать. Но он сказал, проводит – он и провожает. Правильно, сначала я его развеселила – мол, чума-девка, из Берли-и-ина. Местная. Теперь настал его черед повеселить меня.

Хотя мне и без него весело. Он прав – на Котти уже полным-полно тусующейся местной шпаны. Турки, русскоязычные и черт их знает, кто еще. Припоминаю, какой это криминальный район, вернее, киц, если по-берлински. Здесь даже днем небезопасно, нет-нет, кого-то режут «и так далее», то и дело слышно о стычках с полицией.

Вырасти я в Узбекистане, как отец, привыкла бы к повышенному вниманию к своей светловолосой, голубоглазой персоне. Нет, у меня в Панкове совсем не так, а в центре – тем более.

Все же невозмутимо дохожу до спуска-подъема на метро-эстакаду, успев краем уха подхватить брошенные мне вдогонку громкие реплики, даже не по поводу вышеупомянутых аспектов моей внешности, а всей внешности в целом. Реплики сопровождаются вопросами относительно планов на вечер, предложениями по их составлению, предположениями относительно моей профессии и места работы, а также утверждениями, что именно там меня, кажется, видели. Все это отскакивает от меня, не долетая, как будто я в наушниках, но Рик – там, за мной, похоже, оборачивается на спрашивающих, предлагающих и предполагающих.

Спиной я «слышу», как кто-то из них, похоже, здоровается с ним. Кажется, он даже обещает им «сейчас подвалить». Нет, они просто соседи. Не может он быть среди них своим, членом их – ну, что это там у них. Стараюсь не думать об этом.

Этакая Площадь Звезды для буйных, Котти – место колоритное. Отстойный, угрожающий такой, но колорит. Этажки-тачки-криминалитет и то и дело вой сирен, по большей части, полицейских. А «нижний ряд» - если не обменники валюты, то сплошь закусочные.

Обернувшись, вижу, что подвалить он собирается, как видно, в небольшое заведеньице, издалека возвещаемое несоразмерно здоровенной красной электрической вывеской TADIM.

Дёнер, отмечаю про себя не без усмешки. Правильно. Сначала упахала, потом свалила, но телохранителя разыгрывать все-таки заставила – со мной одни напряги. Проголодаешься тут.

Рик все же «доводит» меня до «под землей»-к-«над землей», сажает на «восьмерку» и только тогда реально успокаивается.

Последнее, что вижу из окна вагона – его, двигающего назад, на эскалатор. Внизу его ждет дёнер. Что ж, ладно спасибо за конвой, думаю и даже мысленно желаю ему приятного аппетита. И перекидываю взгляд в правое окошко.

Вообще-то, мне и самой есть охота, а дома нечего – тоже, что ли, по дороге дёнер взять? Целоваться вроде больше ни с кем не надо. Тут мне вспоминается короткий диалог сегодня с ним про пиво – ах, вот оно что. Ничего, сейчас получит свое пиво – теперь-то можно.

Ехать до Винеты мне по меньшей мере полчаса, да еще с пересадкой на Алексе. С Плюшки ближе гораздо. При мысли о Плюшке снова «возникает» Рик. Смущенно посмеиваюсь от его возникновения – вспомнила нашу первую встречу. Откуда же он ехал? «Час на дорогу» ... – и как мы только встретились... И еще – в каком таинственном свете представлялся мне мой взъерошенный, небритый незнакомец.

Теперь представляю себе его, лопающего денер. Он стоит под козырьком у красной вывески, прихлебывает пиво. Перед знакомыми-соседями на вопрос «а че за телка» таинственно отмалчивается... или... ну, не расписывает же меня и нашу встречу в наисмачнейших подробностях?..

Да не-е-ет, конечно. Чур меня. Ну что же я – совсем не разбираюсь в людях? Неправильно его оценила?.. Положим, подробности он опускает, но вот пояснить, кто я? Пожалуй, может.

А кто я?

Знакомая – нет. Он ничего обо мне не знает. Имя, сотка, место работы – не в счет.

Любовница. Звучит, правда, стремно. Любовница, но незнакомая? А что – одно другому не помеха.

Но любовница – нечто стационарное. Стационарная незнакомка. Хроническая, так сказать. Вон – знакомиться не хочу. Сама о себе ничего не рассказываю, его не мотивирую. Слова сказать не даю. Валю – только б наедине не остаться. Да ну, на фиг.

А может, я что-то вроде добычи для него, ну, были же моменты... кусал, помечал. Плюс он же у нас весь такой, на волчару похожий. Тоже нет. И вообще, может, это я его для себя добыла, не он – меня. Ведь такие моменты тоже были, и я не отрицаю.

Короче, я не собираюсь разбираться, кто я ему, не разобравшись, кто он мне. А вот тут... вот не остыла я еще от него, признаю, но... разбираться в этом меня сейчас не тянет.

***

ты дома

Вряд ли ему оттуда, с Котти, видно, значит, фраза подразумевается, как вопросительная.

да

что делаешь

Не отвечаю, потому что в ломы, а про купленный-таки на Винете и съеденный в качестве ужина дёнер говорить косячно.

у меня отходняк - отвечает за меня Рик.

после?.. – интересуюсь.

тебя

А я было подумала, что он это про то, что, может, только что перебрал – выходит, недобрал?

Спрашиваю:

хорошо или плохо?

и то, и другое

Можно ли назвать флиртом подобную беседу, если ее участники еще не остыли друг от друга?..

Отходняк, он же говорит. Я не озвучиваю, но у меня после него – тоже. Кажется, флиртовать у нас лучше получается на расстоянии.

Во мне шевелится что-то, похожее на желание увидеть его прямо сейчас. И чтоб уже остаться вместе на всю ночь. Это невозможно, а потому от желания этого мне чуть ли не физически неудобно. Еще меня бесит тот факт, что, по-видимому, начинает устанавливаться некая зависимость и интервалы между дозами все короче.

Поэтому я предвосхищаю его неизбежный вопрос вроде «завтра встретимся?», «какие планы?» и т. д. и объявляю:

спать охота

спокойной ночи

Он: Ты очень сексуальная, Кати. Очень.

Не подозревала – а он берет и выстреливает в меня этим типа «и тебе спокойной ночи».

Гад такой. И как теперь заснуть.

Не фиг спать – об этом «пинает» меня звонок:

- Че не спишь? – для проформы осведомляется Рик.

- Засыпаю, - вру я.

- Ты забыла кое-что у меня.

Он не уточняет, что «кое-что» — это трусики, но – по его голосу слышу – сам от этого подогревается.

Потом отдашь. В следующий раз. Я сама заберу – ничего из этого не хочется произносить вслух.

- Давай завезу.

- Когда?.. – (на фиг спросила?..)

- Сейчас.

Похоже, его излияния про мою сексуальность завели не только меня. Его тон решителен и не терпит возражений. Меня спасает только то, что он не знает, где я живу.

— Это не срочно. Заберу потом.

- Как это, б л я т ь, не срочно?!

Ого, видать, ему срочно. Но несмотря на мат, которого он со мной не стесняется, вопрос этот задан не агрессивным тоном, а, скорее, с любопытством.

- У меня есть еще, - говорю.

- Так мне тогда в отсутствие тебя подрочить на твои трусики?

- Слушай, ты охренел совсем? – спрашиваю я с деланно зловещим спокойствием, хоть все это меня вообще-то веселит и возбуждает немножко. – Тебе похер?

- Что – похер?

- То, на что это похоже.

- Что конкретно?

- Базар твой безобразный? Грубости?

- Давай, детка. Наконец-то раскрутил тебя на эмоции. Реальные, - слышу, как он улыбается, «вижу» эту улыбку, как сегодня в дверях, когда сбежала от него. – Давай еще. Эх-х...

- Че вздыхаешь? – наезжаю больше для проформы.

- Жа-алко, что тебя нет рядом.

Признаться, мне тоже жалко. Поэтому как можно резче и «рассерженнее» обрываю разговор. При этом чувствую, что от моих, как он их назвал, эмоций, ему теперь тепло. Тепло это бесконтактно, но четко вливается в меня. С этим теплом я засыпаю.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Сюрприз. Физмех

На следующий день меня ждет сюрприз. Когда, спотыкаясь, бреду открывать трезвонящую, как зараза, дверь, мне его так и объявляют:

- Сюрпри-и-из!!!

В дверях стоит папа. Он приехал, чтобы поменять у меня аккумулятор и ради такого случая привез с собой Эрни – брата, из-за которого, как-никак, все и случилось. Правда, сегодня отец скажет мне: «Катика, да «свет» тут ни при чем, просто время ему пришло».

Сейчас я выразительно смотрю на обоих – мол, я ценю и все такое, но еще офигительно рано, я – в пижаме, потому что сегодня праздник-день-Воссоединения, посему и выходной.

Но, конечно, придется их впустить и напоить чаем, накормить завтраком, которого у меня нет, потому что минуту назад я крепко спала, привести себя в порядок, пока они будут его есть. Ненавижу сюрпризы.

Впрочем, они привезли булочки, а Эрни обнаруживает умение обращаться с электрочайником.

«Отхожу» позднее, когда, шурша октябрьской листвой, неспешно идем в гараж.

- Ну-с, чего новенького? – спрашивает папа, подразумевая работу.

Эрни плетется рядом, тыкаясь в сотку – на мою работу ему наплевать.

Новенького хоть отбавляй, но вот «интересненького» ...

Папа у меня – завкафедрой в ТУ по «физмеху» - физике трения и механике.

Мои «дома» его не очень интересуют, ну, максимум, если начинаю рассказывать про сейсмоизоляцию. Поэтому я отфильтровываю, сокращаю количество «новеньких» до одного, да и то – нулевого и, по сути, «старенького» и в итоге рапортую в крайне сжатой форме:

- Вокзал в Бланкенбурге все стоит и с места не cдвигается.

- Мгм... – сочувственно покачивает головой папа.

Соображаю, что могла бы еще рассказать ему про намечающуюся командировку не куда-нибудь, а на Йеноптик – все-таки «микроскопы-лазеры» и легендарный «Карл Цейс». Хотя зачем – там ведь тоже «купи – продай», вернее «купи – перестрой».

- Пап, ты, случайно, не в курсе, у вас в уни какая компания у химиков лабораторный комплекс перестраивала?

- У химиков? – удивляется папа. – Ах, да, я, кажется, видел, что им ремонтировали там что-то...

Ясно. Тогда не стоит утомлять папу Йеноптиком.

– Значица, тэкс... – папа вытащил новый акку из багажника своего «хайлендера», припаркованного на соседнем месте от моего. – Сын, помогай...

«Сын» ушел в себя и от этих слов только вздрагивает.

Пока Эрни пытается определиться, к нему обращались, не к нему, его-наш отец сам находит ключ и отсоединяет старый аккумулятор. Наверно, рад, что Эрни вообще смотрит.

Не спрашиваю, требуется ли, может быть, моя помощь – привыкла, что хронически «не требуется». Там и помогать-то нечего – у папы, хоть он и профессор, все выглядит так просто.

Как бы там ни было, в этот момент звонит Рик.

- А?.. Чего?..

В гараже у меня плохо ловит, но я все же разбираю, что Рик с места в карьер настойчиво и недвусмысленно предлагает встретиться сегодня, сейчас, скажем, у него, чтобы много позже, скажем, завезти меня ко мне и таким образом встретиться и у меня. Заодно и узнать, где я живу.

– Нет, - отказываюсь вполголоса, - сегодня не могу.

- Почему – работаешь?

– Нет, по праздникам я не работаю, - отрезаю я – и пугаюсь: отец, неодобрительно покачивая головой, ворчит:

- Вы-ход-ной потому что. Вы-ход-ной – какая, к чертовой матери, работа?..

Я начинаю размышлять: либо он, Рик, настолько занятой, что даже сегодня работает, но это – вряд ли, либо ему до такой степени нечем заняться, что он потерял счет дням и даже про праздник забыл.

- Правильно, не хер, - говорит он, спокойненько этак.

Недоумеваю: это у него такая ледяная ярость от того, что ему сегодня не дадут и не покажут хату, в которой обитают, или ему положить – просто звякнул по пятому или десятому номеру в списке, не прокатило тут – пошли обзванивать дальше?

Кто ж его знает. Конечно, может, он просто сказал то, что хотел сказать – одобряет, что я отдыхаю по выходным. Не больше и не меньше.

Не успеваю определиться, к какой версии склоняюсь.

- Сис, эт кто?.. – бездумно спрашивает заскучавший Эрни, чья заинтересованность аккумулятором не выросла ни на йоту.

- Какой еще «сис»? – не оборачиваясь, переспрашивает папа. – Сисадмин?.. Чего ему неймется...

Рик ъсухо прощается.

У меня екает сердце, и все внутри обваливается, как при землетрясениях из папиных лекций. Чувствую себя по-настоящему застуканной.

Эрни говорит, преувеличенно подмигивая, что из-за «меня» и «моих» авто-болячек им с папой придется с опозданием присоединиться к грилю, устраиваемому сегодня по случаю дня рожденья – не Эрни, он у нас апрельский. Наверно, у младшей Леи отмечают, моей единокровной сестры, той, что Пина родила отцу «после Эрни». Хотя, может, и у старшей Паулы, той, что папе не родная, но тоже дочь, также любимая, воспитуемая и опекаемая. У нее тоже в октябре, кажется.

В любом случае Эрни не только не парится, а рад будет, если они сильно опоздают – все равно свалил бы оттуда поскорее.

Папа все сделал и просит завести.

Он еще немножко расспрашивает меня о «торможении» бланкенбургского вокзала. Увы, торможение это никак не связано с трением, и лишь чуть-чуть – с износом. Мне и рассказывать неловко про то, что просто «гребаные поставщики не поставляют, потому как из-за короны попали сами». Мне так хотелось бы хоть раз порассказать ему о чем-нибудь более возвышенном и хотя бы в теории представляющем хоть какой-то интерес для его сложных теоретических задач.

Впрочем, папа принимает к сведению мою «прозу жизни» так же, как некогда принял к сведению мой выбор профессии: рассеянно кивает.

Если на дорогах более-менее, возможно, они еще успеют в срок... То есть, к прибытию молодого человека Паулы. Сегодня она должна была привести его знакомиться с родителями.

- Знакомиться – громко сказано. Мать, - (Пина, то есть), - с ним давно знакома.

- Не одноклассник хоть?.. – шучу.

Папа не замечает шутки и снова рассеянно кивает:

- Соседей сын, жили возле нас, переехали. Э-э... Катика, так, а поехали с нами?..

Папа приглашает от чистого сердца, хоть и спонтанно, но пора уж наконец-то отпустить его.

В знак благодарности за то, что он возился со мной сегодня, я отказываюсь. У меня и подарка-то нет, к тому же, думаю вдруг, я не люблю Паулу, а она – меня. Всегда так было. Она не расстроится, если я не приеду.

Мой отказ долетает до ушей Эрни, и этот говнюк еле заметно злорадно улыбается. Папа не настаивает.

На обратной дороге мне хочется сделать круг – пройтись по улицам. Проветрить мозги.

Да, думаю, новый аккумулятор – это, конечно, супер, но не такой же ценой. Ведь папа, в отличие от Эрни, не собирался откашивать от семейного праздника. Теперь он считает, что я потребовала втянуть его в эти ремонты...

Звонит мама. У меня перед ней должок про «вчерашнее», хоть про кувыркания с Риком рассказывать я, разумеется, не собираюсь.

Насчет «сегодняшнего» гружусь настолько, что даже от мамы не утаиваю:

- Интересно, кто доложился папе. Не иначе как Эрни раскололся. Анонимизировал места, лица.

Мама тактично молчит. Ах, вот оно что.

Мои загрузы удесятеряются:

- Мам, а зачем?..

- А что?

- Я бы справилась.

- Да прям! Катька, вот что ты постоянно! – сердится мама. – На черта «справляться»!

На черта быть одной, когда «даже мужика рядом нет», чтобы, ну, к примеру, аккумулятор поменять. Так, что ли? Обидно и необоснованно – сейчас я действительно чувствую, что одна. Что бы там он, Рик, ни говорил и ни писал и что бы со мной ни делал. И кто он, вообще, такой, этот Рик.

Но мама сейчас, видимо, не об этом, хоть это тоже излюбленная тема.

- Вечно тебе будто неудобно перед ними – а это тоже твоя семья.

Вторая семья. Так, где тут кнопка «выкл.»? Раньше на советских электроприборах была, я знаю, мне рассказывали.

А тут нет такой кнопки – потому ли у меня вырывается:

- Я-то хоть...

И все. И я не продолжаю.

Я-то хоть – что? Бываю у них? Общаюсь?.. Маме, интересно, какого с ними общаться?

Дура. Я, которая. У нее-то, у мамы давно своя жизнь и в этой жизни есть только я и никакой второй семьи там нету. И мама прекрасно справляется.

А отец – для нее это дело прошлое. Потому и позвонила ему с такой легкостью, попросила решить вопрос. Папа по-своему обыграл для дочки – сюрприз, мол. А я не неблагодарная стерва, просто сюрпризов не люблю.

Помимо этого, я еще и большая, мать ее, девочка, поэтому разруливаю:

- Ниче, мам. Все нормально.

- Ну вот и хорошо.

Вижу, что хорошо, думаю, а сама разглядываю фото со дня рожденья, которое присылает Эрни, «подредактировав» Паулу и подписав снизу нечто обидное. Думает, поржать можно со мной заодно, за глаза над родными-единоутробными поиздеваться. Совсем нюх потерял, засранец.

терпи - пишу ему, - и не выеживайся

Он: хочешь вместо меня.

Я: в другой раз

Он: другого раза может и не быть.

А даже если и так, думаю.

Шагаю мимо старой сигаретной фабрики – стиль «модерн», мой любимый. Из-за непропорционально-больших окон напоминает гигантских размеров карточный домик. Думаю машинально, как и всякий раз, как ее вижу, что вот – стоит же объект, пустует, уже сколько лет стоит. Толкнуть, что ли, на работе идею – пусть какому-нибудь инвестору-клиенту укажут. Толкну, как «кончатся» проекты...

***

«Мам, скажите честно, куда мы поедем летом? Только честно».

«Это сюрприз».

«Сюрприз?.. Хм...»

Вот не люблю я сюрпризы. Секреты. Уже тогда, в тринадцать лет не любила. Да что там – раньше. С самого детства.

Сколько себя помню, всегда всё хотела знать наперед. Единственно, не требовала раскрыть личность Деда Мороза – возможно, тут слишком рано все стало слишком понятно. Но в остальном...

«Мам, скажи, честно, зубная фея есть на самом деле? Только ничего от меня не скрывай».

Тут мне было лет шесть, и родители с готовностью адаптировали для меня зубную фею, которой, как они потом рассказывали, не было у них. С каждым выпавшим зубом требование мое не менялось, но взрослые почему-то не догоняли и пъродолжали «записывать напоминания для зубной феи». Кстати, бабло под подушкой я находила не всякий раз, может, отчасти поэтому и выросла не в конец меркантильной и в общем-то нейтральной по отношению к деньгам особой.

Меня потчевали другими сюрпризами, я терпела. Последним обоюдным родительским сюрпризом должна была стать цель нашего совместного путешествия на каникулах, но я так и не узнала, куда мы собирались поехать. Вместо этого незадолго до каникул родители сообщили мне, что расходятся. Так я впервые столкнулась с разрывом незыблемого. На тот момент мне хватило, хоть шок от этого был значительно меньше, чем от Михи с его мишками много лет спустя.

Мне было тринадцать и особой наблюдательностью в межчеловеческих делах я тогда не отличалась. Потому причину, преподнесенную мне в виде «у нас не осталось общих интересов», приняла, как правдоподобную, а на раскапывании сути вещей в виде «папа нашел моложе и загулял, но человек она хороший» не настаивала. Не знала, например, что она с «хабилитационной» папе помогала, публикации его редактировала.

Против отца я не ожесточилась, тем более что не было, за что: на самых азах он старался исправно включать меня в свою новую жизнь и делал это не только добросовестно, но и, кажется, искренне.

Жалеть маму вроде как тоже было некстати, но иногда почему-то хотелось. У нее не было «второй семьи», а была только я.

Вторая семья. Кто была у отца вторая семья, кто первая? Я никогда не пыталась вникать в тонкости определений. С какого момента то, что обычно появляется в таких случаях, можно считать второй семьей, а с какого момента – первой.

«Доченька, у папы теперь вторая семья».

«Да, мам, я знаю, я была у них».

Впервые я увидела Паулу – кудрявого темноволосого ангелочка – на свадьбе у отца и Пины – Прозерпины, теперь его второй жены, симпатичной, молодой и не менее кудрявой, чем Паула. Впервые в жизни я была на торжестве без мамы и казалась себе почти взрослой.

На фотосессию молодых Паулу совали на все фотографии. Вернее, она сама уцепилась за платье Пины и не давала себя увести. Было ей четыре года, а мне – четырнадцать, но отец почему-то решил, что я могу обидеться, поэтому фотографироваться с ними позвали и меня.

