Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко. [Бенедикт Михайлович Сарнов] (fb2) читать постранично

«ИРЛАНДСКОЕ РАГУ»Вместо предисловия

У одного летчика-испытателя спросили:

— А бывают у вас какие-нибудь профессиональные болезни?

Подумав, он ответил:

— Кроме преждевременной смерти, как будто никаких.

Эта невеселая острота невольно вспоминается, когда думаешь о судьбах выдающихся наших писателей — тех, чьи имена составляют ныне славу и гордость русской литературы XX века. Путь одних закончился трагически. Другие, пережив гонения и преследования, благополучно умерли в своей постели. Третьи никаким гонениям не подвергались, но тем не менее их тоже настигла «преждевременная смерть»: они погибли как художники. Продолжали писать, печататься, но это были уже как бы не они, а кто-то другой...

Каждый случай неповторимо индивидуален. Но в основе каждого — своя драма. Иными словами, каждая из этих судеб представляет собой свой вариант, свой случай преждевременной и противоестественной гибели художника.

Я задумал (было это почти четверть века назад) написать книгу, каждая глава которой представляла бы собой такой случай: «Случай Маяковского», «Случай Есенина», «Случай Пастернака»...

Начал я со «Случая Мандельштама». Но вышла у меня не глава, а целая книга.

Это меня не слишком обескуражило, потому что книга получилась сравнительно небольшая, и, закончив ее, я приступил к давно мною задуманному «Случаю Зощенко».

Но тут случилось нечто уж совсем мною не предвиденное.

Книга выходила совсем не такой, какой я ее замыслил. Неожиданно для меня в нее стали вторгаться другие темы, герои, персонажи. А главное, сам Зощенко и созданный им художественный мир постепенно переставали быть единственным предметом повествования. Они превратились в нечто вроде способа постижения издавна волновавших меня свойств и закономерностей окружающей меня реальности. Говоря проще, книга, задуманная как книга о литературе, помимо моей воли превращалась в книгу о жизни.

Это случилось, вероятно, потому, что книга писалась очень долго. Писалась урывками, параллельно с другой текущей работой. Кроме того, писалась она без всякой надежды опубликовать ее.

Писание «в стол» имеет огромные преимущества. Главное преимущество — это полная, абсолютная свобода. Пишешь что хочешь и как хочешь. А ведь это — непременное условие всякого настоящего творчества.

Однако преимущество это имеет и свою оборотную сторону. Абсолютная, бесконтрольная свобода выражения в каком-то смысле опасна. Пишешь как бы для себя, не думая не только о редакторе, но забывая порой даже и о читателе. И поневоле начинаешь утрачивать необходимое в каждой работе чувство сопротивления материала. Ты не ограничен не только цензурными соображениями, но даже объемом. В книгу назойливо лезет решительно все, что тебя в данный момент задело, показалось тебе интересным или, скажем, возмутило. И вот книга, задуманная как некое архитектурное сооружение, теряет форму, расползается, превращается в некое подобие дневника, Впрочем, нет. На дневник это не было похоже. Дневник — это монолог. А у меня выходил не монолог и даже не диалог, а какая-то разноголосица. В мою речь то и дело стали неожиданно — неожиданно для меня самого — вторгаться чужие голоса. Это были голоса писателей, поэтов, философов, политиков — людей давно умерших и современников. Они спорили друг с другом, спорили со мною.

И прежним моим книгам была свойственна черта, казавшаяся мне серьезным моим недостатком. Я очень люблю цитировать. Но тут эта страсть к цитированию превратилась в какую-то чуть ли не маниакальную потребность. Книга, опять-таки против моей воли, превращалась в нечто похожее на монтаж цитат. Это очень меня удручало, но я ничего не мог с собою поделать.

Слегка утешил меня Валентин Катаев.

Вероятно, читатель с неудовольствием заметил, что я злоупотребляю цитатами. Но дело в том, что я считаю хорошую литературу такой же составной частью окружающего меня мира, как леса, горы, моря, облака, звезды, реки, города, восходы, закаты, исторические события, страсти и так далее, то есть тем материалом, который писатель употребляет для постройки своих произведений.

(Алмазный мой венец)

Я описываю природу — звезды, лес, мороз, море, горы, ветер, разных людей. Это все мои краски. Но разве литература, поэзия, созданная гением человека, не является частью природы? Почему же я не могу пользоваться ею, ее светящимися красками, тем более что звезды мне еще нужно воплотить в слово, обработать, а стихи гениальных сумасшедших поэтов уже воплощены, готовы — бери их как часть вечной природы и вставляй в свою свободную прозу!

(Трава забвенья)

Светящиеся краски! Но ведь это же можно сказать не только о стихах «гениальных сумасшедших поэтов». Ведь мысли, ослепительные идеи философов, историков, публицистов — это тоже светящиеся краски!

А потом я подумал: краски могут быть не только светлыми, но и