Я стала рядом с отцом, но Паула рванула ко мне, стала отпихивать, вопить: «Уходи... уходи...» Пине было страшно неловко, и она попыталась приструнить Паулу, а отец – погладить по блестящим каштановым кудряшкам. И тогда Паула ударилась в рев и с криком: «Мой папа!» - изо всех сил пнула меня в ногу. Я лишь потирала «травмированное» место – больно, блин. Но что делать, думала, маленькая же, хоть и злючка невоспитанная.

Не помню, наказали ее или просто взяли на руки, но позднее, в самый разгар праздника Паула куда-то исчезла. Ее хватились и начали всей свадьбой обыскивать ресторан.

Я нашла ее на кухне. Вся перемазавшись, она сидела на полу и запихивала в рот пирожное, не знаю, какое по счету. Когда я попыталась заговорить с ней и отвести к ее матери и моему отцу, Паула сердито посмотрела на меня и промямлила: «Ты что, не поняла? Уходи! Это больше не твой папа! Это мой папа!» И хоть за последние пару часов ничего не поменялось, и она была все тем же ребенком четырех лет, а я – подростком на десять лет ее старше, я, не спуская с нее глаз, сообщила во всеуслышание: «Вот она!» - а ей сказала тихо и зловеще: «Нет! Мой! МОЙ!!!»

Когда через несколько секунд подоспела Пина и, бросив мне благодарный взгляд, подхватила на руки нашедшуюся Паулу, та была пунцовой и совершенно невменяемой – кричала, брыкалась, кусалась и дрыгалась во все стороны, рискуя с рук Пины грохнуться обратно на пол. Платье Пины из молочно-белого в момент превратилось в разноцветный клоунский наряд. Да у нее и без того был такой вид, будто ей только что заехали тортом. Справиться с Паулой смог только отец, но праздник на этом закончился, и все разъехались по домам.

Мне до сих пор неприятно вспоминать про мой косяк с этой маленькой заразой. Другого отца, кроме нашего, у нее никогда не было. Потом, конечно, я «отошла», кажется, «переросла» и Паула, но чувства наши по отношению друг к другу так и остались прохладными. Наверно, поэтому я не люблю ее: какое-то время мне казалось, что она сказала правду, и отец не только ушел от мамы к Пине, но и от меня отказался ради нее, Паулы.

Вторая семья...

«Слушай, мам, давай тоже заведем себе вторую семью?»

«Катюш, только вот не надо сейчас истерить».

«Я не истерю, мам».

«Ка-ти-ка, а у нас для тебя сюрприз. Мы...»

Я у них. Отца и Пины. Мне лет пятнадцать. Меня иногда приглашают к ним в Веддинг, вернее, я сама туда приезжаю. Нашей старой трехкомнатной квартиры больше нет, мы с мамой живем теперь в двушке во Фридрихсхайне. Отец еще преподает в Институте Техники, тогда – Институте Бойта. Они с его семьей поселились неподалеку, да так там и остались.

Отец и Пина улыбаются мне. Улыбка Пины робкая, но счастливая.

- Катика... у тебя будет братик. Или сестричка.

Из меня рвется истерический смех. Вопль. Возглас. Отец сияет счастьем предстоящего отцовства, еще одного. Если сейчас я и выдам что-либо неадекватное, он все равно не услышит.

Но даже не лицо отца тормозит меня, а Пина. Ее робкая, счастливая улыбка, то тепло, что светится из ее глаз, глаз уже однажды матери, а скоро она еще раз ею станет – но и боязнь: Пина всегда меня немножко побаивалась.

Я тогда милостиво улыбаюсь – в первую очередь Пине. Ну, а отец-то ничего иного от меня и не ждал.

- Поздравляю. Нас, - говорю им, и они вдвоем обхватывают меня с обеих сторон. - Па, а если... снова девочкародится.

- Ну, тогда будем так, - улыбается отец.

Его улыбка, как всегда, заразительна. Уверена, когда-то мама тоже так считала.

Кстати, мама...

Она возвращается домой после родительского собрания, тащит в сумке с контрольными какие-то продукты, хоть я, кажется, говорила ей, что ужин приготовлю сама. А может, не говорила. Машины у нас нет.

После ужина мама садится работать. Недавно у них в школе ей помимо математики дали русский. Она давно это добивалась даже не из-за одного только повышения зарплаты. Теперь у мамы больше работы, но ведь и я уже большая и за мной уход не нужен.

Подхожу в кабинетный угол, который она отгородила в зале для своего рабочего стола:

- Ма-ам, мамочка...

- Ох, господи, Катюх, ну чего тебе...

Сейчас как-то особенно остро чувствуется, что мать на износе. Может, не стоит тогда сейчас об этом с ней?

- Да... у них там сюрприз.

Мне плевать, что, они, возможно, сами как-то хотели ей об этом сказать. Хотя зачем это им? Да дура я, что ли? Наверняка отец надеялся, что узнает мать об этом от меня.

- У них сюрприз, - повторяю, будто китайский болванчик.

- Да? У кого?

- Мам! – кричу я, уже не в себе.

Мать вздрагивает, выходит из своего замученного оцепенения и спрашивает:

- Кать, что там такое стряслось? С тобой все в порядке?

И до меня доходит, что я по меньшей мере инфантильна. Будто у матери моей дел никаких больше нет, кроме как вести наблюдения за новой, отдельной жизнью моего отца.

И тогда я мигом успокаиваюсь, вернее, заставляю себя успокоиться и просто сообщаю ей:

- У Пины ребенок будет.

- Да?

Тут все же молоточек колотит меня больно где-то внутри: расстроится мама?

- На здоровье. Они уже знают, кто?

- Наверно, нет еще.

Больше мы с мамой к этой теме не возвращаемся, пока месяцев этак через семь мне не звонит отец и не сообщает:

- Катика! Твой братик! Эрнест родился!

О, боже ж мой. Эрнест.

- Ура-а-а! – ору я в телефон и требую, чтобы отец дал мне Пину.

- Па-аз-драв-ля-ю! Нас! - ору я Пине и чувствую, как она улыбается на том конце связи.

- Я сейчас к вам приеду, - торжественно сообщаю я и бегу собираться.

Наверно, так и зародилась у меня родственная близость с единокровным братом. Когда через несколько лет у них родится Лея, мне уже больше не позвонят вот так вот.

Хочу вылететь из двери, а тут навстречу мне домой возвращается мама:

- Ты куда?

При виде ее лица восторг мой отчего-то стухает, и я нейтральным тоном сообщаю ей:

- Мам, у них Эрнест родился.

Мама смотрит на меня, улыбаясь одними только своими красивыми, добрыми глазами, голубыми, но совсем не такими, как у меня. Я могла бы завидовать ей за ее глаза, за то, что они не достались мне, но, глядя в них всякий раз, я просто тихо радуюсь, что она есть у меня, и что есть на свете эти глаза. Глаза моей мамы.

А сейчас она просто видит мою радость и радуется тому, что рада я.

Однако я также вижу, что она кривит губы в усмешке, и говорю ей:

- Да, слава Богу, что не девочка.

- Почему?

Хотя мы с ней поняли друг друга.

- Пришлось бы им назвать ее Эрнестиной.

Что моего брата будут звать Эрнестом, я знала еще до его рождения. Когда еще жили вместе, отец по мере моих тогдашних возможностей впихивал в меня Хемингуэя, а в юношестве, по-моему, восхищался Эрнесто Че Геварой.

- Ладно, - говорю я теперь маме. – Пацана – подрастет – будем Эрни звать. Ну, или Эрн.

Мама кивает, мол, согласна, а я заискивающе улыбаюсь ей, как будто извиняюсь. Будто прошу прощения за то, что так радуюсь рождению у ее бывшего мужа – моего отца – ребенка от другой женщины, с которой мой отец – ее бывший муж – ей некогда изменил.

- Беги, беги, - подбадривает меня мама. – Большой привет им передавай, поздравления. Купи там что-нибудь, от меня – тоже. Я... всю жизнь мечтала подарить твоему папе сына...

Ее взгляд не завершает этой фразы словами из, кажется, какого-то кино «...а родилась ты».

Потом, намного позже, когда мама расскажет мне про случившийся с ней когда-то выкидыш, я пойму, что то и был сын.

А еще, когда еще много позже мы с ней узнаем о беременности новой жены Михи, мама не сочтет нужным щадить мои мнимые чувства, а просто спросит:

- Ну и что? Тебе больно? Ты несчастна?

А я с удивлением отвечу:

- Да нет. С какой стати? Дело прошлое.

И не совру.

Она пожмет плечами и кивнет, будто скажет мне:

«Вот видишь. А ты меня тогда отцом долбала, его Пиной и Эрнестом. А дело было прошлое».

***

Дома ко мне стучится настоящее и, замучившись вибрировать, спрашивает:

так что встретимся

Настоящее не нашло больше, с кем провести этот вечер. И не найдет в лице меня, вот провалиться мне на этом месте.

Я: не-а

Он: работаешь все-таки

Я: нет

Я сделала себе маску и смотрю на свое отражение – мне будто влепили тортом в немом кино. Отчего-то снова вспоминаю папину свадьбу, высовываю сама себе язык и радуюсь, что не поехала на гриль.

Я: ложусь уже

Он: чего так рано

Я: уезжаю завтра

Он: надолго

Я: посмотрим

Он: сообщишь

на кой ляд ему...

Я: сообщу

Может быть. А, найдет же все равно...

***

Глоссарик

день Воссоединения – 3 октября – день воссединения ГДР и ФРГ в 1990 г., с тех пор является государственным праздником

ТУ – Технический Университет в Берлине

Йеноптик – акционерное общество Jenoptik, оптико-электронный концерн, расположенный в г. Йена, берёт своё начало от компании «Zeiss».

Карл Цейс – немецкий изобретатель в области оптики

Бланкенбург – часть района Панков в Берлине

хабилитационная – научная работа, обязательная в Германии в рамках процедуры получения высшей академической квалификации, дающей право на занятие профессорской должности в ВУЗе

Институт Бойта – бывшее название технического ВУЗа в Берлине

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Бизнес-ланч

Вернулась?

Рик нарыл вопросительные знаки. Соскучился, наверно.

Я: ну да

Он: сообщить хотела

Не хотела – сам хотел. Ну и теперь сообщила же.

Я: закрутилась

Он: ладно отдыхай завтра увидимся

Соскучился и организацию встречи берет на себя. Это удобно. Да и я соскучилась, если честно – уезжала на три дня.

Наутро даже решаю поздороваться:

привет

Он: прогресс

Я: ??? - (а потому что как его понимать?..)

Он: больше слов

Да ладно, сам-то.

В то воскресенье в Эндлосе «общались» мы по тому же сценарию: Рик говорил мало, я – еще меньше. Он просек, что инициатива как в общении, так и в действиях предоставляется ему, а я не то, чтоб робкая, а – да хрен меня поймет. Похотливая лентяйка, наглая пофигистка, эмансипированная сучка – всего понемногу. Ведь так он считает?..

Но в то воскресенье Рик нашелся, как поступить: привел нас на хату, и мы хорошенько потрахались. При этом чуть-чуть поближе узнали друг друга.

Потом было «потом», за ним – выходной перед командировкой. Всякий раз он хотел углубить процесс узнавания друг друга, но я отмазывалась.

Теперь ему, похоже, приспичило... общаться. Поэтому он «подлавливает» меня по пути на работу, хоть и не живьем.

у меня дела сегодня возле Ку‘Дамма - сообщает он.

к обеду освобожусь

Я: окей

«окей» – ведь это слово? Он слов просит.

Он не просит, а требует:

заберу в обед скажи когда

Я: в обед

Не переспрашивает. Скорее всего, просто явится подкарауливать меня в надежде, что мы и в этот раз друг друга не пропустим.

После нашего «рандеву» прошло четыре дня.

Я ездила на Йеноптик, в Йену. Йена – это в Тюрингии и от Берлина дальше, чем кажется. Пришлось пожить там, чтобы не убивать каждый день по четыре часа на дорогу.

Йеноптик продает один из своих старых фабричных комплексов, а наш клиент – не Франк, в кои-то веки, - надумал его купить и устроить там научно-деловой центр, часть из которого хочет арендовать Йеноптик. Я ездила с презентацией нашего проекта, заявленного на их тендере. Подрядчика по планированию научной части комплекса пришлось буквально взять с улицы, времени покопать получше не было. В общем, я сделала, что смогла, остальное покажет тендер. Хоть посмотрела Йеноптик. Так и сказала Мартину.

Ты очень сексуальная, Кати. Очень.

Фраза-слова-буквы всплывают у меня на воображаемом «жестком диске» и помимо моей воли мне становится жарко. Жара усиливается, когда зачем-то представляю, как Рик произносит это вслух и как при этом выглядит.

Сегодня он ничего такого не сказал, я даже голоса его еще не слышала. Как видно, этого не требуется: его злоебучая – иначе не назовешь – решимость, не терпящая знаков препинания, возбуждает и без того.

После этой недоделанной переписки с ним я разбухаю, между ног поламывает, воспаляет лихорадочным румянцем щеки. Губы шепчут, шевелясь беззвучно, или же голос повторяет еле слышно: «Рик... Рик... Рик...» Глаза горят голодным блеском. Ё-маё, в кого я превращаюсь?

Затем он и сказал мне свое имя - приучает, приручает... Выходит, это я дикая, не он. Меня приручать надо. Только хрен меня приручишь, ожесточаюсь отчего-то.

Я давно уже приехала на работу. Всю дорогу скролила переписку и теперь в бешеном темпе готовлю блиц-отчет по Бланкенбургу – они получили часть оборудования и запрашивают подтверждение, чтобы начать встраивать. Ненавижу командировки – выпадаешь из нормальной работы. Все это я выполняю машинально, ошибок вроде не допускаю.

В таком же бешеном темпе пролетают мимо обрывки ощущения: – не приручусь, не приручусь... Ведусь только на собственные эмоции, не на него. Нет, не из-за потрясений, что испытала в жизни. Не тащу багаж – живу сегодня. Но на сегодня планов повестись на него у меня нет.

У нас тим-митинг, в который спонтанно и по просьбе Мартина включаю итоги Йены – вернее, говорю, что нет там никаких итогов. Сегодня мне нечего больше порассказать, вот я и слушаю других. Интересные моменты протоколирую для обсуждения с Мартином тет-а-тет.

Осечек с этим нет, но параллельное то-ли-штырево-то-ли-я-сама-не-знаю-что никуда не девается и продолжает свое возбужденное существование. Мое возбуждение не проходит. Такого со мной раньше не случалось.

Как будто что-то гладит открытые участки кожи у меня не теле, скользит по ним, сканирует – что это?..

Поднимаю голову и замечаю, что на меня пристально смотрит Йонас и не отводит взгляда, встречаясь с моим. Чего он там такого заметил? Что-то не так с моей одеждой? Я в белой маечке и красном кардигане, накинутом поверх – в меру женственно, удобно и прилично и... а-а-а, ясно. Неприлично. Футболка с глубоким вырезом, Йонас заметил засос у меня на груди, поэтому глазеет. Он не из тех, что станут отводить взгляд, даже будучи застуканными. «Прикрываюсь» кардиганом, но поздно: картинка меня с засосом, верно, отпечаталась у него в мозгу и теперь только сильнее подогревает, отправив в мир пошлых фантазий.

Итак, Йонас попал и, кажется, хочет меня. Правда, я его совершенно не хочу. Никогда не хотела.

С максимально равнодушным видом продолжаю протоколировать интересующие меня моменты совещания, соображая, что надо было, конечно, с утра поработать тональником – не додумалась с непривычки.

пообедаем сегодня

Это Рик.

заберу тебя

Я: куда пойдем

Он: О, Панама

Ого – дорого. И правда – о-па… на-ма.

Я: давай попроще что-нибудь

В ответ – наезд «голосом»:

«Че, думаешь, совсем бомж, не могу угостить?»

Признаться, именно так и думала.

Меня не особо напрягает тот его имидж, который сама для себя составила, или квартира, в которой мне довелось побывать, и я не допытываюсь, чем он занимается, но разве я неправа?..

по понедельникам времени в перерыв мало - пишу ему в ответ.

Он: сегодня пятница

Я: первый день после командировки – всегда «понедельник

легкое что-нибудь возьмем

по-быстрому - пишет он и завершает: жду - чтобы я не передумала.

- Кати, идешь? – зовет меня кто-то.

Оказывается, совещание закончилось. Оказывается, ко мне вплотную подошел Йонас:

- Ты с нами?

Опоздал немного с приглашением на обед. Да я бы и не пошла все равно.

- Сорри, я распланирована, - качаю головой. Надеюсь, только что у него на глазах не играла демонстративно золотой цепочкой на шее. – В другой раз.

- Жаль.

Я подтверждаю собственное «сожаление» фальшиво-вежливой улыбкой: - Хорошо вам пообедать, - роняя при этом ручку от планшета. Поднимаю ручку с пола сама, Йонас не успевает сориентироваться. Кажется, оголила злосчастный засос – он окончательно «залип» на моем декольте.

- Тебе тоже. Увидимся, - вмазавшись зачарованным взглядом в засос, говорит ему Йонас.

***

Заскакиваю к Рози – скинуть папку с лишними хенд-аутами презентации для «йеноптиков».

- Ну?.. – наседает она.

- Я ненадолго.

- Я наслышана. А чего это Йонас в слюнях весь?

- Не знаю. С детства не отучен.

Рози тихо и понимающе смеется:

— Вот и я ему говорю: я, мол, тебе что, гувернантка ее?.. Пытал меня только что, с каким клиентом ты собираешься на бизнес-ланч.

- Ни с каким.

- Я так ему и сказала. Он не отлип. Докапывался, есть у тебя кто или нет. Мол, однозначно же есть.

- Сахарок, я спешу. Вернусь – расскажу.

- Ниче, подождет. Колись – есть?

- Да нету, нету.

- Понятно. Ты хоть расскажи, от чего мазать. Мне ж надо в курсе быть.

- У меня встреча на обед.

- С ним? – у Рози загораются глазки. – С которым ничего нету?

- Ага. Я ненадолго.

А внутренне посмеиваюсь, потому что прямо-таки всем-всем с ней делиться я ведь тоже не обязана...

***

На выходе Рик берет меня за руку раньше, чем успеваю его заметить.

- Привет, - оборачиваюсь к нему.

Невольно сепарирую из уличного его запах, по которому уже успела соскучиться.

Вместо ответа Рик страстно целует меня, его глаза стрелами скачут от моих глаз к моим губам.

И я, не боясь дотронуться, вплетаю пальцы в его волосы, запутываюсь в них. Его язык проталкивается глубже ко мне в горло и где-то там спутывается с моим, закрыв его от всех и вся.

Между жадными поцелуями Рик интересуется:

- И че сегодня на завтрак ела... кроме кофе...

Пытаюсь пояснить, что ничего, мол, потому и умираю с голоду. Не уверена, что мой ответ услышан. Меня впихивают в метро-выпихивают из метро и тянут к месту назначения.

Рик не выпускает моей руки до самого О, Панама. Не знаю, зачем он так. Может, просто не отдает себе отчета в собственных действиях.

- Куда так бежишь? – спрашиваю его тихонько на светофоре через Потсдамскую.

- У тебя ж времени мало.

Наверно, он забил на О, Панаму, там же пока обслужат... Наверно, собрался накормить меня экспресс-обедом в каком-нибудь менее вычурном месте, к примеру, в Абрикосе.

- Че, на праздник все сделала? – ворчит мне глуховато-угрожающий голос.

- То есть?

- Ну, с кем ты там... ремонтом занималась...

Меня осеняет, что это он про тех, с кем я, по его мнению, была в праздник. Слышал голоса – мужской и почти мужской и теперь допытывается. Неужели, ревнует?.. Ой, а от этого вставляет...

- Да, мы всё сделали, - отвечаю просто.

Мою руку моментально стискивают его пальцы. Лицо его не меняет выражения, но мне почему-то кажется, что он оскаливается.

- Одну минутку, сударыня, сударь, я сейчас провожу вас к вашему столику, - проносится мимо нас голубенький, вальяжный официант, повиливая попой. Мы очутились в О, Панаме все-таки. Вот так всегда – куда он меня привел, замечаю лишь по факту.

- Спасибо, - отвечает за нас обоих Рик. – Мы посмотрим во дворе.

Официант ласково улыбается ему, кивает с искринкой заигрывания в масляных глазах.

Через сквозной проход видно пламя инфракрасных обогревателей в необычном, почти безветренном затишье двора, куда мы не идем.

- Здесь места больше, - бормочет он мне, заводя в туалет для инвалидов. – Бля, помираю с голоду.

Я... тоже, - со сладким облегчением «думаю» орхидеям в горшочках. Но сейчас, сейчас... ведь мне обещали...

Откидываюсь назад на небольшом, но удобном креслице, по плечам ползет пальто вслед за полуспущенными до коленок трусиками, а между ног пристроился Рик и лижет меня.

Мы устроились тут в непонятной уверенности, что никому сюда будет не нужно и нас никто не потревожит. Вернее, нам пофиг, даже если попытаются.

Его язык неистово кружит у меня между ног, Рик поедает меня. Не знала, что так можно. Я не боюсь, что от его поеданий меня станет меньше – выставляюсь ему навстречу.

Он выказывает мне свое благодарное наслаждение – гладит бедра, не прерывая ласк. Рыкает между делом:

- М-м, детка, я ж голодный, как волк...

Так и говорит. От своих слов, похоже, сам звереет: срывает с меня зубами трусики – а я начинаю дрожать, понятно, не от страха. Трусики исчезают в кармане его куртки.

- Тебе одних ма-ало? – стону, тяну руку к себе между ног и запускаю пальцы в его волосы, нарочито запутанные в небрежно-стильном беспорядке. – О-ох... – стон-рычание получается протяжным, хоть сама я задыхаюсь, зарезаюсь. Меня лижут так жестко, что я должна была бы испытывать боль, но ничего подобного – я на подступах к оргазму.

Я ведь тоже голодна, как волчица... думает, он один скучал?..

Хищно тереблю-рву его волосы до его сладкой боли, до сужения его волчьих глаз. Чувствую себя его хозяйкой, даже нежность собственническую ощущаю...

Но разве можно быть хозяйкой волка, даже если сама волчица?..

Стоны экстаза застревают у меня в горле – он точно лижет, а не кусает?.. Легонько покусывает, может, но ни на йоту не сильнее, чем мне нравится. У меня мутнеет в глазах – жесть, сладкая жесть, мучительный кайф.

И тут мы достигает кульминации и... я – не его хозяйка, нет. Когда давление внутри меня становится максимальным, когда я уже откидываю назад голову в предвкушении, он... о-о-о... отрывается и не дает мне кончить.

- Ты че делаешь, гад-д-д, - стону я ему.

Моя рука, только что рвавшая его волосы, дергается вниз и пальцы резко тыкают его в шею.

- А ну, тихо... – хрипит он и ловит меня за руку.

Поднимает на меня глаза и увидев в них то, что увидел – зверь зверя понимает – улыбается одними глазами, бормочет ласково-примирительно... усмирительно:

- Ти-ихо.

Целуя мою руку, которой я чуть было не заехала ему по его волчьей морде – и откуда у меня такое – он поднимается ко мне, без опаски кладет мою руку себе на лицо, а сам расстегивается, достает из штанов член и вводит в меня. И трахает меня.

Усмиряюсь от того, как он заполняет меня собой. Только что лишенная кайфа, мигом обретаю новый и с готовностью глажу, потрепываю подставленную мне щеку: ладно, мол, живи. И делай.

Теперь у него еще больше контроля надо мной и он с новой силой «вспоминает» свой голод, нехватку меня и свои предъявы ко мне на этой почве.

Он прогибает меня назад, стиснув попу, наталкивает на себя рывками, а я всей своей оголенной, вылизанной плотью ощущаю жесткий, хищный кайф, который он умудряется при этом в меня всаживать.

Вижу в зеркале напротив его стиснутую, голую задницу. Вот твою мать, даже в жестких толчках своих он невероятно грациозен. Глядишь на него и веришь без разговоров, что от всех его дерганий я испытываю непомерное наслаждение.

Из моей злости и наездов он очень скоро возвращает меня на финишную прямую.

Он чувствует, что я почти кончаю и хрипит мне, придушив за шею:

- Да, да, ебись, ебись... стони давай... как тебе хорошо, м-м-м?..

Я отрываюсь – кончаю ему с негромким стоном, как он хотел... требовал.

Мою шею отпустили, чтобы быстро надеть презерватив и моментально втолкнуться в меня, чуточку утолщившись. От этого чуть больнее и еще кайфовее. Он завершает так быстро – я и не успеваю ощутить, как проходят во мне последние отголоски оргазма, как в них включается его глухое рычание:

- М-м-м... Ка-а-ати-и...

С тех пор, как он стал называть меня по имени во время секса, между нами разрушился некий барьер – меньше мистики, больше интимности.

Кстати, об интимности – он держит меня под попу и вглядывается в мою шею, декольте, как будто ищет там что-то. Кажется, нашел – засос, будь он неладен, на своем месте, хоть и стал заметно бледнее.

- М-м-м... – возможно, подтверждает он, нашел, мол.

Его рот хватает мой рот, наверно, чтоб сказать мне об этом или просто поцеловать. А потом он возвращается к моей груди, туда, где засос, и ставит рядом новый.

- Че, пометил? – осведомляюсь между его поцелуями, все новыми и новыми.

Приручить собирается таким образом?

Рик уже вылез из меня, запечатлев на моих воспалившихся половых губах нежный, лижущий поцелуй.

- Че копаешься? – подначивает он меня теперь, пока я медлительно, будто после сна, натягиваю джинсы.

Моя попа еще не успела отойти от вдавливания в диванную подушку, а меня уже выводят за руку прочь из О, Панамы, невозмутимо прощаются с официантом, чей взгляд так и не утратил масляного благоволения.

Рик ведет меня за руку по Потсдамской, везет на метро, затем ведет по Ку‘Дамму, только теперь в другую сторону. Бреду с ним рядом в состоянии размеренного безразличия, столь характерного после хорошего секса.

- Рик, а... мы куда? – осведомляюсь на всякий случай.

Если учесть, что в дорогой ресторан меня приводили потрахаться, то кто знает, что он задумал теперь.

- Как это – куда? – Рик не поворачивает ко мне головы. – Те ж работать надо. Сама говорила.

- И?..

- Провожаю, вот.

- Э-эм-м... зачем?.. – даже пытаюсь приостановиться, но – кто бы сомневался – Рик не обращает на меня внимания.

- А че, шифруешься? – осведомляется он, так и не поворачивая головы. – Не свободна, что ль?

Не отвечаю, сама поражаясь и тому спокойствию, с каким он это спрашивает, и собственному пофигизму.

Нет, собственно. Перед кем шифроваться?

Дальше идем молча – я не испытываю потребности говорить - с ним или с кем-либо еще. На данный момент мне ничего не мешает и ничего не надо. Он же просто ведет меня на работу и похоже, ему и так нормально.

Вход в здание мне перекрывает Рози.

- Привет.

Она совершенно не удивляется, что я появляюсь с Риком, которого, естественно, еще помнит. Чисто по своему обыкновению она уже обо всем догадалась.

- Теперь представишь? – спрашивает без обиняков.

- Теперь – да, - говорю, - знакомься – Рик. А это Рози.

Рози делает то, чего не сделала я – протягивает ему руку для рукопожатия и слегка жмурится, словно от удовольствия, когда Рик сжимает кончики ее пальцев и произносит:

- Привет, Рози.

Рози не отказывает себе в удовольствии переметнуть взгляд с него на меня и опять на него. Виртуозно, почти вызывающе сформированные брови ее чуть поднимаются вверх – она по-деловитому одобряет все происходящее.

Рик сжимает у себя в кармане мою руку и непроизвольно лезет другой рукой в другой карман. Вспышка, дерзкая и жаркая – до меня доходит, что в том кармане у него мои трусики. На мгновение мое приятное опустошенное, размеренное спокойствие – как будто после фитнес-зала в обеденный перерыв возвращалась – летит к чертям. Но это на мгновение только и проходит быстро.

- Ладно, пошли, - говорю я Рози – и вообще-то абсолютно контролирую себя.

Тут Рик говорит:

- Пока. Скоро увидимся.

И на прощание целует меня в губы.

Хорошо, что язык мне в рот не вставляет. Почти.

И оказывается, что не настолько я себя контролирую. Мы – прежде мое тело, затем мой разум – вспоминаем, как он поедал меня только что и... хотим опять отдаться ему на съедение. Но он уже нас отпускает, обещая, правда, что ненадолго.

Рози внимательно наблюдает за нами и, как обычно, не зная деталей, улавливает суть. От этого у нее вспыхивают карие глазки за стеклами очков, а курносый носик начинает блестеть.

В лифте мы с ней оправляемся от увиденного и испытанного нижеследующим образом.

Я – ей:

– Че глазками-то стреляешь, остынь.

Рози, не слушая меня и даже несколько поучительно:

— Вот и хорошо, сразу б так. Че не говорила, как его зовут?

- Сама не знала.

Она принимает это за шутку. Я почти разочарована, что ее воображения, очевидно, не хватает на – ну, если не на то, что было, то хотя бы на «что-то где-то около».

Она интересуется:

- И как он? Прям так хорош?

- Прям, - подтверждаю, не задумываясь. – До сих пор дух перевожу.

Затем осекаюсь. Как это я так? Когда решилась обсуждать с ней того, с кем у меня «ничего нет» и то, чего у меня c ним «нет»? Сама себе должна была бы удивляться.

Лифт выплевывает нас, и мы идем по нашему коридору. Я осталась без обеда. Вероятно, мне нужно бы остановиться в «пэнтри» и принять на грудь хотя бы чашку кофе, но там и без нас народу – все те же и Йонас. От них за три версты разит вкусным и питательным обедом в тайской забегаловке, после какой неизбежно клонит в послеобеденную дрему, кофе там или не кофе.

Мы как раз поравнялись с их тусовкой.

- Не боись, я с друзьями друзей не блядую, - громко и решительно объявляет мне в этот момент Рози.

Кажется, Йонас захлебнулся кофе. Пролил себе на джинсы.

- Да мне ж похеру, сахарок, - улыбаюсь ласково, не глядя в его сторону, когда мы шествуем мимо.

- Ой ли?.. - не верит она.

Но разве буду я сейчас разбираться в собственных чувствах и желаниях?

Во-первых, на это у меня есть... появился Рик. Во-вторых, как объяснить ей, что Рик взамен на мои трусики, оставленные себе в качестве очередного трофея, вкатил в меня непоколебимую уверенность в том, что я могу не париться, что я – вне всякой конкуренции, и я, такая удовлетворенная, теперь где-то там, на недосягаемом Олимпе до... до следующего раза?..

Поэтому улыбаюсь Рози безмолвно, но красноречиво, мол, можешь не уверять, я на расслабоне.

- Ладно-ладно, поняла, - качает головой она. - Блин, Катика, не узнаю тебя. Вернее, не знала такой. Тебе идет... и полезно, без базара. И вообще, держи все это, пока есть... Блин, - (дальше – вполголоса), - он че тебя... прям только что, а?..

Не отвечаю.

Все-таки Рози помешана на сексе. Я и не в курсе, кто там у нее сейчас, сколько одновременно и кто из них на очереди сегодня. В своих отношениях она не любит быть в подчиненных, поэтому одобряет мою новоиспеченную хищную независимость, которую я почти могла бы принимать за доминантность, но прекрасно понимаю, что силы, как минимум, равны.

- «Похеру», говоришь? – Рози словно рассуждает вслух. – Ла-адно. Только чур – саму себя не калечь. И его не надо.

Калечиться? Нет, не за тем я всем этим занялась. А о нем вообще не думала и вопросов не задавала. Он взрослый мужик, сам так решил. И хоть Рози у нас, оказывается, альтруистка – его, по-моему, все устраивает.

Пожалуй, интересно, ловлю себя внезапно на мысли, у него есть сейчас кто-нибудь? В смысле, еще кто-то? Или я – это и есть его «кто-то», то есть, та, кто у него сейчас есть?..

***

Глоссарик

хэнд-аут – распечатанные экземпляры презентации, выдаваемые участникам

Тюрингия – федеральная земля в Германии, входившая в состав бьышего ГДР

О, Панама – берлинский ресторан высокой ценовой категории

Абрикос – кафе в Берлине умеренной ценовой категории

пэтнри – кухня, кухонная ниша на фирме

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Степ-план на ноябрь

Ноябрь медленно, но верно вживляет во всех свою замогильно-холодную серость. Опять он высушил золотые фантики бабьего лета, опять глумливо раскрошил их по паркам и площадям, а теперь танцует в них свой танец отчаяния, размахивая метлой, как подвыпивший дворник.

Я наблюдаю за ним со стороны, как будто не живу во всем этом кино, а просто хожу на него. Смотрю, но не депрессую. Возможно, я жестокосердна, но мне нет дела до того, что там кто-то где-то отчего-то мерзнет: меня согревает Рик. Я серьезно.

Я понимаю по прошествии следующей недели: смех-то какой, но Рик сделал меня своей женщиной. Своей наложницей. Своей шлюхой? А если бы и так – не боюсь этого определения.

Миха, которого я не встречала больше после того дня, не знавал меня такой. Уверена, если бы ему показали видео, на котором были бы я и Рик, он не узнал бы меня. Сроду не подумал бы, что там его бывшая жена.

В общем, не знаю, как меня назвать, да и в названиях не нуждаюсь. Просто нам хорошо вдвоем. Просто все следующие дни Рик встречает меня после работы, и я то еду к нему, то везу его к себе – трахаться.

Да, я пересилила себя: после пятницы в О, Панаме привела его к себе домой. К нему мне с работы ближе, но – да в самом деле, почему нет?.. Я открыла ему свое тело, которое решило, что... здоров он, кажется, значит, могу открыть ему и квартиру, поскольку решаю, что «ничего».

- Ну вот... – открыла я перед ним дверь.

- Че, приглашаешь?.. – усмехнулся он – и принял приглашение.

В общем, Рик отнесся к первому разу у меня без фанатизма – слишком занят был мной. А после осматривался без диковатости, не «комментировал» изумленными возгласами моих «причудливостей» вроде «о, кованое панно над кроватью... фотообои в гостиной – ввысь, в кроны деревьев, чтоб башку вверх…»

Отсюда я сделала вывод, что он, возможно, не всегда обитал в Кройцберге, а с формами жилья сталкивался не только в виде раздолбанной хаты, запущенной до состояния «нежилое-и-так-оно-и-лучше». Может, даже на мели был не всегда.

Про его нынешний уровень существования я не расспрашиваю – вижу лишь, что на сигареты и воск для волос ему хватает. На есть-пить вроде тоже. Где он столь регулярно подкачивает эти свои аккуратные мускулы я, правда, не знаю, но делает это успешно.

Нам не надоедают встречи, словно поясняю кому-то для проформы. Самой себе не подумала бы пояснять столь очевидное. Вряд ли в контексте с нашими встречами какое-либо слово может показаться менее уместным, чем «надоедают».

И вот, пока на улице все хуже некуда, у нас горит огонь. Став испробованным, секс с ним не становится привычным, то есть, не думает превращаться в рутину по ловле кайфа. Нет, спать с ним становится необходимым. Если по какой-либо причине, виновницей которой, как правило, оказываюсь я, мы пропускаем день, его ломает. Летят звонки и недовольное рычание в голосовых и даже текстом. Меня ломает не меньше, поэтому я стараюсь не пропускать. А Рик не только всегда готов – у него всегда есть время.

Мы не ночуем вместе. Он ни разу не стремился, я тоже не упоминала. Если ему есть с кем ночевать, то я не спрашиваю. Черт его знает.

Похоже, теперь я распространяю вокруг себя ауру бурной половой жизни и тотальной сексуальной удовлетворенности, а что (кратко-)временной – так этого ж никто не знает. На работе все резко «вспоминают», что я «вообще-то зашибись красива» и «сексуальная зараза, прям ведьма», и «ноги-попа-грудь», и это «всегда было известно». Мужчины в возбужденном ауте («м-м-м, какая ж она... хоть разок бы ее...»), девчонки злобствуют: фигура – «тва-ю мать, стервам всегда везет», попа «как орех, а спортом совсем не занимается, коза...», ноги «длиннющие – я б с такими тоже вечно в «мини» ходила», сиськи «да накачала, стопудово... такой-то формы...» (эм-м... знали бы они...), волосы – «по два часа на них тратит, вот и опаздывает вечно», глаза – «так, глаза, как глаза, у меня тоже голубые, просто у нее взгляд стервозный, как у ведьмы, мужики ведутся на это»). Короче, на работе у меня кам-бэк, хоть я никуда и не уходила. Теперь по мне захлебывается слюной не один только Йонас.

Рози «со мной»: я обнаружила признаки жизни, начала дышать, зашевелилась, и она выражает свое тому ласковое одобрение. Несколько раз отчетливо, да так, чтобы побольше народу слышало, зовет меня «конфеткой» и вскоре в нашем с ней билатеральном общении успешно закрепляет за мной это прозвище.

Мое воскрешение доходит до того, что я даже начинаю следить за собой, то есть, не просто регулярно мыть голову да не выходить из дома ненакрашенной. Не боюсь признать, что отчасти это из-за него. И для него. Мое собственное тело кажется мне упругим, накачанным тренировками по боди-шейпингу, пропитанным чудодейственными серумами, отполированным скрабами до блеска. Вылупившимся из кокона подобно бабочке. Вся эта галиматья прет изнутри, а сверкаю я снаружи и выгляжу, судя по всему, «на все». Еще бы на мелирование попасть – тогда б больше и желать нечего.

В течение недели я наверстывала упущения более чем годовалого целибата, в субботу, как обычно, приезжаю к маме. На ее расспросы, «а почему это я не хочу остаться у нее ночевать до воскресенья», отбрехиваюсь – у меня, мол, встреча, мы, мол, договорились. Врать ей не хочется, но и рассказывать желания нет. Она может вздумать, что ее дочь «завела себе кого-то», «ой, слава Богу, наконец-то» и ей, маме, срочно нужно с этим «кем-то» познакомиться. А тут ведь не тот случай.

Нет, не тот случай. Просто хорошо, как есть, разве нет? Воскресла, живу, дышу и мне нравится – зачем самой себе все портить?..

Ноябрь плачет, я смеюсь. Ноябрь воет, а мне петь охота, что и раньше-то бывало нечасто.

Близится зима.

***

А потом ноябрю надоедает, что все считают его «осенью» и лишь поэтому не воспринимают всерьез. Ноябрь злится полоумно и слезливо: холод остается и усугубляется, но на смену ветру приходит дождь.

- Привет.

Я оборачиваюсь и утыкаюсь ему в грудь, чтобы потом оказаться в его объятиях. Его руки ощущаю на своей заднице, пока его губы, не дав мне ответить на приветствие, требовательно смыкают, потом размыкают мои губы, а его язык неторопливо, но смачно вдавливает поцелуи мне в горло. Ей же, задницей, кажется, чувствую на себе и любопытно-похотливые взгляды баристы. В ДольчеФреддо любят «киношку», пусть даже любимая кинозвезда баристы по имени «Рози» сегодня не в главной роли.

- Приве-ет, Ри-ик, - тянет Рози, потому что, в отличие от меня, в состоянии говорить.

Сегодня Рик изъявил желание встретиться в обед, и я, может, чтобы развеселить и развлечь Рози, разрешаю ему встретить нас за мороженым.

Сейчас ему плевать на всех вокруг, но, заметив Рози, он прекращает целовать меня. На его лице лишь на секунду рисуется недоуменное разочарование. Должно быть, думал, что я одна, хотел утянуть меня куда-нибудь и заломать там, но теперь не выйдет.

Он тут же входит в русло и просто, но относительно приветливо здоровается с Рози. Затем спрашивает, не убирая рук с моей задницы:

- Чего будете?

- Мы уже всё.

Это уже прямой облом, и он должен был бы оскорбиться, обозлиться.

Ничего подобного:

- Ладно. Пошли?

Рик – сама невозмутимость – по-деловому выводит нас с Рози на воздух, «прочищая» нам дорогу из ДольчеФреддо. На Ку‘Дамме мерзковато, но мне не холодно и ветер не дует. Вернее, дует повсюду, но только не на меня – у меня появился мой собственный телохранитель, который защищает меня от ветра.

Рик провожает нас с Рози до работы. На бегу Рози расспрашивает его, где он работает, далеко ли ему, когда у него кончается перерыв. Рик отвечает спокойно и без запинки – и, по существу, не говорит ничего.

Когда мы приходим, он обхватывает меня за плечи, прижимает к себе и нежно целует:

- До вечера.

Затем коротко кивает Рози и уходит первым, не оборачиваясь.

Дырявый Зуб звонит «час». Мы замешкались, не спешим входить – я слушаю звон, гулко отдающий у меня в груди, и трогаю губы в том месте, где их только что коснулся Рик. Рози комкает в руках листовку антиваксеров.

Двенадцатый «бом-м» последний и звон смолкает.

Тихонько чихнув, Рози ковыряет листовку темно-бордовым ногтем:

- Прививку ставить, не ставить?..

Порывом ветра пинает полысевший клен возле редакции БУПа – Берлинской Утренней Почты. Ветрюган обдает нас ледяным душем, который я тут же чувствую на коже. Он и внутрь меня проникает.

- Ставь, - бормочу я. – Или не ставь.

Сквозь этот ледяной душ слышу голос Рози:

- Знаешь, какой-то он у тебя...

...взъерошенный?.. – заканчиваю я про себя ее вопрос, но «спрашиваю» его зачем-то у клена, чьи голые руки словно торчат в беспомощности мне навстречу.

- ...заброшенный. Нерадостный. Бесприютный, что ли.

Да блин.

Рози... назвать ее отношения с мужчинами традиционными никак нельзя, хоть ты убей. И откуда эта заботливость о нем – моем мужчине?

- Сказал бы, если б заболел, - пожимаю плечами.

- Не, я не про это.

- А в остальном у него все в порядке и...

- ... и ему помощь нужна.

- Какая именно? – спрашиваю недоуменно, кутаясь в пальто.

- Не знаю.

Ее охватил ажиотаж, черные глаза – бусины, а она сама – мышь, которая настырно лезет не в свою норку:

– Снова: он где работает? Я не запомнила.

Да он ей и не сказал. Мне – тоже.

- Понятия не имею.

- То есть как?

- Так. Да мало ли – на хоум офисе сейчас. В обед подваливает, значит, время есть.

- Ужас, Кати. Ты с ним... он тебя... а ты даже не в курсе, где он работает? И не поинтересовалась ни разу?..

- Хрен его знает, сахарок, - говорю решительно, глядя ей прямо в бусинные, округлившиеся от ужаса глаза. – Да он и говорить не станет.

Рози неодобрительно качает головой:

- Да брось.

- На фиг мне это знать?

- Кати!

- Хватит с него, - поясняю ей, пристально глядя ей в глаза и отчетливо произнося слова, - что я позволила сказать мне его имя. И ему свое сказала.

- Охренеть, Кати. Ох-ре-неть.

- Тебе легко говорить, - продолжаю невозмутимо. – А у меня, может, интрига лопнула.

Правда, секс с ним от этого хуже не стал. Не могу представить, что он вообще от чего-либо способен стать хуже.

- Но меня все устраивает. Не могу представить, что его – нет. Им же, в основном, только это и надо.

- «Им»? – переспрашивает Рози. – Откуда это у тебя вдруг такие познания, что «им» надо?

- Нету у меня никаких познаний.

- Нету – так и нечего тут. И вообще, может, он не такой.

- Может и не такой. Да сдался он тебе – чего так о нем распереживалась?

- Не о нем – о тебе. Зачем ты так? Он, кажется, нормальный.

Мгм. Все бабы – суки. Да ладно, к чему рассказывать ей все будоражащие детали нашего с ним «романтического» знакомства. Незнакомства, если уж на то пошло.

Приходит сообщение, сетующее, что меня потерял начальник.

Я тут, на входе. Иду - отбиваю ему.

- Черт его знает, - говорю, - что ему надо. Мне бы насчет себя определиться.

- Да? – точит меня Рози. – И что тебе надо?

В провозглашение наступившей четверти часа Дырявый Зуб вторит ее вопросу единократным «бом-м-м».

***

- Я подтвердил, чтобы начали встраивать.

- Хэ?..

Я редко так вот по-тупому переспрашиваю, честно.

- Кати, имэйлы хотя бы для приличия читать надо... – деланно возмущается Мартин. – Хотя бы изредка...

- М-м... для приличия... – бормочу, - у меня с ним напряг... с приличием...

Рози рядом со мной фыркает.

- Так, что вы там опять мутите?

Мартин, когда оказывается один в нашей с Рози «бабской» компании, любит поделать вид, что его заклевывают.

- Так кому ты там навставлял?

- В Бланкенбурге. Чего ждать? А вот Йеноптик нас в следующий раунд продвинули, представляешь.Молодец, так держать.

- Э-э... а мы готовы к следующему раунду? Надо ж было б им совместную встречу с Клинрум Консалтинг организовать.

- Так организуй.

- Поняла, шеф, - говорю. – Займусь.

Теперь сижу вот на своем сегодняшнем рабочем месте и организовываю.

Приходит имэйл от Рози, озаглавленный словами Ту ду лист.

Так, с каких это пор... – набираю ей по мессенджеру, не прочитав еще имэйла, но затем, пробежав имэйл глазами, невольно улыбаюсь – ее «список» велит мне:

1. Не крутить мозги - не заниматься ерундой

2. В промежутках между крышесносными встречами поговорить с Риком - выяснить, что с ним и как ему помочь

3. = разработать степ-план по 1. и 2.

4. Отчитаться по мере выполнения степ-плана ответственному/(-й) по проекту.

Срок выполнения: неделя.

По истечении которой в следующий понедельник за очередной порцией мороженого со стороны ответственного/(-й) по проекту меня ждет жесткий фоллоу-ап.

П.С.: время пошло

Сахарок, я все понимаю, - отвечаю ей, - но тут два нюанса.

Какие, на фиг, нюансы?..

«Готовим трехмерный макет... Есть у вас планы – поделиться на ВиКо...»

И тут планы.

Отправляю архикады на печать. Подхожу в секретариат забрать планы с плоттера.

- Во-первых, - объясняю Рози в качестве продолжения нашей с ней перебранки по степ-плану, – мне только таких мужиков не хватало, которым помощь нужна. Во-вторых, ты меня знаешь – ну какая из меня, на фиг, помогальщица?..

- А по-моему, очень даже. Может, вам с ним именно этого не хватает. Ну сделайте шаг навстречу друг другу.

- Мне лично не надо никаких шагов – я как-нибудь так. И он пускай тоже.

- Кому помочь? – деловито осведомляется Йонас. – Кто плоттер забил? А-а...

Как гриб после дождя, е-мое. И где его костюм Супермена?..

Йонас берет у меня из рук кипу «архикадов» для «трехмерных», заправски и не без нарочитой молодцеватости взваливает их на свой несуществующий горб, и, устремившись по направлению к моему кабинету, ненадолго исчезает.

Мы с Рози, не поворачивая на него голов, смотрим друг на друга, я на нее – спокойно, она на меня – сузив глаза. По ней видно, что она готовится шипеть на меня или, может, уже шипит, просто я не слышу.

- Чего еще помочь? – справляется вернувшийся Йонас.

- Спасибо, все, - пожимаю плечами. – И этого не надо было. Справляюсь.

- Обращайся, - не сдается он.

- Она справ-ля-ет-ся, - поворачивается к нему Рози. – Тебе сколько еще повторять, м-м?..

Но тон у нее при этом шутливый и ласково-снисходительный, потому что ей нравится Йонас.

Я могла бы выказать больше благодарности за навязываемую мне помощь. Да нет, я не эмансипированная сучка в самом худшем смысле этого слова. Но во-первых, я не лукавлю, да и сахарок права: я справляюсь и силы у меня и у самой есть.

А во-вторых, я сейчас вдруг почему-то вспомнила, как мне нельзя было поднимать тяжелое после выкидыша. Я этого не афишировала, запретила разглашать и Рози. Та не разглашала, но всячески подчеркивала, что по некоему туманно обрисованному «состоянию здоровья» у меня сейчас «физическая реабилитация», и посему тяжести мне категорически ни-ни. И кажется, ряды тех, кому максимально было на это положить, возглавлял Йонас. Но у него нет раздвоения личности. Просто вероятно, тогда я была я тогда на столько, на сколько себя чувствовала, то есть, ну очень паршиво. Так, собственно, до недавних пор и выглядела постоянно. А таким паршивым – к чему им знаки внимания? Чтоб с ними – да обходительно, элементарно вежливо?.. Нет, зачем. Сами пусть справляются.

Так что я равнодушно «отпускаю» Йонаса, сопровождая сей акт сухим кивком головы. А Рози даю понять красноречивым взглядом: твой, мол. Когда захочешь. Если захочешь. Только на фига тебе?..

- С Йонасом зря ты так. Ты ж ему тупо нравишься.

Рози не завидует – просто констатирует факт.

Поясняю ей:

- Вспомнила кое-что.

- Злопамятная ты.

- Незлопамятная, - отвечаю на автопилоте, даже не задумываясь над ее стопроцентным попаданием. – Наоборот – вспоминать не хотела. Это он напомнил.

Не поясняю, про что напомнил. Внутри у меня этакое холодное болотце, в котором что-то еще более холодное перекатывается подобно шарикам ртути. В них, этих ртутных шариках перекатываются мои слова: я-то кому и чем могу помочь?..

Рози явно хочется, чтобы наш разговор на этом не кончился, поэтому я узаконенно спасаюсь бегством – отправляюсь на встречу в KfW – банк реконструкции и развития, на которую, как говорю хорошо слышимо для всех, мне нельзя опаздывать.

***

Напомнил – вот ведь какая штука.

Да Йонас и не подозревает, о чем он мне напомнил. Если Рик вляпался в фигню, то помогальщик из меня никакой.

Почти не удивляюсь, когда в КаЭфВэ по делам своего Объединенного Ипотечного рисуется Миха. Поди, затем же, что и я, пришел – субсидии для клиента выбивать. Что-то ему с некоторых пор хронически приятно меня видеть.

Но не его появление смачно макает меня носом в прошедшее, и даже не фотографии в кабинете банкира-ка-эф-вэшника с женой и новорожденным ребенком. Потеряв свое, я не стала психопаткой и на чужое материнство, как и чужих детей, реагирую нормально. И даже Миха никак с моей личной трагедией не связан.

Нет, последней каплей, которая переполняет меня, захлестывая долбаными воспоминаниями, оказывается звонок мамы. Моей любимой мамы.

- Катюш, ты где?

- На работе, мам.

- Привет передавай, - просит невольно подслушавший Миха – и это он зря.

Дебил он, конечно. Или же у него просто полное отсутствие проблем, а посему и задних мыслей. Маме не нужны его приветы, равно как и передавать их ей – это дело лишнее. Хотя бы уже потому, что она и так его услышала.

Мама даже не дожидается его благополучного ретирования из шикарных мраморных стен КаЭфВэ:

- Кто это там с тобой? Неужели?..

Как и Каро, мама считает Миху виновным во всех моим бедах, мнимых и действительных.

Сейчас она просто собиралась спросить, куда это я пропала и ждать ли меня на выходные, но вместо этого набрасывается на меня:

- Так вот ты с кем встречаешься! Катька, ты с ума сошла?!

Должна пояснить, что моя мама вообще-то далека от прообраза классической мегерообразной тещи или в данном случае – экс-тещи. Некогда она была без ума от своего зятя, причем, помутнение это случилось с ней еще задолго до того, как он формально им стал. И даже не его измене суждено было изменить ее к нему отношение, но тому, в чем вины его, вообще-то, не было.

- Не, мам. Случайно встретились просто, - стараюсь придать своему голосу максимум равнодушия. – Ну чего мне с ним, ругаться, что ли?

- Смотри!

- Смотрю.

- Не иронизируй!

- Не иронизирую. Мне не до смеха, мам, - говорю уже действительно серьезно.

Сегодня у меня все было супер, но потом все будто сговорились. Мама понимает, решает не бередить, как с выздоравливающими, и дальше мы беседуем только на отвлеченные темы.

Естественно, отвлечь меня этим отвлеченным темам не дано, но я рада, что могу отвлечь маму. Иду пешком по Шарлоттенбургерштрассе и миную Фридрихштрассе, не заскакивая в Галери Лафайетт, хоть мне вдруг и хочется забить ненужные эмоции тупым приобретением барахла.

Спокойно сообщаю маме, что накрапывает дождь, я без зонта, что я замерзла, но «уже почти дошла». Последнее – вранье. Мне еще топать и топать, но ехать сейчас на чем-либо не хочется. Что замерзла – это я не соврала, но холод этот сейчас в тему.

В этом холодно-моросящем дожде мне хочется окунуться в тот дождь и тот холод. В тот вечер, который закончился тогда у мамы на диване. Из больницы я в буквальном смысле приползла к маме, не зная, дома ли она вообще. Не окажись мамы дома, я бы просто рухнула на жестком коврике под дверью ее квартиры, некогда – нашей с ней квартиры, и проскулила бы там до ее возвращения.

Мне все же не пришлось скулить под дверью, а ей досталось откачивать меня на диване, хоть к тому моменту ее и саму было откачивать впору.

В детстве и подростковом возрасте я ничего себе не ломала и не разбивала. Мама до того момента с трудом смогла бы припомнить, когда в последний раз видела меня плачущей. Далеко не все, кому приходится пережить выкидыш, на этой почве впадают в такую истерику, как я тогда – не знаю, что на меня нашло. Наверное, к тому моменту я уже сильно хотела того ребенка, пусть даже воспитывать его нам с Михой пришлось бы порознь. Хотела душой, в которой грела, взращивала вместе с плодом материнскую любовь, и телом, которому пришлось ждать долго, но потом оно словно обрадовалось, что наконец преобразится, как ему положено природой. Обрадовалось настолько, что ни Миха, ни его хождения налево нас уже больше не волновали.

Но что было столь ясно и явно для меня, неведомо было маме. Ее дочь, обычно крепкая, стабильная, в меру жизнерадостная, успешная во всех своих начинаниях и абсолютно не плаксивая в тот вечер выдавала слезы-сопли ведрами и наверстала все, чего годами не было.

- Болит, Катюш?

Мама сидела со мной, гладила мои волосы, отчаявшись моим отчаянием – а вдруг у меня болит, вдруг кровоточит где-нибудь и я поэтому так реву?

- Боли-ит, - с готовностью подтверждала ей я, потому что болело, конечно.

Неудивительно, что мама – не железная она у меня – сама не в силах была терпеть, и свои ужас и горечь обрушила на того, кто в тот момент показался ей во всем виноватым – да и по сей день кажется. Ее лояльность к бывшему зятю раскололась и рухнула со страшным грохотом, словно от землетрясения, и посреди обломков она так ругала и проклинала Миху и желала ему таких «благ», что в конце концов даже меня повергла в отчаянно-несогласное недоумение.

- Хватит его винить... – всхлипывала я – сама его защищала...

- Да когда я его защищала-то?

- Сама говорила... я во всем виновата... работаю много... мужик сбежит...

И когда Миха сбежал, хоть, строго говоря, он не сбежал, но – да, мама высказывала мне.

А твой мужик, отец мой, в смысле, тоже из-за этого сбежал? Из-за того, что ты много работала? Уроки на дом брала, что ли... Контрольные проверяла, вместо того, чтобы ковыряться до изнеможения в сносках его хабилитаций...

Нет.

Нет, люблю я свою маму и даже все дерьмо этого мира не заставит меня бросить ей в лицо такое. И тогда тоже не заставило. Но уверена, посреди всех всхлипываний и стенаний она форменно почувствовала тогда тот вопрос. Немой вопрос во мне.

Нет, не винила я ее никогда за уход отца. И в тот момент, если обвинила мысленно, то тотчас же прогнала те обвинения. Под зад их пнула, чтоб не возвращались больше.

Мама плакала тогда вместе со мной и с тем нашим с ней продолжением, которому не суждено было продолжиться.

- Дочечка, это я во всем виновата...

- Да ты-то тут при чем?

- Ге-ны, - заикаясь, говорила мама. – У меня ж тоже выкидыш когда-то был.

Голос ее неровный. Лицо, опухшее от слез и новые слезы – следом. У вот уж я ее утешаю:

- Мамочка... мама... ни в чем, ни в чем ты не виновата. Так просто бывает.

Бреду под дождем и с нехарактерной для меня сладостной горечью окунаюсь в шквал этих воспоминаний, но прежде «спроваживаю» маму на том конце связи, чего делать обычно не люблю. Смутно понимаю, что, раз постучалось, то прочувствовать мне это нужно самой, наедине с собой, дождем и холодными ртутными шариками. А мама уже достаточно наплакалась когда-то, теперь ее надо утешить и успокоить. Так просто бывает... Под дождь попала – сама виновата. Чего не брала зонтик?..

По возвращении в Буда Хауз, изрядно вымокшая, осознаю, что сегодня мне больше никого-никого не хочется видеть. Пускай ищут меня с фонариками. Хоть всем Аквариусом ищут. Пусть думают, что я все еще трещу с ка-эф-вэшниками и встреча затянулась.

Забуряюсь в конфи на пятнадцатом этаже. На самом деле оно ведь меня ждало: мне удается пробраться незамеченной. Подальше от всех, пока высыхают мои волосы, отчитываюсь о походе в КаЭфВэ, о предстоящих шагах. Волосы фактически высохли, когда оттуда же делаю ВиКо с «клинрумами» и Йеноптиком. После этого у меня получается улизнуть с работы.

Кати, так ты уже дома?.. – недоумевает после также подключавшийся Мартин.

Еще нет, но скоро буду.

Дома меня ждет горячая ванна, в ванне – Ремарк, а после – дорогой тоник для лица, пришедший недавно. Намечаю сегодня развернуть и апробировать проф-набор для маникюра-педикюра, подаренный Эрни мне на днюху. Набор хороший – видать, братишка перед покупкой основательно перелопатил рецензии в Сети. Помню, меня это тогда тронуло.

Мой следующий день рождения уже скоро. Кошмар – неужели почти год прошел, а я так и не нашла времени на себя и братишкин подарок? Ускоряю шаг. Скорее в ванну, а затем – ухаживать за собой. Любить себя. Скорей.

Решаю ничего не пить, потому что так и не завела привычки лечиться этим делом. Нет, думаю, мне вполне хватит семейной упаковки клубничного мороженого. Да, я такая – когда конкретно прибьет, я готова достать его откуда угодно.

Я форменно вижу, как беру мороженое у ларечницы Викиты, чуть ли не ощущаю сладкий холод везде во рту и фантомную ледяную сладость на языке – и ускоряюсь, бегу почти.

Тут в мои пальцы требовательно вплетаются другие, крепкие и цепкие пальцы.

- Ко мне бежишь? – осведомляется Рик. – Побежали скорей. Дубак – стоять тут, ждать тебя.

***

Глоссарик

степ-план – пошаговый план

архикады – визуализационные файлы, составленные в программе для архитекторов ArchiCAD

плоттер – принтер больших размеров для печати векторных изображений

ту ду лист – список задач, которые нужно выполнить

Объединенный Ипотечный – Объединенный Ипотечный банк

Галери Лафайетт – крупный торговый центр-шопинг молл в центре Берлина

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Клубничное диско

- Ри-и-ик! О-о, Ри-и-ик!

- Хрена се... че, имя мое вспомнила?.. – ворчит-подначивает он. – Ну давай, давай... делай...

Я «делаю» его бедрами, он встречает меня членом. Откидываюсь назад под его одобрительное мычание – он нагибает меня к себе, тянет к себе мои груди, чтобы пососать каждую, отделать сердитым, голодным вакуумом до пунцового рдения.

- Да, кончай... – похлопывает меня при этом по попе.

Его инструкции не нужны – я сама знаю, что мне делать. Наскакиваю на него со стоном и сладким смехом – несказанно приятно, как при этом он еще мнет меня носом и шныряет между моих сисек, а сам ворчит.

И что тебе надо?..

«Что мне надо, что мне надо» — это мне и надо. И я хочу, чтобы этот кайф не кончался.

Я оказалась слабее этого желания, пожертвовав ему свой вечер в пене и в клубнике. Вместо своей уютной ванны с велнес-гаджетами дала затащить себя в его прокуренную хату, в извечно смятую постель. В ней предложила себя, дрожа, как в первый раз, хоть уже и далеко не в первый. Отдала себя – и куда-то делись ртутные шарики, а депрессивные воспоминания стерлись – их вмяли в пространство, только что размяв меня.

Затем – мы только что благополучно взорвали его кровать, вернее, его складной матрац – отлеживаемся. Замечаю, что сегодня у него даже простыни нет – на чем это мы только что?..

Холодно, твою ж мать, зима на носу. А у него, кажется, отопление не работает. Отрубили за неуплату? Я тянусь накрыться чем-нибудь – нечем. Неужели «в стирке» все? Да нет, где ему стирать, ухмыляюсь, а он замечает и спрашивает только:

- Че?..

Перебрасываю ухмылку к нему, встречаюсь с его глазами – и обмираю.

У меня захватывает дух, кровь стынет в жилах, слова застревают в горле. Сама я застываю и дело тут не в том, что холодно.

За окном пред-сумерки, столь короткие в это время года. В предсумеречном недо-свете я вижу его лицо на фоне стылых кулуаров этого жилища. Только что я совокуплялась с ним так жарко, что чуть-чуть от жары этой хватило и на «после». Сейчас я четко ощущаю: «после» только что кончилось.

Теперь лежу, съежившись в его руках, которыми он пытается согреть меня, ведь чувствует – я мерзну.

И вот отсюда-то, с этой самой ближней ближины я вижу то, что Рози, мышь этакая, увидела, пронюхала, почуяла с двух его слов: заброшен. Как и хата эта. Херово. Все херово у него.

Я могла бы сейчас по-дурацки ответить вопросом на его вопрос, спросить, а «все ли у него в порядке». Только к чему? И без того видно, что нет.

Мой взгляд пробыл на его лице заметно дольше, чем было нужно, и теперь я тихо и просто спрашиваю:

- Рик, ты когда съезжаешь?

- Я не заезжал.

- Да ну! – будто бы не верю. – Жил тут без спроса?

- Типа.

- Ключ как достал?

- Сам сделал от другого.

Перевожу дух, потому что от этих расспросов и его ответов у меня участилось дыхание.

- Ясно, - говорю как можно спокойнее.

Степ-план. Рука помощи. Неравнодушие.

Вспоминая Рози, ухмыляюсь только. Я сама знаю, что мне делать.

– Давай съедемся? В моей. Мне квартира великовата.

Я правда только что это сказала.

Рик не говорит ни слова.

Мы что же – так никогда и не начнем общаться по-человечески, а только взглядами, движениями, вздохами? Ладно, у меня внутренний анализ моих собственных решений не поспевает за этими самыми решениями, а он-то чего ничего не говорит?..

Блин, к тому же холодно. Это я поэтому его к себе решила перетащить? На своей шкуре почувствовала, каково это, ощутила холод бесприютности?

На самом деле черт его знает, как он воспримет – а вдруг он вообще-то ценил собственную независимость. Так я ж – тоже.

Вариант еще один: оскорбится. Давеча, вон, выговаривал, мол, в состоянии и в ресторан сводить, если что. Неважно, если на самом деле не в состоянии, а в ресторан сводить может только, чтобы... не обедать там, в общем.

Или же: ему тупо не на что со мной съезжаться, поэтому жить он будет фактически у меня на шее – возможно, это тоже преграда.

Короче, я не настаиваю и терпеливо мерзну у него в руках, пока, наконец, не получаю его фид-бэк.

Какая бы там из моих догадок ни оказалась верной – похоже, его пробирает мое спонтанное предложение съехаться: он вжимает мое лицо к себе в грудь, а на своей макушке я чувствую тепло его сопения и рой поцелуев-бабочек у себя на волосах. Мне моментально становится теплее, пусть только в районе этой самой макушки и немножко – лица у него на груди.

Это «да», по ходу? И я только что сама его спросила?.. Ничего себе.

***

Хату на Котти мы покинули без лишней сентиментальности. Правда, перед уходом он замкнул ее своим ключом, который затем бросил в почтовый ящик.

- Как ты там оказался-то? – спрашиваю тихо, когда поздним вечером едем домой на восьмерке.

- Я ж тебе говорил.

Он массирует мой затылок и шею. Мне, вообще-то, больно, но и кайфово от массажа и также, кажется, немножко от новизны ситуации.

- Говорил, но почему именно эта квартира?

- А тебе не похер?

Если было до этого, то теперь уже точно не все равно.

- А вдруг я невольно стала сообщницей криминала? Теперь не знаю даже, от чего отбрехиваться.

- Хочешь, чтоб я научил тебя брехать?

Мне необъяснимым образом становится тепло от его слов, что и даю ему понять, покусываясь в ответ:

- Я могу тебя научить, если захочешь.

- Ладно, - пожимает он плечами. – Это моя квартира. Бывшая. И бывшей.

Твою мать, вот это расклад. Дальше он было ничего не рассказывает. Вместо следующего наводящего вопроса показываю ему свои слегка приподнятые брови и прищуренные глаза – я не собираюсь вытягивать из него по словечку и подгадывать удобный момент для расспросов тоже не намерена. Это даже хорошо, что нам еще долго ехать. Разъяснить мне он все разъяснит, что и даю понять ему сейчас. Я ему не клуша, тупо кайфующая в тумане неизвестности, но и не истеричка – пойму, как есть.

- Мне эту квартиру кое-кто оставил. Нам. В наследство. Сообща. С Ритой.

Да ну, думаю, русская? Как-то не вяжется с ним.

- Нам досталась. Мы с ней, когда фирму открыли, бабла кругом не хватало. Хату отремонтировали, – ничего себе, думаю, а до этого она какой была, – на фирму ее записали. Под офис типа.

Так это же она, эта Ри-та, и кинула его?

Не буду спрашивать. Молчу. Лучше язык себе отгрызу. Пусть сам рассказывает. Пусть. Блин, а если не расскажет...

Не выдерживаю:

- Че сделал?

Не знаю, что подсказало мне: его не разозлит мое предположение, что запорол он.

- Да ниче не сделал. Накосячил просто.

Так и есть: он не материт ее, как когда-то, а, похоже, признает себя отчасти виноватым – а мне становится тошно.

Он не повысил голоса, не стал углубляться в подробности кидалова, и все же в его голосе послышались нотки – не рычащие, но ворчащие: мол, одна сука подставила под херню, с этим не поспоришь, но он по этому поводу свое отпарился, а нынче уж несолидно.

- Мы оба косячили друг против друга, но мой последний косяк ее сильно обидел. Сильнее обычного. А женщины, если обижаются, кидают похлеще мужиков.

Вылезаем на Винете.

Если обидел, значит...

- Твой «последний косяк»? – переспрашиваю. – Изменил, что ли?

Вместо ответа он достает из боковых карманов куртки по коричневой бутылке, протягивает мне одну:

– Пива хочешь?

Наши шаги мерным топаньем сопровождают глуховатое звучание его голоса.

Значит, изменил. А может, изменял. Постоянно. Ладно, плевать – не мне же.

Без дальнейших пояснений захожу с ним в шпэти и беру у Викиты семейную пачку клубничного, как и планировала. Секунду подумав, добавляю туда еще морозилочную пиццу «гавайи». Викита не наезжает, что сунулись к ней со своим пивом – наоборот, встречает меня еще доброжелательнее обычного. Завсегдатаи не здороваются, а в этот раз тактично помалкивают, заценивают моего сопровождающего и... дают добро: безмолвно отпускают меня с ним.

- Где держал? – интересуюсь у Рика насчет пива, такого ледяного, что я не чувствую пальцев, которыми держу бутылку.

- На балконе. На лестничной.

- И как не стырили?

- У меня не тырили. Меня все соседи знали. Я у них – хозяином и завхозом в одном. Был.

Мы входим ко мне. К нам. То есть, я вхожу, а он въезжает, как ни крути.

К нам...

Черт его знает, наверно, рано еще так говорить. По ряду причин я должна была бы ощущать взбудораженность, но он настолько завалил, затопил меня информацией, что я просто слушаю, слышу, откладываю в папку «прочитано», а анализ и эмоциональный разбор оставляю на попозже.

Там несколько любопытных моментов. Во-первых, эта его бывшая Рита. Не хочу размышлять, что там за баба такая должна быть, но правильно ли я его поняла – она «была», а не есть сейчас? Решаю, что если так, то в этом ее главное достоинство. Во-вторых, то, как Рик относится к своей бывшей – понимает ее, не сердится совершенно – это та-ак странно. В-третьих – что это за бизнес у них такой был совместный и в чем конкретно заключалось ее кидалово?..

Но мы теперь дома и все вопросы – эти и другие – также оказываются отложенными в папку «Wiedervorlage». То есть, отложено, но мы к ним еще вернемся. Может быть.

Ночь, темень и грядущие выходные делают свое дело – та прямолинейность, что обычно отпускает нас на людях, вновь завладевает нами, и мы уже не делаем лишних движений, а только нелишние, то есть, необходимые. Лишних слов тоже не говорим.

Рик берет на себя организацию ужина и при этом обнаруживает способность самостоятельно разогреть духовку. Надеюсь, сквозь паутину не пришлось ему пробираться, хотя, уверена, его не остановили бы подобные мелочи.

Я благополучно сплавляю мороженое морозилке и ломлю набирать ванну. Из «нелишних» действий это кажется мне самым нелишним.

Раздеваюсь, пока Рик спрашивает о чем-то из кухни. Он пусть как хочет, а я даже не реагирую на его расспросы. Может, и так допрет.

Допирает: пиццу он вносит прямо в ванную и, увидев меня голой, моментально избавляется от собственной одежды.

- О-о-о... – это я залезла в горячую воду и даже глаза закрываю от мучительного кайфа – наконец-то согреться. Наконец-то. Какой же долгий был день, и какая непредвиденная получилась у него концовка.

- Уже? – спокойно осведомляется Рик, успевший привыкнуть к моим звукоизвержениям во время секса.

Он тоже уже в воде и посадил меня на свой член. Горячая твердость во мне, уже привычная, радостно сообщает моему телу, что жизненные функции от холода не пострадали.

- Не-е, - отвечаю, продолжая свою плавающую езду на нем, - замерзла просто... согреваюсь...

- Я – тоже, - неожиданно сообщает мне он и обтанцовывает языком мой язык. Их ведь тоже согреть нужно.

Наши тела поднимают ватерлинию с пенными айсбергами на поверхности. Я прижимаюсь к нему, чтобы не торчать из воды и не мерзнуть.

Двигаемся ритмично и синхронно, как в олимпийской дисциплине. Кормим друг друга пиццей – изо рта в рот. Поочередно отгрызая большой кусок, подаем другому, позволяем отгрызть, по кусочку передаем друг другу ананасы.

Мне кажется, это первый раз: я впервые занимаюсь сексом в ванне. Мне плевать, правда ли это – если я не помню тех разов, что были раньше, значит, они не в счет и значит, правда. С пиццей и анансами– точно. Запрокидываю назад голову, откидываюсь всем телом, чтобы теперь стонать, стонать почти беспрерывно...

- М-м-м... не поперхнись, - ворчит он, а сам ловит ртом мои соски, мокрые, все в мыльной пене. Понятия не имею, вкусно ли. Ему вкусно, кажется.

Обоюдный оргазм получается таким бурным, что и вода вокруг нас должна бы взбурлить, подняться мыльными фонтанами.

К счастью, остывает ванна не скоро, и нам удается еще немного поплескаться.

- Че, наелась? – слышу над ухом негромкий, почти вкрадчивый голос.

Кажется, я даже отъехала на минутку.

- Доедай, - сонно разрешаю ему – он же имеет в виду пиццу?

- Тебе бы она впрок пошла, - замечает Рик, проводя пальцами по моим ребрам.

Худышкой считает? Его ладони, как по команде, смыкаются вокруг моих сисек, оглаживают округлости попы, будто отвечают на вопрос, не успевший даже сформироваться – может, худышка, но всё, что надо, на месте. И какое надо.

А я окончательно просыпаюсь и заявляю, встрепенувшись:

- Не, ниче не наелась, у меня же еще десерт!

- О-о-ой, - предостерегающе тянет он, когда я возвращаюсь с семейной пачкой клубничного, - нарываешься, бэби...

- Если б я была «бэби», не смогла б съесть столько, сколько съем сейчас, - цепляю его в ответ и сажусь обратно к нему в теплый, мыльный водоем.

Сунув ему вместо приглашения ложечку, погружаю свою поглубже в холодное розовое, успевшее подмерзнуть до вязкости, а потом, не дожидаясь, пока он последует моему примеру, жадно сую ее себе в рот, высунув язык и закатив глаза. Вот теперь-то я в раю. Вот теперь-то.

Вода все же остывает быстрее, чем тает мороженое.

Предварительно отерев с меня в кровати пену, Рик пытается испачкать меня, жертвуя порции со своей ложечки. Украшает своим мороженым мои соски и пупок, а я лопаю свое, не давая сбить себя с курса.

- Че продукты портишь? – ухмыляюсь, подставляясь ему. – Или вкуснее на мне? Ой-й... – когда у меня и между ног холодит.

Он вылизывает меня под мои стоны и под мое яростно-нежное взъерошивание его волос. Между горячих опухлостей моих половых губок, подслащенных подтаявшим клубничным, дарю ему мой оргазм. Именно ему, не себе. Мне почему-то кажется, что он не меньше моего его хотел. Он догоняется своим членом у меня во рту, а я заедаю его остатками мороженого. Пачка оказывается как раз такой, как нужно.

Упаковываюсь в одеяло, а там меня уже ждет его горячее тело.

Если когда-то что-то такое и было со мной, то я забыла напрочь. А к этому, новому, соображаю, надо бы не так шибко привыкать, а то, как знать, надолго ли он здесь.

А, один черт – привыкла, кажется...

«Пса завела себе? Домашнего? Или он сам завелся, как все волки? Разрешил поселить себя в доме, покормить, удовлетворить и спать уложить, но сам при этом одним глазом неустанно в лес смотрит?..»

Он будто читает мои мысли – или они у меня на затылке написаны, в который он утыкается носом. Не знаю. Но в тишине квартиры слышу и чувствую, как он произносит: - М-да-а... – и тихонько прыскает со смеху.

Я не требую пояснений – напротив, включаюсь в его усмехания, потому что сейчас, в этот час, в эту ночь, в этой квартире, в этой постели лучше не скажешь.

Не жду, что он намекнет, как сам ко всему этому относится. Вместо этого чувствую спиной и задницей, как он тянет ко мне руки. Хихикая, обхватываю себя его ладонями, а его ладони – своими.

- Доверяешь? – спрашивает он мой затылок.

- Доверяю.

- Хорошо? – держит он ладони там, где ему велено.

- Неплохо. Жаль только, что велнес-вечер накрылся.

Он даже не переспрашивает, что за велнес-вечер – просто справляется участливо:

- Ниче?

Это напоминает мне, как на нашем первом типа-рандеву он, не спрашивая, что за бурда, пил Лилле, словно то был его любимый напиток.

- Переживу. Вон, на мелирование не попаду никак – и то ниче.

- Тоже из-за меня, что ль?

- Хм.

- Как только на меня решилась?

Тихим, абсолютно бодрым, с обычной хрипотцой голосом он дает мне понять, что и ему любопытно кое-что. Вот он разъяснит это, и я, возможно, узнаю то, что интересует меня.

Пожимаю плечами:

- Если я тогда, в первый раз не оттолкнула тебя, пьяного матерщинника...

- Просто ты умная девочка, - рассуждает он. – Сразу поняла, что этот пьяный матерщинник может тебе дать. И сколько раз за раз.

- Хм-м-хм-м-м.

Не собираюсь поддакивать ему или расхваливать, но воспоминание охватывает сладким вихрем – так и толкает сказать, сколько раз.

- А вот я, - продолжает он, как будто я и действительно сказала, - после «трех раз за раз» даже не думал тебя подкалывать. Восхищался. Запал на тебя. Искал новой встречи. Заценила?..

- Заценила. Поэтому пришла еще.

- Не пришла, а позвала – я и пришел.

Сегодня тоже позвала – он и пришел. Он не ждал, что я позову, а я и не собиралась звать – поэтому все получилось.

Если у слов есть цвет, то эти темно-лиловые. Они мягко нанизываются друг на дружку, составляются в обоюдные открытия, которые не освещают нашу ночь – она такая теплая, уютная и темная. Мы ничего не обещаем друг другу, будто наелись уже обещаний.

- Ты только не думай, что со мной всегда так будет, - предупреждает он неожиданно.

- Че будет? – осведомляюсь с ленивым, сонным удовольствием.

- Такое диско.

- Мгм. Такая же фигня.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Первый снег

Когда утром не нахожу его в кровати, решаю, что мне все это приснилось – иначе с какого перепугу ему вскакивать в выходной и переться Бог знает куда? Куда – даже не пытаюсь выяснить. Пусть гуляет, ему это надо. Может, работу найдет, соображаю с ухмылкой.

Кстати, о работе. Как раз в тот момент, когда решаю не завтракать, меня вызывают в Бланкенбург – подменить кое-кого из наших семейных. В данном случае надо сказать – одного дебила, назначившего прием одного геверка, то есть, подряда на субботу, а потом резко вспомнившего, что у него в семье все поперезаболели. Я костыляю его, еду и вожусь в Бланкенбурге почти до вечера.

Домой заявляюсь в половине восьмого в состоянии «жрать нечего, но очень хочется, готовить тебе никто не будет, вот и готовь сама».

Меня с сухим малодовольством встречает Рик:

- Где была?

- Дела. Где был?

- Дела.

Интересно. Да, я так и не дорасспросила его о роде его прежней деятельности. И о роде настоящей деятельности тоже не расспрашиваю. Сейчас как-то и не до этого.

Вообще, когда в твоей жизни вдруг появляется кто-то и на тебя теперь даже есть кому понаезжать, мол, тебя не было всю гребаную субботу – это прикольно, наверное.

Но я жутко устала и не менее жутко проголодалась, потому что кормить меня на стройке, понятно, никто не собирался.

Когда давным-давно все это только начиналось, пытались затаскивать в какую-то закусочную, чтоб оттуда – сразу в бар, а оттуда прямиком в клуб, а уж оттуда... короче, я не пошла. Даже в закусочную. Ребята там оказались не гордые плюс, видимо, решили, что я лесбиянка. В технарях таких много. Поэтому больше ко мне никто не приставал, а нынче долго зависать где-то тупо холодно.

Внезапно понимаю, что все это время в мои ноздри настойчиво просится запах супа или, по крайней мере, бульона. Поднимаю брови.

Прежде чем успеваю обратить к Рику безмолвный вопрос, он поднимает ладони:

- Что нашел, то сварил. За результат не ручаюсь.

Да ну – у меня нашел? Не помню, когда я что замораживала, а значит, не парюсь насчет срока годности. И не хвалю его – просто молча киваю.

Предстоит ужин. Дикую радость и искреннюю благодарность ему за то, что этот ужин вообще будет, прячу в улыбку, с которой довожу до ума суп.

Рик тем временем нетерпеливо слоняется из комнаты в комнату – у меня их не так много, с голодухи – и как только вытерпел? – даже рассматривает мою обувь в прихожей и бумаги, брошенные на входе как попало.

За столом рассказываю про свою субботу и про то, из-за чего она пошла к чертовой матери:

- Полтора года вокзал этот перестраиваем, вернее, год он «стоит» - корона и тому подобная ерунда. Недавно обещали сдать один подряд – опять сорвалось, задержки с материалом. Теперь вот оборудование накрылось из-за мороза... Техническое подключение перенесли на два месяца.

Ненавижу безэмоциональное, пассивное слушание без какой-либо реакции. Ненавижу чувствовать, что собеседнику на меня наплевать. Сразу воспринимаю собственные откровения, как назойливые, докучливые и чрезмерно подробные, начинаю нервничать и еще больше заговариваться, в итоге говорю слишком резко и лишнее.

- Сегодня встречались с генеральным планировщиком – они нам, мол: несогласны отодвигать сроки более, чем на месяц... распланировали тест-рейсы... Попадут на неустойки – нас возьмут за задницу...

Рик молча хлебает свой суп, изредка смотрит на меня поверх ложки. Его взгляд и движения ничем не выдают, что он вообще слышит, о чем я говорю.

Да, именно это я и имею в виду. Кажется, впервые с тех пор, как его знаю, я ощущаю нервное смущение и брезгливую неловкость. Ему неинтересно, непонятно и ненужно то, что я говорю. Мои разглагольствования ему поднадоели. Возможно, сам звук моего голоса его уже раздражает.

Мне давно хочется замолчать, но и это будет косячно.

Подвожу итог – уже больше сама себе:

- Конечно, сейчас – какие неустойки?.. Все стоит... На понт берут, это понятно. Но, чувствую, на этом железнодорожный сегмент Аквариуса сядет в лужу...

- Он накалывает вас.

Я до того завязла в мучительной неловкости, что у меня, кажется, затекло где-то что-то. Один звук его голоса дает мне по лбу подобно шлагбауму.

От фантомной боли, причиненной воображаемым ударом, я тупо отбрыкиваюсь вопросом:

- То есть?..

- Подрядчик ваш вас наебывает. Где там его план работ? Ну-ка, покажи сюда...

У меня теряется дар речи, а Рик, заметив, что от меня толку мало, сам приносит план из прихожей, где только что его рассматривал.

- Я ж говорю. Вот, смотри, - водит он пальцем по графику.

Смотрю на него недоверчиво и невольно восклицаю:

- Слушай, только не говори мне, что ты инженер.

- Инженеры всякие бывают, детка, - отвечает он сухо, а волчьи глаза янтарными лазер-пойнтерами шарят по строчкам графика. – Мда-а. На подключение коммуникаций три недели? Да ну, на хер. Какой район – Бланкенбург?.. С кем там говорите в сенате?

- Тайм-аут, плиз, - прошу у него, смеясь и покачивая головой.

Проект-ляйтер недорезанный.

- А что – не так?

- Ну, насчет наебки подрядчика – так, конечно. Будем разбираться...

- Почему ты должна с ними разбираться? Они чуваки мурые.

- Ты их знаешь?

- Они там все такие.

Ему, вроде как, все равно, но это просто меня вновь обманывают его ровный, глуховатый голос и взгляд почти угрюмый, без излишков эмоций. Это по-наивному трогательно – он, как видно, беспокоится за меня – не обидит ли кто в жестком мире строй-бизнеса?

- Не мафиозные – и ладно.

- Просто вы не знаете.

- Догадываемся. Где взять других?

- Почему тебя это должно парить?

- Меня это не парит. Я не стану напрямую с ними разбираться, просто выясню, а потом доложу, куда следует.

Мы успели доесть. Торжественно пообещав не дать закатать себя в бетон строительной мафии, я пою нас с ним чаем.

После не теряем больше времени – он раздевает меня прямо за столом, чему я совершенно не удивляюсь, и тут же, прямо за столом мы начинаем наши кувыркания, от которых в моих четырех стенах уже попахивает ритуалом.

Завершается сей ритуал где-то в районе гостиных фотообоев, даже на диване, кажется. После несусь взглядом «вверх-вверх» и размышляю, что вроде сегодня он ничего о себе не рассказал, но по его словам я узнала о нем больше, чем если бы начала расспрашивать.

- Я не инженер, вообще-то, - неожиданно сообщает он, прерывая мое стремление «вверх-вверх». – Не совсем. Совсем нет.

- А я – вообще не инженер, - пожимаю плечами в ответ. – На бумаге только.

А сама отчего-то думаю, что день удался.

***

В понедельник идет первый снег, которому абсолютно плевать, что зима еще не началась – как многие в Берлине, он не лишен пофигизма.

Пофигизм царит и в ДольчеФреддо – никто тут не думает закрываться на зиму и уезжать на трехмесячные каникулы в Италию. Во-первых, в Италию сейчас добровольно никто не поедет – назад не пустят. Во-вторых: «Хозяин – не итальянец» - утверждает Рози и ей, безусловно, видней.

Вместо этого в преддверии декабря на этой неделе аж три сорта, способных и более сволочную берлинскую погоду сделать прямо-таки сказочной: «трипл-чок», клюква «под кайфом» и «вайнахтсмаркт». Соответственно, тут вам и тройной шоколад с грецким орехом, и сушеная клюква крэнберри с маком, и засахаренный миндаль с глинтвейном, какие обычно продают на рождественской ярмарке.

Всю неделю я куда-то звоню, от кого-то что-то требую и кому-то что-то втираю. Кажется, Рик прав, только это ничего не меняет. Перед праздниками грядут новые ужесточения. Как только мы припрем к стенке поставщика, он немедленно начнет врать нам насчет новых проволочек и никуда мы с ним не двинемся. И – Рик снова прав, отмечаю уже с определенным удовольствием, точно мне одной известна какая-то тайна: все это не должно меня парить.

Снежные хлопья падают на Ку‘Дамм подобно обновкам. Носить их будут недолго, но это первое новьё, таким оно вошло в историю этого года, таким и уйдет. Именно им, этим первым, выпала привилегия: их не травят реагентами – не успели. Люди не матерятся почти вслух на снег, который здесь вообще-то любят, а глядят вокруг себя восторженно и благоговейно, будто задумываясь не над грядущими обломами на праздники и не над тем, что не будет в этом году рождественских базаров, а над красотой и непостижимостью бытия. До Рождества еще довольно далеко, но от этого только сказочней.

Предрождественскую беготню заменит клик-коллект. Дарить можно будет меньше – праздник пройдет в узком кругу максимум «на две семьи». Это в лучшем случае – в худшем вторую семью заменит кому – телек, а кому – монитор. В самом худшем ничто ничего не заменит, а праздничный стол будет накрыт на одну персону. «Fuck the virus», короче – так кричат кругом надписи на футболках и толстовках. Это по-английски, но и по-берлински – тоже.

Рози уцепилась в меня, когда я подошла к ней в перерыв, и больше не выпускала. Я просто была занята, а она подумала, что я от нее бегаю, увиливаю от отчетности по степ-плану.

- Ты с ним говорила?

- Сегодня нет...

- Так-к-к...

- ...он рано уходит.

Предвкушаю ее реакцию с тем тайным удовольствием, с каким только что думала о правоте Рика.

- Как это?

- Так. По утрам япросыпаюсь одна в остывшей постели, - декламирую с полным ртом, увязая в тройных шоколадных сугробах с цветным клюквенно-орешковым мусором. – Просыпаюсь и понятия не имею, где он есть. Правда, домой приходим мы почти в одно время.

Вязко-холодно смакую сладкий кайф от мороженого и от собственных слов. Смеясь одними глазами, издевательски имитирую безутешность.

Лицо Рози принимает выражение, за которое в свое время передрались бы между собой не только все режиссеры немого кино, но и все их кинооператоры вместе взятые. Как и подобает актрисе немого кино, Рози не в состоянии произнести ни слова.

- Ну... – увещеваю ее я, облизывая губы и переводя дух – хапанула больно много, - ну, живем. У меня теперь. Где работает, не знаю до сих пор.

И это правда – я поняла лишь, что профессия его «не совсем инженер», и он на данный момент, скорее всего, трудится не по специальности.

***

Глоссарик

проект-ляйтер – начальник проекта

трипл-чок – тройной шоколад

вайнахтсмаркт – рождественская ярмарка

клик-коллект – онлайн-заказ с самовывозом, предлагавшийся магазинами в связи с локдаунами во время пандемии

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Лего

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Лего

Мы с ним и правда видимся только, когда я прихожу домой с работы и за окнами вечер-ночь.

Ужин и секс – две основных составляющих в нехитрой задачке, две главных детальки в мозаике наших... отношений. Да, пожалуй, я больше не избегаю этого слова. Поэтому ли с некоторых пор «избавила» его от презервативов, взяв контрацепцию в свои руки, проще говоря, «сев» на таблетки?

Кормим друг друга ужинами, приготовленными на скорую руку. Подмечаю, как беспорядочно до этого питалась. Могу лишь догадываться, как питался он.

Секс... У меня с ним яркий, жаркий и разнообразный секс. В постели у нас все настолько полноценно, что не должно было бы оставаться сил и желания ни на что больше. Каждый вечер он возвращается со своих ежедневных вылазок и ночует всегда со мной.

Я по-прежнему не знаю, не гадаю и не спрашиваю, надолго ли он у меня. Он – это сегодня и по-моему, сегодня в постели его со мной все устраивает. Скажу больше – я, кажется, так же необходима ему, как он – мне. Наши тела привыкли друг к другу, словно всегда были вместе.

Понемногу и не случайно узнаем друг о друге больше. Инициатором таких узнаваний, как правило, выступаю я, не зная, зачем мне это надо.

Однажды вечером после недолгого разговора с мамой я зачем-то говорю Рику, что она живет во Фридрихсхайне. Затем, будто для проформы, интересуюсь насчет его семьи и по детальке собираю следующую информацию:

Рик приехал в Берлин с матерью и отчимом, когда ему еще не исполнилось четырнадцати. Было это в начале нулевых – мы с ним почти-почти ровесники, только мое Дэ-Рэ «три – ноль» в конце этого года и до него осталось всего-ничего, а у него – в середине следующего.

Рик родился в Латвии. Мать у него русская, отчим латыш. Когда Латвия вошла в состав ЕС, они просто взяли да приехали. Помыкавшись два года, перебрались куда-то на периферию, а Рик остался в Берлине.

- Не жутковато одному было? – спрашиваю. – В шестнадцать лет?

- Нормально. Если б они не уехали, я бы сам от них ушел.

Отца Рик не помнит, но, судя по всему, от него унаследовал внешность. Узнаю об этом случайно, когда среди недели ко мне заваливается Эрни. Вернее, на тот момент дома оказывается только Рик, поэтому получается, что Эрни заваливается к нему.

Уж и не знаю, как там проходит их знакомство, но, когда прихожу домой, вижу их, сидящих на корточках в гостиной. Видно их спины и не видно, с чем они там возятся, но складывается такое впечатление, будто они сто лет знакомы.

Подхожу ближе. На полу развален амбициозный мега-проект LEGO техник в разобранном виде. Собирают почти молча, лишь изредка издавая нечленораздельные звуки.

- Хей, сис, - первым обнаруживает мое появление брат.

- Здорово. А что это там у вас?

- Да так, - Эрни не поворачивает на меня головы, хотя по-нормальному давно уже начал бы все очень подробно и нудно объяснять. Сочинения б лучше так писал в школе.

«Да-таком» это точно на назовешь, там даже на двоих работы на часы. Или может, я просто не разбираюсь.

Решаю, что они и без меня справятся и собираюсь заняться своими делами, но Рик, до того момента не проронивший ни слова, внезапно поднимает на меня глаза.

- Ты тоже? – осведомляюсь только.

- Всегда любил, - пожимает плечами он. – Я ж датчанин. Наполовину.

Обыгрываю это, как шутку – чтобы любить лего, не нужно быть датчанином – но мне, естественно, любопытно.

Позднее выясняется, что Эрни заскочил ко мне «перекантоваться» - отец с Пиной и Леей уехали к родителям Пины. Эрни не любит к ним ездить, поэтому пришел ко мне.

Ужинаем вместе, вернее, ужинаю по большому счету одна, а они лишь ненадолго отрываются от работы – по совершенно необъяснимым причинам лопать спагетти болонезе на паркете в гостиной я им не разрешаю.

Они засиживаются за лего до поздней ночи. Стелю Эрни на диване.

В постели Рик разъясняет все так же неожиданно, как и начал:

- Отец в Латвию приезжал. По делам.

- Из Дании?

- Мгм. Мать встретил.

Получился Рик.

— Значит, Рик – это и правда твое имя?

- Ну да.

Сначала его звали «незнакомец», потом Рик, но вообще-то он, выходит, Эрик Рыжий?

Когда высказываю последнее предположение вслух, он угрожающе ворчит:

- Только попробуй меня хоть раз так назвать.

Хватает меня зубами за грудь и щелкает по носу.

- А что?

- «А то», что я не Эрик, а Рик, те сколько раз повторять, - еще больше «ожесточается» он.

Это смешно, потому что при этом он меня вообще-то целует и кусает.

Я заметила: когда ему надо, он просто трогает меня где захочет и как захочет. Он делает это инстинктивно, будто я даже не добыча для него, а продолжение его тела, что ли. Будто в этот момент он сам себя трогает. Кажется, он и меня приучил, и я отношусь к нему так же.

Через стенку спит мой младший брат (если, конечно, спит, а не шарится в сотке), но нас это, естественно, не останавливает: открыв мне тайну своего происхождения, Рик трахает меня по-миссионерски, жонглируя темпами, но в основном двигаясь во мне медленно и неспешно. Он уже знаком с мультиоргазмами, испытываемыми мной в этой наискучнейшей позе, и специально ее выбрал, чтобы я, закатив глаза, делала это снова и снова, давилась собственным беззвучием, а он разглядывал бы меня молча и угорал.

В итоге я засыпаю в состоянии удовлетворенном, но совершенно измочаленном, не помня, когда и как у нас там все кончилось.

он нормальный

кто - спрашиваю назавтра у Эрни.

К этому моменту они оба успели уже свалить от меня, а я настолько упахалась за ночь, что даже не проснулась, когда они уезжали.

Он: твой новый чувак

Рик

Наверно, вышли вместе. Похоже, мой брат и мой... новый чувак нашли общий язык, хоть много и не общались.

***

Глоссарик

Эрик Рыжий – викинг, скандинавский мореплаватель и первооткрыватель

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Лунный свет

Квартплату с меня снимают в первых числах. Приход зимы ознаменовывается тем, что Рик... вручает мне свой «взнос» за декабрь. Это так странно.

«Взнос» зажат у меня в кулаке, а жутковатая курьезность ситуации застревает в горле вместе со словами, которые застревают там же. Их, слов, чересчур много и некоторые формируются в вопрос: откуда он взял деньги? Понятно, я этого не спрашиваю, хоть и жутко хочется.

Не менее жутко хочется узнать у самой себя: и на фиг они мне сдались, эти деньги?.. У меня возникает мысль положить их на некий воображаемый счет, ну, такой, на который квартирные хозяева обычно кладут квартирные залоги. При слове «залог» становится совсем уж глючно, и я застаю себя за тем, что держу в руках его деньги и разглядываю их с тупым недоумением, будто вижу впервые.

За ужином я решаю, что больше не утерплю.

- Рик, снова – чем занима... ется... лась твоя фирма?

Черт, надо было как-то по-другому спросить. Идиотка.

- Купля-ремонт-продажа раздолбанной недвижки. Раньше. А теперь не знаю. Она теперь не моя, - спокойно отзывается Рик, прожевывая ужин.

- Ты отдал...

- Почему – отдал? Вышел. Продал. Экзит.

Оттуда, что ли, деньги? Меня так и подмывает ляпнуть, что не стоило ради этого так.

- Бабки еще не получил. У нее проблемы с поставщиками.

Вот как... У нее тоже?..

- А на Котти вы выкупили ту квартиру...

- Весь подъезд. Поэтому я, - продолжает Рик все так же невозмутимо, - поживу-поживу у тебя, а потом – короче, дела надо будет в порядок приводить.

А это как? Банк ограбить? – недоумеваю я.

«...мой последний косяк ее особенно обидел...»

Меня передергивает, и я спрашиваю:

- Рик, а ты ей часом алиментов не должен?

- Да нет вроде, - беспечно пожимает плечами он, ни капли не удивляясь вопросу.

Знаешь, думаю, прежде чем начать твои дела в порядок приводить, может, что-нибудь придумаем? Ты только мне скажи...

Последнее я беззвучно проговариваю своей вилке, слова прожевываю зубами. А потому что не скажет он мне ничего, я же знаю. И мне по-прежнему не улыбается откуда-то там его вытаскивать, потому как не ловлю я кайфа от актов человеколюбия. До сих пор не ловила.

В этой туманной истории с Риком и его попадаловом мне, как никогда, хочется узнать, какой он в нормальном состоянии. То есть, налегке, без багажа из косяков и неурядиц за плечами.

***

Близится мой день рожденья, но Рик об этом не подозревает. День рожденья у меня прямо перед Рождеством, а значит, «еще три недели спать».

Рози мягко жалуется, что «теперь» у меня совсем нет на нее времени и сетует, что, если б не корона и не запрет на кучкование, на днюху «устроила бы мне сюрприз».

Не я ли говорила, что не люблю сюрпризов? Не люблю получать, но кажется, преподносить люблю. Готовлю ему сюрприз.

Отмечать свой день рожденья я люблю, наверно, потому что мне еще далеко до сорока. Но никогда я еще не испытывала такого предвкушения, как в эти декабрьские дни (из-за моей самовлюбленности и эгоцентричности они всегда были для меня «декабрьскими», но никогда не «предрождественскими»).

Сейчас все вокруг сходят с ума в привычной истерии подарочного шопинга. Даже корона тут бессильна. А я уже заранее радуюсь тому, как незадолго до рождественского Сочельника наступит мой день, с самого утра посыпятся поздравительные звонки и сообщения. У нас в семье... семьях так принято – заваливать меня этим в любой доступной для поздравителей форме. Поскольку я всего этого получаю выше крыши, поздравления от Рика мне не хватать не будет и вообще – мой «сюрприз» мне важнее.

Потом после обеда ко мне спонтанно приедут мама, папа, Эрни и, возможно, даже Пина с девочками. Теперь я не одна тут живу – возможно, кто-то из них сразу это поймет, а кто-то потом – если Эрни не слил уже. Я поступила с ним, как со взрослым – сочла за лишнее просить его не болтать. Пусть сам допрет – или нет.

То-то Рик лицо сделает, когда узнает обо всем. И может быть, всех их узнает. И этому я радуюсь больше всего.

***

Как ни бегу я от сюрпризов, они порой находят меня сами. Таким образом и я их нахожу. Сегодня, к примеру, нашла чувство, которого не искала: доверие.

Подозреваю, что испытывала его с самого начала, иначе каким образом завертелась бы между нами вся эта карусель?..

Начнем с того, что Рик отлучался на пару дней, а я не заметила – тоже отлучалась.

У меня так по-настоящему и не перевелись командировки. Планировка, замер, принятие объектов – все это не терпит удаленок.

У нас очередной локдаун, но я смоталась на объект, и не куда-нибудь, а в Нюрнберг. Это «запад», хоть вообще-то и юг. На фирме мне выдали справку, мол, мое мотание системно нужно и системно важно для бизнеса.

Берлин находится на отшибе – пока оттуда куда доедешь... Пришлось ночевать в отеле. Узнала, что уезжаю, я утром, позвонить хотела, когда сделаю дела, то есть, вечером, когда он вернется домой и, не обнаружив меня дома, как мне показалось, должен будет забить тревогу. Тревоги он не забил, и я тоже решила не навязываться.

Нет, хорошо, все-таки, что у меня нет собаки – кто бы с ней гулял?..

Возвращаюсь я «послезавтра» в уставшие, нелюдимые декабрьские сумерки, что с каждым днем начинаются все раньше. В те мистические пятнадцать минут, когда еще не поздно, но в недо-освещении все предметы кажутся сюрреальными, а у натур повпечатлительнее моей начинают сдавать нервишки и разыгрывается воображение. Люди более набожные обычно валят все на предрождественскую мистерию. Я – нет.

У меня ничего не разыгрывается, но квартира кажется мне до ужаса холодной. Бросаюсь проверять отопление – неужели барахлит опять?

Отопление работает, но сюрреал внутри квартиры не отпускает еще пару минут – мой взгляд начинает шарить по комнате, падает на шмотки и разбросанные кое-где вещи. Его вещи.

Воображение все же не выдерживает – значит, не совсем безнадежный я прагматик – и уверяет, что позавчера утром, когда я уходила из дома, все было так же.

На этом мой персональный глюк кончается. Я просто голодная и уставшая, оттого и глючу, думаю я. Когда через некоторое время с трехдневной щетиной и своей обычной взъерошенностью заявляется Рик, то застает меня на кухне у плиты в теплых вязаных носках и рубашке оверсайз – стою, готовлю.

Поднимаю на него глаза. Вместо приветствия мы с ним обмениваемся долгим взглядом, и я чувствую вдруг, что соскучилась и вижу, что соскучился также и он. Отбивные сердито трещат на сковороде. По моим ногам из носков ползет подозрительный холодок, прокрадывается выше, еще выше и, наконец, заставляет переминаться с ноги на ногу.

Рик потягивает носом воздух, но что-то подсказывает мне, что мои скромные кулинарные способности тут не причем.

- Привет, - заговаривает он со мной – и припаздывает – я говорю: - Привет, - почти синхронно с ним.

Приперся домой, когда попало, он, не встречал никто с ужином меня, но почему-то именно мне становится неудобно. Может, все-таки нужно было позвонить, поставить в известность – меня не будет, мол. До такого-то. Питайся, там. В полицию не звони, чуть что, погоди маленько.

Но я не позвонила. А по нему и не скажешь, что он меня посеял, тем паче – стал бы куда-нибудь звонить. Из его взгляда прыгает злая искра и цепляет меня: я был там, где был. Будешь докапываться – вообще приходить перестану.

Тогда я решительно потряхиваю мелированными – выбралась-таки – волосами: поняла. Но значит, тоже ничего не должна. И поворачиваюсь к сковородке передом, к нему – задом.

По-моему, Рик просекает и, сложив, руки на груди, прислоняется плечом к дверному косяку. Откинув голову набок, этот волчара с усмешкой наблюдает за движениями моей руки.

Как видно, жрать охота нам обоим. Он сюда на запах шел.

- Ужин? – спрашивает он с едва заметной усмешкой.

- Да, есть захотелось, - бросаю даже не ему, а куда-то в сторону. – И тебе, может хватит, - и берусь за сковородку.

В следующее мгновение он делает полупрыжок, который заставляет меня вздрогнуть, сковородка со звоном и грохотом валится у меня из рук обратно на плиту.

- Полегче, ужин уронишь, - ворчит Рик, и, подпрыгнув ко мне, резко, но не грубо хватает за локоть. По-видимому, он все еще рассчитывает, что этот ужин достанется и ему.

Сигареты, туалетная вода и холодный декабрьский вечер – его запах опьяняет, от его прикосновения я вздрагиваю, как от ожога, и у меня вдобавок начинает кружиться голова.

- Есть пора... – стараюсь сказать как можно наездливей, скрыть, что у меня подкашиваются ноги, и не от голода.

- Оно ж горячее еще... – порыкивает Рик, - ...пусть пока остывает... и вообще... - он уже не сдерживаясь оттесняет меня от плиты, толкает попой на стол, - мне аперитив нужен.

И тянется губами к моим губам.

- К-какой я тебе, на хер, ап-перит-тив?.. – заикаюсь я, беспорядочно встречаясь языком с ним, его языком и зубами.

- Вкусный, - бормочет он между поцелуями-полизываниями-покусываниями. – Вредный, но вкусный. И с клубникой, как я люблю.

Он про мой любимый коктейль, мороженое или все, вместе взятое?..

Пока я гадаю-не гадаю, Рик ест мою шею, собирает что-то с нее, будто это там у меня клубника.

Черт, до момента его появления у меня на кухне я и не осознавала толком, что скучала. А теперь меня трясет всю, пока я дрожащими руками расстегиваю ремень на его джинсах, ковыряю сами джинсы, а он одним движением лапы смахивает с меня мой оверсайз, под которым на мне ничего нет.

Я прежде чувствую, чем вижу, что он во мне. Полулежу на столе голиком, не считая вязаных носков, а он вдавливается в меня, будто одевает. Изнутри одевает. Вдавливает в меня член, поцелуи свои вдавливает, сейчас задушит языком. Не задыхаюсь, не чувствую тяжести от его тела на мне, во мне. Все заглушил бешеный драйв, и даже если что мешало – нет его, он спрессовал нас вместе. Не падаю спиной на стол, не напрягаюсь – Рик держит меня под затылок. Любит там держать. Ездим так на столе еще некоторое время.

Кончаю одними только закатанными глазами – он видит. Против своего обыкновения не заставляет кричать – глушит-душит еще сильнее – и вдруг кончает в меня, вместе со мной, ревет мне в горло свой оргазм, а из меня течет по ногам его сперма.

- Сорян... – отдувается он, а сам полулежит еще на мне, полизывает мои губы, из которых чисто автоматически, нет-нет, высовывается ему навстречу мой язык.

У меня даже нет сил отругать его за то, что обкончал меня. Я не люблю эту холодную липкость, на которую сейчас не реагирую. Нет сил. Нет сил.

- Покрасилась, - замечает он, слегка отстранившись.

- А-а... не-е... мелирование...

- А чё – стоило ради этого... – ворчит Рик.

- Чё?.. – шепчу я.

- Не видеться три дня. По-другому, да? М-м?.. Бомболетик, – легонько тыкает он меня между ног.

- Че... тыкаешься... – не спускаю я ему эту саму собой разумеющуюся мягкую грубость – и тыкаю его в шею.

В ответ он неожиданно «звереет»:

- Охренела...

Хватает меня за руки, шарит вокруг стола и, нашарив салфетки, поспешно вытирает между ног – зачем, я тут же понимаю: за этим следует сладко-жесткое распятие меня на кухонном столе.

На сей раз меня просто-напросто шлепают спиной на стол, чуть ли не всем лицом ныряют в мою киску, а дальше... черт... дальше я плохо помню. Назвать это вылизыванием даже как-то неуместно. Он словно куски от меня отрывает, не кусая при этом, даже не дотрагиваясь зубами. Хищник со стажем.

Помню, что, когда окончательно перестаю соображать и Рик это замечает, он перехватывает обе моих руки своей одной – правой, которой, как я заметила, владеет почти, как левой. Освободившаяся же левая лезет в меня – сделать меня окончательно. Она влезает туда, откуда секундой раньше вынырнуло его лицо – язык его теперь полностью переключился на клитор, лижет его, скользит повыше к пупку. Он знает, что способен довести меня этим до крайности. Он знает... знает то, чего я сама о себе не знала... – чуть не плачу сама себе в экстазе. До этого момента он мчал меня по обгонной к восходу солнца – теперь швыряет меня прямиком в этот восход:

- О-о-о, Ри-и-ик!

На этот раз мне не мешают кричать, и я кричу неистово и изумленно. Меня бросает так, что я боюсь не поспеть со своими криками подобно тому, как скорость звука не поспевает за скоростью света. Я сливаюсь с ощущениями настолько, что «очнуться» меня заставляет лишь легкая боль – Рик все продолжает терзать меня рукой и теперь это почти неприятно.

Но что это подкрадывается снизу вверх, откуда-то из района промежности, через живот, через грудь – и выше, выше, в самое горло?.. Оттуда расползается, струится по мне еще одно неизведанное ощущение. Вырывающиеся из меня бессвязные обрывки восклицаний сменяются на: – «О, Боже... Бож-ж-же мой-й-й...». В остальном догоняю я медленно. Прежде чем успеваю понять, у меня темнеет в глазах, а между ног выплескивается струйка жидкости, и даже глаза влажнеют от слез. Я задыхаюсь от ярости, абсолютно размазанной беспомощности – и кайфа в том и в другом.

Он «сделал» меня еще раз – по-другому, по-запретному почти. Я лежу голиком на кухне, на столе, вся – в его сперме, и я сквиртанула – это ведь только что было? Я в первый раз так – прямо на шкаф под раковиной, на коврик на полу...

Он шлепает рукой по моим половым губкам. Там так мокро, а я могу только обдолбанно вращать глазами. Если бы могла еще испытывать с ним чувство стыда, то стыд сейчас испепелил бы меня, это несомненно. Если бы.

Ему плевать на тянущую боль во мне. Я не успеваю остановить его или просто выразить недовольство, свое несогласие с тем, что он сейчас делает: входит в меня членом.

Это как-то неправильно. Не могу сказать, откуда я это знаю. Меня словно надо бы оставить в покое, как после настоящего потрясения, но он то ли не знает, то ли ему плевать. Поэтому движения его во мне – своего рода насилие. Осквернение моего желания побыть наедине с собой. Они малоприятны, к тому же я немного устала, но позволяю ему делать – может, нет сил сопротивляться, а может...

Во мне включается разум и заставляет вспомнить то, что он сказал, прежде чем я разозлилась на него. По-другому сейчас. Из-за этого стоило не видеться. Верно.

С ним бывало почти по-всякому, но неизменно ярко и феерично. Но сегодня был новый уровень ощущений. Как будто желание наше обоюдное удесятерилось, заострилось подобно лезвию ножа. Увидел меня у плиты в рубашке и носках – захотел до яростного рычания; увидела его, запах почувствовала – захотелось отдаться, позволить ему все – и даже больше.

И хоть мне сейчас и неприятно, я не концентрируюсь на этом, но призываю на помощь положительные эмоции. Мой новоявленный позитивизм срабатывает – тянущая, даже режущая боль уходит. По крайней мере, я больше ее не чувствую. Мне хорошо уже от того, что позволяю ему кончить, а сама тихонько наблюдаю. После мне, нам обоим окончательно и бесповоротно надо помыться.

***

...Почему сегодня так было? Полагаю, я действительно соскучились. Почему допустила все это? Доверилась ему.

За окном глубокая ночь, темная и тихая, как чувство доверия во мне. Мне кажется, это чувство давно там поселилось, засело глубоко. Насколько глубоко, я поняла сегодня.

Рик лежит рядом на моей подушке и дрыхнет. Ловлю себя на мысли, что не знаю, где он ночевал вчера и позавчера. Доверие еще заслужить надо – ума не приложу, чем заслужил он.

Я тоже заслужила его доверие, иначе разве стал бы он прыгать на меня, как не прыгают нормальные мужчины на нормальных женщин.

Я люблю спать на животе и обычно засыпаю первая. Теперь мой день – каждый день – кончается бурным сексом, и после этого засыпается мне легко и приятно.

Не знаю, отчего не спится сегодня. После ужина, который безнадежно остыл и который Рик просто запил принесенным пивом, мы продолжили наши игры в постели. Затем он объявил, что на сегодня «харэ», с чем я не стала спорить.

Сегодня мы оторвались за прошедшие три дня, но мне же не поэтому не спится?

Встаю голая – теперь всегда так сплю – и тихонько топаю к балконной двери. Отчего-то сейчас мне хочется посмотреть на Ночь.

Мне нравится, что здесь, у меня она в этот час такая безликая, не наводненная прохожими, не тревожимая ни резкими звуками, ни чересчур яркими огнями. Мне нравится, что не горят машины, а лишь степенно катит освещенный трам и освещает Ночь. Мне нравится, что здесь, у меня ей выдалась возможность показать себя во всей красе.

Полнолуние, да такое, какого я сроду не видела: половинка луны закрыта облаком так, что вместе они похожи на...

- Бесконечность... – шепчу я самой себе.

Вижу, как лунная Бесконечность отражается в моих глазах. Мне это мерещится? Нет, я просто отражаюсь в стекле балконной двери – бледный силуэт, мерцающий подобно луне в моих глазах. У меня светлая кожа, под стать цвету волос и цвету глаз.

Кажется, за стеклом меня видит прохожий и останавливается. Стоит, смотрит.

Это Берлин, детка. Голая девушка в окне? Тут и не такое увидишь. Кажется, я не произвожу впечатления на прохожего? Или нет: он как раз легонько улыбается.

Мне плохо видно с четвертого этажа, что там в его взгляде – восхищение, вожделение, вопрос?.. Я смотрю на него так же безэмоционально, как на всех нас со своего бархатно-синего престола смотрит бесконечная Луна. Надеюсь, ответ на его вопрос ему ясен: случайной встрече не дано случиться.

- В моей постели занято... – шепчу я, глядя поверх него и поверх остановившегося трама. – В моей постели спит уже один незнакомец. Случайный. Я пустила его к себе в постель, и я ему доверяю.

Мне кажется, что Рик проснулся и смотрит на меня. Я оборачиваюсь – нет, спит, только повернул голову набок.

Я снова направляю взгляд на улицу, куда-то вдаль. Прохожий понимает и уходит первым.

Тут внезапно звонит что-то. Сотовый? Его сотовый. Звонка этого я не знаю, ни разу не слышала – поэтому ли торможу? Наверно, с Луной этой лунатить начала.

Проходит какое-то время, прежде чем до меня доходит, что это и где его искать. Когда нахожу и нащупываю у него в кармане джинсов, решение мое принято: я сбрасываю, а потом ставлю на «беззвучно». Кто бы там ни был – кто, кстати? не сохраненный номер – тем более – подождет до утра.

— Вот не можешь завтра не сваливать так рано?.. – спрашиваю – не у него, он-то спит - больше у тишины в спальне.

- Чего?.. – хрипловато-сонно бормочет Рик, когда в кровати касаюсь его губами.

- Ничего. Луна сегодня полная. Выть не будешь?..

***

Глоссарик

экзит – выход из совладения предприятием, продажа доли

Рождество, рождественский Сочельник – подразумевается католический рождественский Сочельник 24 декабря

трам – трамвай

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ В лес

Ушел.

Не «с утра до вечера» и не на пару дней – ушел. Реально. Насовсем. Я точно уверена.

Утром после полнолуния я просыпаюсь от ощущения того, что что-то не так.

Мне безгранично хорошо. Я чувствую умиротворенную бодрость, будто отлично выспалась, хоть будильник на тумбочке и утверждает, что этого не может быть. Одновременно обнаруживаю неспособность встать с кровати, да что там – двинуться с места.

- А-а?.. – спрашиваю непроизвольно.

Тут только понимаю, что это не вопрос, а стон экстаза – Рик лижет меня между ног, судя по всему, уже некоторое время. Радуюсь ему и нежно треплю волосы. Вид его лица, заныривающего в меня, делает свое дело: я кончаю не позднее, чем через полминуты.

- Ах-х-х... ты... что здесь делаешь? – бормочу нежно, пытаясь отдышаться.

- Сама ночью просила, - говорит он.

- М-м-м?..

– Не уезжать рано.

Услышал, оказывается.

Представляю, как услышал, запомнил и проснулся с мыслью выполнить просьбу и мне становится тепло-тепло, спокойно и очень уютно. Чувствую, будто попала в какое-то очень укромное место, в какое просто так и не попасть и в какое мне точно не доводилось попадать раньше.

Я готова – не в награду за подаренный оргазм, а просто так – приготовить нам с ним завтрак, пусть хотя бы из того, что есть. Кто знает, может, я готова даже опоздать сегодня на работу да, может, под каким-нибудь предлогом не пойти вовсе, заявить, что буду работать из дома.

Луна, пробуждение с ним вдвоем, сладкий взрыв от его утренних ласк, озаривший и раскрасивший мое утро подобно праздничному салюту – все кажется мне удивительным.

Но мне не дают поудивляться вдоволь.

Его взгляд тыкается в сотку на тумбочке и что-то в ней видит. Похоже, это «что-то» - онемевший входящий звонок, должно быть, не первый и может, даже не десятый.

- Да. Нет, – отрывисто отвечает он кому-то. – Меня там нет. Сегодня, что ли? А, ночью... Мгм. Бл-лят-ть. Щас, еду.

На этом разговор оканчивается.

Вернее, кончается его разговор с собеседником, разговор же со мной только начинается:

- Блять, че за нахуй?!..

Матерный возглас с треском прорывает мой послеоргазменный кокон.

Мои глаза расширяются в невольном полуиспуге, когда вижу его лицо, искаженное гневной гримасой.

На мгновение Рик оскаливается и даже делает едва заметное движение в мою сторону.

У меня сформировалось уже определенное мнение о нем и все равно: на мгновение я боюсь, что он меня ударит.

- Те кто разрешил? – ворчит он. Рычит.

Тут только до меня доходит, что он имеет в виду свою сотку, которую я отключила ночью.

Пришел мой черед сердиться и возникать, но я говорю максимально спокойно:

- Он зазвонил среди ночи. Ты спал все равно.

Естественно, он не благодарит, что не дала потревожить его сон, но все же собирает себя в кучу. Рычащая ярость сменяется недовольством и досадой.

Важный звонок?..

Все равно номер незнакомый...

Какой дурак среди ночи звонит?..

Пусть это так и прет из меня – я лучше сдохну, чем скажу ему что-либо из вышеперечисленного. Я не стану перед ним оправдываться. Не теперь. Я лучше сдохну, чем покажу, что его поведение хоть на секунду вызвало во мне страх – от которого я уже благополучно избавилась.

Не знаю, что это сейчас передо мной – волчья маска или его истинное лицо. Знаю только, что мне хочется натянуть на себя одеяло и наблюдать оттуда за его движениями по квартире с выражением злой враждебности на лице. Подумать только, как немного для этого было надо.

Я все еще уверена насчет доверия? Тот, кому я доверяла, не мог после доставленного мне блаженного удовольствия так грубо меня осадить. Обругать.

Так это не он тогда?.. Мне несвойственно испытывать сомнения и ошибаться в людях несвойственно тоже. Не хочу этого. Но возможно тогда, в первый раз с ним... или во второй... или когда я там что решила – то была не я...

Не знаю, почему, но уходить утром из дома первой всегда приятнее. Наверно, Миха из-за этого загулял с Линдой – его напрягало, что первой всегда уходила я. Уверена, что он по сей день не подозревает об этой истинной причине собственной измены.

Как бы там ни было – еще пару мгновений Рик шныряет по квартире, затем я внезапно понимаю, что его нет.

Его нет вечером – ни в тот вечер, ни в следующий, ни еще три дня.

Подождав его немного в первую ночь, заваливаюсь спать сама – вернется, куда денется. Вернее, я и этого не думаю – вернулась поздно и о-очень устала. И никуда не звоню, естественно.

Проходят следующий день, затем день третий – его все нет.

Когда уже три дня от него нет сообщений и признаков жизни, я звоню ему, но никто не думает подходить или перезванивать.

Та же участь постигает и мое сообщение:

Ты где?

Одно из немногих, доселе отправленных ему по собственной инициативе – дошло, не прочитано.

Да, знаю, я говорила уже, что непонятно, надолго ли он у меня. Но повторять это, нет-нет, подобно скороговорке без веса или контекста – это одно, а констатировать факт его ухода – совсем другое. Поэтому я «хватаюсь» за его шмотки, что валяются там и сям – у него же немного шмоток?.. Как он без них будет?..

Там, где он сейчас, у него, возможно есть другие вещи, да еще побольше, чем я подобрала тут разбросанных – поразмыслить и допереть насчет этого у меня даже сил не хватает. Я задерживаюсь на работе до поздна, устаю жутко и домой приезжаю в основном спать.

Проходит неделя. Лимит Йеноптика безвозвратно превышен, усиливается впечатление окончательности.

Пока я лишь умом понимаю, что его больше не будет. Эмоционально настроиться еще не готова, иначе немного взгрустнула бы, думаю. А вдруг скучать начну? За ним, но больше за тем, что с ним было.

Скучать почему-то вообще не хочется. То ли ждала все-таки его ухода, давно ждала, с самого начала настроилась, будто тренировалась. Теперь, когда настал «серьез», жутко не хочется применять натренированное.

По факту лишь в физиологическом плане настала перемена: в плане секса, вернее, перманентного его отсутствия. Интересно, заметна ли сия перемена моим на работе. Мне лично не видать. Сейчас все мотаются, как оглашенные, не за подарками, так по делам – не видать и им, значит. Хотя...

На стройку не надо, а никуда в другое место не хочется.

Только что провела совещание по плану работ, всем разослала откорректированный список и теперь сижу, вот. Сижу в черном, к которому липнут резкие лучи зимнего солнца, способные, когда не нужно, греть. Но я проветриваю после маникюра, безучастно даю голодному морозному ветру кусать свои окрасивленные пальцы. Удовлетворившись тем, что сегодняшний темно-бордовый «аутфит» моих ногтей готов, закрываю окно.

- Да там наши хотят орешков похавать, - рекламирует Рози, пытливо вглядываясь мне в индифферентное лицо. – Глинтвейну нажраться.

- М-м, - даю понять, что услышала и одобрила.

Рождественского базара возле Дырявого Зуба в этом году не будет, но есть супермаркет по соседству да замерзшие деревца на площади Брайтшайдплатц, той самой, с терактом ровно четыре года тому назад.

- Ты не пойдешь? Со своим намылилась?

- М-м – м-м, - качаю головой я.

- Тогда пойдешь.

- Не.

- Случилось чего? Он же не заболел?

А, ну его к черту. Кто он такой, чтобы переживать о его здоровье?.. Да вообще – делать вид, что был кем-то...

- Понятия не имею, - отвечаю как можно равнодушнее, но не через край, чтобы не лишать свой тон правдоподобности.

Рози явно удручена, но и с расспросами не лезет – то ли боится травмировать не затянувшееся, то ли сработал мой посыл: «я уже забыла». А может быть, ей просто надо бежать – в магазине разберут орешки.

Как бы там ни было – мне нормально. Черт, я же выгляжу по-прежнему – пускай ищут признаки обратного.

Да, я выгляжу нормально. Настолько нормально, что отставший от меня было Йонас по-прежнему только поглядывает, но не пристает – думает, бесполезно. Отсюда вывод: цветущий вид был и есть у меня не из-за секса. А поскольку кроме секса с тем ничего не было, цветущий вид был с ним не связан. Все так просто.

Если даже что-то и не так, то признаюсь я в этом только однажды и только... Эрни.

Сис

??

приехать хотел

Я: чт сл

Он: ниче

поиграть

Я: в лего не с кем

Он: а где Рик

Я: не знаю

Кажется, ему жаль, и он немного шокирован. Чтобы вот так – непонятно, кто, непонятно, откуда и только он с ним подружился, а тот – непонятно, куда – такого он от меня не ожидал.

Эрни вообще ничего от меня не ожидал. Старшая единокровная сестра – даже такая, как я, «сис» – это не почти что мама, но это, по крайней мере, кто-то вроде тетки. О тетках не думают и ровным счетом ничего от них не ожидают. И удивляются, когда они откалывают что-то.

***

Глоссарик

аутфит – наряд, прикид

Брайтшайдплатц... с терактом четыре года назад... – имеется в виду исламистский теракт в декабре 2016 г., наезд грузовика-фуры на площади Брайтшайдплатц в Берлине, в результате которого погибло 12 человек

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Раз в году

Когда в канун моего дня рожденья объявляют об ужесточениях ограничений на праздники, я не удивляюсь и особо не расстраиваюсь.

Пока был Рик, я первую половину декабря тренировалась «не привыкать», а потом остаток декабря тренировалась «не скучать» и не расстраиваться, что расстроился задуманный для него «сюрприз» с моим днем рожденья. Не мое это – сюрпризы.

Сказать по правде, день рожденья отмечать мне не особо хочется, но никто об этом не подозревает.

Первым ко мне приезжает Эрни.

Он делает вид, что в моей квартире недавно кто-то умер, и лишь необратимые обстоятельства в виде моего дня рожденья удерживают его от лишних расспросов и слишком уж громких соболезнований.

По нему видно, что он планирует прогул очередного соревнования, но на сей раз решил справиться без моего подельничества. Я почти тронута, хоть его систематическое вранье отцу инфантильно и явно тормозит его становление мужчиной. Я не раз требовала, чтобы он перестал шифроваться и открыто поговорил с папой. Сегодня думаю над этим меньше обычного. На прощание Эрни крепко обнимает меня и даже целует в щеку.

Затем приезжает папа, причем один. У Пины на работе заболел кто-то, и она на всякий случай осталась дома. Папа собирался заскочить, поздравить и выскочить, но я уговариваю его посидеть вдвоем.

Нам с папой удается раздавить на двоих бутылку шампанского и столько же – травянисто-зеленой газировки под названием «Waldmeister», по вкусу и цвету напоминающей тархун. Я ненавижу тархун, а с папой пью из солидарности.

Закусываем тортом «Катика», как гласит красивая бело-кремовая с завитушками надпись поверх шоколадной помадки с розочками из масляного крема. Папа из года в год приносит мне один и тот же именной именинный торт, который берет на заказ. По его словам, это торт «типа «сказка» и его любимый еще с детства. За эти годы и мне пришлось узнать его и тоже полюбить.

Сегодня ввиду наличия отсутствия Пины, девчонок и смывшегося ранее Эрни съесть торта приходится заметно больше, чем обычно. Папа пичкает меня, приговаривая, что сегодня хоть наедимся как следует, а то завтра он уже будет несвежим. И не знаю, как в меня влезает. Под конец папа спохватывается, вспоминает про маму и разрешает оставить ей небольшой кусочек. С радостью и облегчением ставлю торт в холодильник, не признаваясь, что мамы сегодня не будет.

В отличие от Пины или кто еще там у них «свалился», мама реально болеет. У нее гнойная ангина, подцепленная, вероятно, от одного из учеников, ее репетиторных, то есть, репетируемых. Узнав об этом вчера, я недовольно горланила, что приду к ней сама, буду ухаживать и т. д. Мне было отказано в решительной, почти резкой форме под угрозой лишения наследства, как если бы оно в принципе было. Сегодня поздравления самого дорогого мне на свете человека я тоже вынуждена выслушивать по телефону. Мама отказывается даже от видео-звонка, и невзирая на мои заверения, что даже больная она самая красивая, серьезно, «как большую», просит меня не паясничать.

Итак, я веду с мамой поздравительный разговор, когда «стучится» входящий звонок. Номер незнакомый, поэтому разговора с мамой я не прерываю – это она у нас болеет, но именно мне остро необходимо услышать ее голос и слова поддержки.

- Толя был?.. Один?.. Долго сидели?..

- Мы тебе оставили, - говорю.

- «Катику»? Спасибо...

Голос у мамы такой слабый, что мне хочется начхать на ее запреты и прискакать сейчас же. Будем с утра до вечера надуваться чаем и смотреть сериалы, пока не уснем. Только чур – не про рождественское, а то и так запарило оно. Но мама лучше кого бы то ни было знает, что в день моего рожденья не стоит упоминать Рождество. Лучше всего делать вид, что сейчас вообще другой зимний месяц, например, январь.

- В морозилку поставь, - советует мама. – Поем, когда у тебя буду.

Мне снова звонят – мама слышит звонок, как и в первый раз, и торопливо прерывает разговор. Вероятно, ей просто больно говорить. Я настаиваю, что, мол, подождут, а сама подходить не собираюсь.

Но мама очень авторитетна:

- Давай-давай. Кто это там такой настойчивый?

- Ми-ха... – произношу задумчиво, по складам, будто впервые читая его имя.

Надеюсь, мама не слышала? Но мама, хоть и слышала, все же не набрасывается на меня в негодовании, мол, чтоб не смела на этот звонок отвечать, не думала даже.

Говорит только тихонько:

- Ну надо же.

Голос ее звучит удивленно и немного задумчиво.

Я прощаюсь, заметив, что теперь ей нужно чаю, затем снова прополоскать, попшикать спреем и поспать.

- Катюш, я справлюсь, - почти недовольно отвечает мама.

Она, наверно, как и все учителя, не любит, когда ее поучают или пытаются опекать. На прощание снова напоминает, чтобы я не забыла заморозить торт.

Миха ждетдолго, но дожидается своей очереди.

Слушать его поздравления у меня охоты нет – он каждый год желает мне «найти и максимально реализовать себя». Совет дельный, но он, по-видимому, считает, что мне это так до сих пор и не удалось, потому что сегодня опять желает то же самое.

Милостиво принимаю его поздравления и, занудившись говорить с ним, зачем-то покашливаю – мол, приболела.

Не люблю врать про собственное состояние здоровье – после выкидыша почему-то стала суеверной, но сейчас вру и самой себе, что придумала это из солидарности с мамой.

- Но у тебя же не корона?

- А ты что, приехать собирался?

Зачем я это ляпнула, не знаю. Уж точно не потому, что мне этого хотелось. Может, наоборот – не хотелось и я озвучила свои наихудшие опасения.

- Да н-нет, - удивленно смущается Миха.

- Вроде не корона, - придаю своему невозмутимому тону оттенок нарочитой халатности, а его замешательства будто специально не замечаю. – Непохоже.

Представляю, как он сейчас внутренне раздражается – почему же я не делаю тест? С этой мыслью на меня находит глупое злорадство, от которого хочется хихикать.

Когда мы были женаты, издеваться над Михой не было смысла, да и удовольствия тоже. Возможно, я просто любила его, поэтому свыклась с тем, что он амбициозный зануда, сноб и перфекционист, который ни в чем не терпит отклонений. Сейчас я подкалываю его со скучающе-ленивым кайфом и недоумеваю, как раньше жила с ним и даже собиралась родить от него ребенка, который, возможно, во всем был бы на него похож.

Естественно, Миха не верит, что у меня «не корона». Словно опасаясь, что заразиться и по телефону можно, он несколько поспешно завершает свой поздравительный звонок.

Ну вот, «думаю» желтому трамваю, светящемуся через дорогу в темноте декабрьского вечера, кажется, все поздравления на сегодня получила. Трамвай не обнаруживает желания добавить свои и трогается с места.

Я всех мужиков отгоняю, думаю.

Миху турнула – факт. Этого, того, то есть, вроде, как и не турнула, но вроде как немножечко и да. Взашей прогнала. Кто он такой? Никто. За дуру держит? Вот пусть и зависает теперь... с кем, кстати? Черт, а хотелось бы узнать.

В этот момент вижу, что, когда останавливался трамвай, из него вышел тот самый прохожий, который недавно видел меня в окне голой. Прохожий снимает маску, но никуда не идет, а разглядывает мой дом. Не знаю, мое ли окно ищет, но рада, что не зажигала свет и с улицы меня не видно. Ухожу подальше вглубь комнаты и думаю, что – нет, решительно, хватит поздравлений на сегодня.

Стою перед коробкой, в которую свалила... нет, не свалила, а аккуратно сложила его вещи. На хрена он мне их оставил? Если не нужны, почему сам не сдал в Красный Крест?

- Почему?.. – звоню на тот незнакомый номер, с которого звонили только что и приготавливаюсь задать вопрос, даже рот открыла. Но не задаю.

- Ja.Да, - коротко и равнодушно отвечает женский голос.

Обычный, ничего в нем особенного.

Готова отвинтить себе уши за то, что вслушиваюсь – не услышу ли на заднем плане Рика? Готова отвинтить себе голову за то, что гадаю – на хрен он с ее телефона звонил?

«А Рика можно?» «Какого Рика?» «А... если честно, я не знаю фамилии».

Нет.

«Это вы мне только что звонили? Откуда у вас мой телефон?»

Тоже нет.

«Простите, я ошиблась номером». «Бывает».

Не-е-ет.

Молчание. Просто молчать, ничего не говорить. Пока она не скажет: «Рик, это – там. Тебя. Одна из твоих».

Жуть.

- Да? – она, однако, не сдается. Голос тверд, тон ровен. Она явно не привыкла не получать ответов на задаваемые вопросы. Не добиваться желаемого.

- Здравствуйте, - отвечает ей чужой – не мой абсолютно – голос. – Ваши результаты пришли.

- Результаты?

Неужели страйк и – что это, легкая, легчайшая неуверенность у нее в голосе?..

- Анализов, - продолжает не мой голос на моем конце связи.

- И?..

– Боюсь, это не телефонный разговор. Приходите в клинику в понедельник с утра. Доктор хотел бы лично все с вами обсудить. Приятных выходных.

И сбрасываю. Ну не дура ли?..

Готова отвинтить себе язык, весь языковой центр за ерунду, которую только что сморозила. Весь мозговой центр – за то, что мне вообще взбрело в голову такое. Особенно за «приятные выходные». Косячно, слов нет. Наверно, глаз теперь не сомкну.

Однако мои опасения напрасны – ничто меня не гложет, и никто не тревожит. Относительно рано заваливаюсь в кровать и благополучно провожаю этот мой день рожденья, скроля последние поздравительные картинки в смартфоне. Под это дело довольно скоро засыпаю и сплю превосходно.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ и ПОСЛЕДНЯЯ За золотыми рыбками

Через неделю объявляется Каро. Не звонила накануне, наверно, в отместку за запоротый собственный день рожденья, который, по ее мнению, я запорола.

Теперешнюю беседу Каро не загружает поздравлениями «с прошедшим» – начинает с непринужденного: «Привет». Рассказывает, что долгое время валялась с мигренью, лишь недавно поправилась, а затем – слово за слово – неожиданно намекает, что на Новый Год приглашена в Милане к знакомым на приватную вечеринку в очень узком кругу. Меня немного смешит ее таинственность, но радуюсь я за нее искренне.

Отчего-то вспоминаю, как она «мазала» меня в мои пятнадцать с половиной в ночь моей дефлорации Михой, предъявив моей маме официальную версию относительно моего места ночевки. Вот будет ржач, если ее предки в Новый Год не дозвонятся к ней из-за недоступа. Собираюсь пообещать, что, если они начнут звонить мне, то я обязательно что-нибудь придумаю, но стормаживаю и просто желаю ей круто повеселиться.

А мне не до вечеринок: маме все хуже. У нее обнаружен абсцесс, с которым не справляются антибиотики. Сейчас в больницах из-за короны бушует третья мировая. Поскольку у меня на работе у кого-то родственник работает в больнице, мне удается договориться и под Новый Год маму кладут в Шарите.

Дура, ругаю себя, на хрена сочиняла Михе про болезнь. На хрена той наговаривала. Хавай теперь, с чем хочешь.

Насчет «той»: я не параноизирую и не спятила, просто самоанализ у меня приходит с некоторой задержкой. В промежутках между взбесившейся под конец года работой, недосыпами и мотаниями по поводу госпитализации мамы все же начинаю ковыряться в памяти. Выковыриваю мой глупейший разговор с неизвестным женским голосом, которому додумываю имя «Рита», затем запихиваю обратно и так – до следующего раза.

***

У нас локдаун, посещения в больнице сведены на нет. «Нет» в нашем с мамой случае – это час в день, во время которого мы с мамой обе должны будем быть в масках. И во время, и после такого мучительного часа мама будет задыхаться, но персонал, конечно, будет непреклонен.

Наревевшись дома, звоню маме в больницу и спокойно прошу сказать мне честно, от чего ей хуже – лежать одной или видеть меня, но мучиться в маске. Мама очень слабым, но решительным голосом полушепчет мне, чтобы даже не думала «идиотничать» и «это же заразно».

Завинчиваю внутри себя приступ малодушия в виде тупого, бесполезного желания лучше заболеть самой, лучше – самой, только бы мама поправилась. Да и зачем ей тогда больная дочь – возиться?

Год тому назад я впервые за много-много лет встречала Новый Год с мамой. Тогда нас с ней даже было еще трое. Теперь я всерьез готовлюсь совершить мини-махинацию – договориться с персоналом, чтобы 31-го меня пустили к маме на «подольше» и «попозже» – проводить старый год. Маме мучительно трудно есть и нельзя спиртное, но как-нибудь проводим, думаю.

Естественно, мама наотрез отказывается.

- Мам Лиль, я завтра приду, буду с тобой до вечера.

- Катюха, не дури. Не знаешь, какие сейчас штрафы?

- Я договорилась.

Это я вру, но что смогу договориться, почему-то не сомневаюсь.

- Я собираюсь не отмечать, а отдыхать. А если заявишься «провожать», я тебя выставлю.

В первую очередь мама боится меня заразить, но настолько убедительно включает в голосе нотки усталого, обессиленного недовольства, что я покупаюсь и уговариваюсь на то, чтобы прийти с поздравлениями уже в новом году.

***

- Конфетка, с Новеньким тебя, - желает мне с утреца слегка «поплывший» образ Рози.

Да, Новый Год же.

Спала я в последние дни неважно, но теперь, кажется, выспалась.

- И тебя, сахарок. Все о‘кей, не плохо тебе?

Я искренне интересуюсь: голос у нее нетвердый, и я не уверена, что уже снова трезвый.

- Почти хорошо. Мамулечку поздравь. Пусть она у тебя скоро-скоро-скоро поправится.

Понимаю, что она специально не ложилась спать, чтобы поздравить меня с Новым Годом, и, естественно, тронута.

Отправляю ее в койку, а кто будет мешать спать, советую послать нахер. Кажется, даже слышу мужской смех на заднем плане. Рози берет с меня клятву, что не второго-так третьего-или четвертого мы с ней встретим Новый Год еще раз, только вместе. Затем мы прощаемся. Кажется, она валится с ног, и насчет «послать нахер» — это ей и самой не терпится.

Прежде чем успеваю осознать, что проспала Новый Год, меня опять с ним поздравляют:

- Frohes Neues. С Новым.

- Frohes Neues, Мих. Тебя – тоже.

- Как ты, Кати? Тебе лучше?

Мне зашибись.

- Я в порядке, но теперь, вот, мама в больнице. Гнойная ангина с осложнениями.

Потому что я с какого-то перепугу решила позаливать тебе, что заболела сама. Хоть суеверность – дело смехотворное, но... накаркала.

- Ну надо же... Как она?

- Чуть получше.

- Очень надеюсь, что Лилия скоро поправится.

Миха, даже будучи моим мужем, не называл мою маму мамой – не принято.

Вообще-то, он не обязан ни справляться обо мне или моей маме, ни тем более звонить с поздравлениями или пожеланиями – мне или нам с мамой вместе взятым. Наверно, надо заценить его – что это? не-пофигизм? пусть так – и постараться ощутить по отношению к нему – что там? – благодарность.

Но я внезапно ощущаю, что не в состоянии переключиться на новогодний смолл-ток, как не переключилась на Новый Год. Не могу отвлечься. Просто мама у меня пока так не болела. Поэтому я с ходу придумываю, будто она звонит мне как раз, благодарю за звонок и спроваживаю Миху.

Мама мне не звонила, это я просто так наплела и теперь звоню ей – надоедать.

- С Новым годом, мам.

- С Новым годом, дочь. Катюш, не приезжай сегодня.

- Почему? Мам Лиль, тебе что – хуже?!

Только без истерик. Сама не люблю несдержанных реакций. Наверняка маме нельзя сейчас волноваться.

- Нет, мне не хуже. Мне просто хочется... Катя, я просто не готова сейчас к тому, чтобы ты ко мне приехала.

Бедная моя мама... Неужели за последние дни я так ее достала, что она уже боится говорить мне, как на самом деле себя чувствует?..

Естественно, от ее слов мне хочется сейчас же прыгнуть в воображаемый вертолет, чтобы через полминуты быть в Шарите.

Наверно, мама читает мои мысли, а может, я просто слишком долго ничего не говорю, потому что она повторяет спокойно, но настойчиво:

- Катя, мне правда не хуже. Мне лучше.

И тут до меня, кажется, доходит. Я со своей этой опекой превращаюсь в тирана-сиделку. Когда в последний раз проявляла такую собственническую заботливость? Проявляла ли вообще? Это что-то новенькое и, как правило, за подобным поведением в некой мере кроется тупость и ограниченность.

Будь взрослой, твержу себе. Успокойся.

- Конечно, мам. Я поняла

Может, когда заботишься о родителях, тоже нужно уметь отпускать.

Не знаю. Не довелось мне испытать подобного с детьми и сравнить теперь не с чем. В тогдашнем ожидании маленького чуда я, должно быть, боялась спугнуть его лишними разговорами. А когда жизнь ударила – как ни звала, как ни говорила с ним, пытаясь задержать на этом свете – меня уже никто не слышал.

Я уже не слышу маминых слов, только киваю, а сама в прострации. Как ни хочется узнать причину маминой подавленности – понимаю: мне придется подождать. Она сообщит мне, когда посчитает нужным. Изо всех сил надеюсь, что сегодня, первого января ни у кого и времени не было ставить ей какой-то там диагноз. Что она расстроена не из-за этого и не это старается сейчас скрыть от меня, дабы не расстроить. И я говорю себе, что подожду, и под стать маме напяливаю на лицо недо-маску.

- Толя к себе не звал? Чего на Новый Год одна дома сидела...

- Они уезжать собирались, - вру я. – К Пининым родителям.

Мама хорошо меня знает и видит, что я делаю. От этого она, кажется, расстраивается, но тут же сдерживается.

- Из девочек твоих кто, может быть...

- Может быть, - соглашаюсь равнодушно и сообщаю про между прочим: - Миха звонил. Поздравлял.

- Повадился. Чего это ему от тебя надо?

- Не знаю. С женой может, нелады.

- Нашел утешительницу.

С этого ракурса я не смотрела еще на Михины новоявленные звонки – некстати было о них задумываться.

Все это напоминает мне нас с мамой год тому назад. Мамин прошлогодний образ слишком живо рисуется перед моим внутренним взором.

Было это уже после Нового Года и прямехонько перед короной, в другой жизни, в которую заглядываю теперь одним глазком, будто в фойе фешенебельного отеля. Под напором впечатлений в этом фойе пускает трещины некий гигантский аквариум и разлетается на тысячу осколков. Хлещут воспоминания, захлестывают разговор с мамой, который спешу закончить.

Тогда я впервые увидела маму такой. Видит Бог, нельзя сказать, чтоб жизнь совсем ее не била, но тогда, по-видимому, ударила по-крупному. Странное совпадение – нас обеих ударило через наших детей. Родившихся или нет – не суть.

Дрожащие губы, которые знают, что им нельзя дрожать, а нужно быть сильными, как и ей самой нужно быть сильной. Даром, что дочь то ли пришла, то ли приползла к ней как раз – поведать о страшной своей потере. Теперь – двойной потере.

- Солнышко, Катюшечка, ты ж не аборт сделала...

- Ма-а-ма-а!!! – рыдала я, - ма-а-м! Да какая же ты... ду-у-ра-а!

А она рыдала со мной в унисон. Потом напичкала успокоительными... себя... и меня. И уложила нас обеих спать.

Потом я говорила ей неоднократно, что просто так вышло. Это бывает так. Часто бывает в первом триместре. Не выживает плод. И никакие Михи тут ни при чем.

Но мама упорно не верила.

Она не верила врачам, когда водила меня, маленькую, к ним. Нет, я ничем не болела. Ничем таким. И лечила она меня исключительно сама, предварительно пройдя со мной обследование и возмущенно все отвергнув. Не знаю, может, поэтому я сегодня такая здоровая, а может, наоборот, была бы здоровей, если бы не это.

Да. Я лежала у нее – не на Карла Маркса, этой квартиры тогда еще не было, а в той ее квартирке на диване. Лежала точно так, как тогда, еще раньше. То, что раньше, то было в нашей старой, их с отцом, квартире. Он поздно приезжал домой, она сама всегда после работы забирала меня из садика, опаздывала, задерживалась. Бывало так, что я не дотягивала до ужина и засыпала на диване.

И вот я вспоминаю, как после, лежа на диване с опустевшим животом, который даже толком и потолстеть-то не успел, я судорожно рыдала и вспоминала, как, маленькая, тиранила ее, маму, как терроризировала ее своими пробуждениями после тех засыпаний. Как ревела:

«Мама! Почитай мне сказку, мама! Мама! Ты ОБЕЩАЛА!!!»

«Да я же, солнышко... Я ж только – переодеться... После улицы. А потом прихожу – а ты спишь. А я тебя: «Катя... Катюш...» А ты уснула. Я тебя – и в носик поцеловать... и за ручку тронуть... я ты лежишь и сла-а-адко спишь...»

И мать заискивающе глядела мне в глаза, будто прощения просила, а я прощала милостиво только, если она действительно садилась читать, а кругом – хоть дым коромыслом.

В общем, не была я ребенком-кровопийцей, а была тинэйджером – да что там. Какие там эксцессы, какое бунтарство – тогда был только Миха, и мать на него нарадоваться не могла. А потом нарадовалась. Вдоволь.

Нет, ни при чем он, я ж ей говорила. А что изменил... да. Измена – это у нас в семье больной вопрос, но отцу своему я не судья. И вижу его редко потому, что... работает он много. До сих пор, невзирая на вирусные кризисы. Но – вижу. И мама этому рада.

А сейчас мне – что, заняться нечем?.. Да мало ли, думаю внезапно, свалил там один... под Новый Год... дня рожденья не дождавшись... Ведь так и знала, сколько ни корми этого волчару – все равно в лес смотрит. Он и удрал в этот лес, и опять треснул аквариум – вот ты за маму бедную и уцепилась, как тогда совсем. Забудь уж, наконец.

Что это я болтала за ерунду той по телефону?.. Да кем бы она ни была – вон, как хреново болеть. Или, когда кто-нибудь близкий болеет. А тут еще каркает кто-то. Те мои слова, будто содранные из сценария для мыльной оперы, задним числом просвещают меня насчет... меня самой. Интересно все-таки устроен человеческий мозг. Насколько способен отрицать и отталкивать, но тут же очертя голову бросаться в отрицаемое.

Понимаю, что то был пик, кульминация того состояния, которое все это время перед самой собой отрицала. Рик... засранец, думаю. Привязалась к тебе, что ли? Да к чему там привязываться – просто секс с ним заводил и заряжал. «Приходы» ко мне, появления у меня, ночевки вместе – иллюзия: пусть я не в отношениях, но ведь и не совсем одна.

Да ладно. Все осознала и мне абсолютно не страшно. Пожалуй, теперь не страшно. У меня нет ломки и я, скорее всего, не сопьюсь.

Решаю, однако, что при всем вопиющем безвкусии собственного давешнего поведения ругать и костылять себя не буду. Будь у меня на тот момент все в порядке, я не сказала бы тогда тех слов той женщине. Мне даже не в ломы было бы позвонить ей, поздравить с Новым Годом и попутно извиниться, что едва-едва не делаю.

Нет, Рози-дорогая, не переживай, никто никого не покалечил. Так – поигрались с ним немного, попрыгали. Взрослые же оба.

Проехали, в общем.

«Как привязалась, так и отвяжусь» - думаю. Жизнь продолжается – мне ли не знать.

Окончательно прозрев насчет того, насколько глупо вела себя с мамой, пишу быстренько:

Мам Лиль, прости, что достала. Забыла, что ты совсем большая же у меня.

Ничего. Хорошо, что теперь вспомнила, - пишет она. Лучше позже, чем никогда.

Люблю мамино чувство юмора. Все-таки не только от отца оно у меня.

А ты ж спать хотела.

Хотела, да вот – пишут тут всякие. Дочки-материJ

Я рада, что моя проницательная мама смело лепит мне этот эпитет, не боясь, что я снова загружусь по поводу несостоявшихся «матерей».

Я все-таки гружусь чуть-чуть, по инерции, но ей отправляю смайлик, от которого мне самой моментально становится лучше. Легче. И может, она даже и это предвидела и специально написала так.

В самом деле, пусть теперь отдохнет. А я пойду золотых рыбок с пола собирать. Жизнь-то продолжается.

Конец первой части